Сашка знал, что ходить сюда, к воротам Терема Хрустального, строго-настрого запрещено, но что ты за ведьма, если не пробуешь - через запрет? А вода в озерце была похожа на прозрачный выпуклый драгоценный камень. Плавно уходил в ее глубину мрамор, украшенный золотыми разводами солнца, и сквозь колыхание донника и стрелолиста просвечивал зернистый песочек, перемешанный с прозрачными яркими камушками; плавали, шевеля плавниками, рыбки. Здесь можно было сидеть часами. Забывать про строгих наставниц и время. Думать ни о чем. Перебирать собранные в передник запоздалые цветы. Говорить с Берегиней. Это неважно, что ты ее никогда не видел, если ее присутствие разлито везде: в колючих стеблях шиповника, тронутых цветением, в спокойном колыхании воды и движении облаков…
- …там он ее встретил. Но перья не воровал. А оборотился ястребом и летал с ней по поднебесью…
Сашка тихо удивился тому, как сплел в сказке вымысел и правду. Не прилетала к озеру уточка и не сбрасывала рыжие перья. Тяжелые золотые жуки гудели в воздухе, образуя правильный круг. И из круга этого выпала то ли женщина, то ли белая сова. И сполохи в ее глазах: лиловые и золотые, и цвета рыжего и зеленого янтаря… Он глотнул, точно ожегся: как от молочай-травы. Словно грудью налетел на ножи и осколки, торчащие из рамы: есть и такая сказка. Только Сашка не улетит прочь раненым соколом, не заставит искать себя ни три, ни десяток лет.
Девочки одна за другой засыпали. Полз по половицам блеклый лунный свет. Резали осокой воспоминания.
…- Я не могу. Я не прошел испытания.
- Какого? Ты не пересек Лес с одним ножом, не победил зверя? Не повернул к себе избушку на курьих ножках?..
И его отражение в лиловых, как море, глазах.
- Я тебя никогда не забуду.
И ее смех - звоном лесных колокольчиков.
- Я, правда, пасынок птиц? Выродок, рожденный Чертой? Правда, что Дар достался тому, кому не должен принадлежать? Что от пограничников нельзя рожать детей?!
- Берегиня светит всем.
И заполошно стучится сердце, когда он смотрит на разметавшиеся по вышитой наволочке косы или русая голова тяжело льнет к груди. И напрягшаяся меж бедер плоть не кажется стыдной и ненужной, противоречащей ведьмовскому дару…
Травница поймала его на пороге зелейной кладовой: в ночном чепце и рубахе с накинутым поверх платком из козьего пуха, с масляной плошкой и сумкой с травами в руках. Сашка отскочил, своротив с полки бутыль. Та покатилась, пятная жирным половицы. К летнему аромату развешанных под матицей и по стенам трав прибавился резкий лекарственный запах. Закаменев под взглядом, воришка покорно вложил сумку в протянутую руку. Ведьма запустила туда востренький нос, ощупала и обнюхала каждый пучок:
- Ты, Сашечка, наперстянку и ландыш не бери, они ядовитые. Лучше боярышник и вереск. Или омелу.
Сплетение отпустило, и, чтобы спрятать глаза, он стал отжимать замаслившийся подол.
- Еще козье молоко хорошо от сердца, - девушка по-вороньи склонила к плечу голову с узлом иссиня-черных волос. - Пришла бы по-доброму - я бы объяснила. Сегодня разбираться с тобой не стану: поздно, да и гостья у нас. Посиди в кладовой пока.
Мгновенно его настиг сон.
Сашка оказался в бесконечном зале. Высоко-высоко над головой тлел фитилек в похожей на тележное колесо лампе, сквозняк колыхал лохмотья паутины; стенные гобелены заросли ею так, что рисунок разобрать стало невозможно. Клочья той же паутины катались по полу, а вместе с ними безжизненная, серая пыль. Закрутившись перед мальчишкой коричневым смерчем, подхватывая всякий мусор и густея, поплыла она наискось в угол. В полной тишине. Разве что слышались Сашкино дыхание и частые отчетливые толчки сердца. Хотя… под огромным письменным столом в торце зала, седым от пыли, кто-то был. Сидел тихо, как мышка, почти не дыша. Сашка нагнулся и увидел девочку - не старше его самого, в серой от пыли кофточке и плахте, на которой сквозь мутные разводы проступали рябиновые гроздья и васильки. Девочка скорчилась, подтянув к подбородку острые коленки, обхватив себя руками, и во всю силу рыдала, просто захлебывалась слезами. Сашка удивился, как же до этого не расслышал такой плач.
Он заполз к ней под стол, пробуя взять за плечи, вытянуть наружу, но руки прошли насквозь. Хотя прикосновение оказалось теплым.
- Ты кто?
- Молодая Луна.
- Почему ты плачешь?
- Бо-ольно!! - девчонка зарыдала сильнее. Сашке удалось, наконец, обнять ее и вытащить из убежища, словно напуганного птенца из травы.
- Где больно?
Всхлипывая, она повернулась, и Сашка заорал: в черноте глубокой дыры на спине толкалось белое ребро.
Сашка проснулся от собственного крика. Ночуй в одрине, перебудил бы всех. А так лишь до смерти напугал пролезшую в зелейную кладовую мышь да паучков, ткущих по углам паутину. Сашка трясся в странном продирающем ознобе. Он кутался в платок, переминался и даже подпрыгивал, но никак не мог согреться. А из глаз не выдавилось ни слезинки. Мальчишка всем телом ударился о дверь, крича, чтобы его выпустили. Но никто не отозвался. Только дрогнули сплетения на замке. Он подскочил к окну. Окошко было маленькое - чуть больше лаза для кошки, к тому же забрано прочной деревянной решеткой. Но теперь даже рывка голых рук хватило, чтобы ее отодрать. Не обращая внимания на занозы, углом решетки он вышиб стекло. Холод ожег. Но Сашка ногами вперед упрямо полез наружу. Рубашка задралась к шее, зацепилась за косяк, и мальчишка повис, рискуя или задохнуться, если станет дрыгаться, или замерзнуть насмерть. Пальцами босых ног он лихорадочно нащупывал пазы между бревнами, чтобы подтянуться и освободиться, помогая себе рукой. Брызнула кровь из прокушенной губы, онемели пальцы. Но он вышел победителем и слетел на едва припорошенную снегом ледяную землю, больно стукнувшись босыми ступнями. Зажал вскрик и побежал, что хватало сил, огибая еловые стволы и проламываясь сквозь терновник.
Государыня проснулась - как не спала, успела поймать закоченевшего Сашку на руки.
- Ой, дурень!.. Полезай в печь!
Мальчик посмотрел на нее в немом изумлении.
- Я угольки сгребла, пепел вымела, а камни еще теплые. Полезай! Там в углу казан с кипятком. Пропотеешь - умойся.
Сунула ему в руки полотенце, обильно вышитое петухами; все еще окостенелого, с негнущимися руками и ногами, почти поднесла к печи. Подтолкнула в устье.
- Выползешь - на припечке козье молоко с медом. И ряхой не крути. Чтоб выпил!
На четвереньках Сашка пролез в печное чрево, теплые кирпичи щедро отдавали почти летний жар онемевшим членам. Тело сразу же обильно вспотело, промочив рубаху.
Государыня как видела:
- Рубаху давай. Тут, на жерди повешу. Пока вылезешь - просохнет.
Мысли были вялые, неотчетливые, и Сашку нисколько не удивило, что Берегиня заранее изготовилась к его приходу, знала, что прибежит босой и в одной рубахе - по морозу, особенно залютовавшему к утру.
Сашка лег ребристой тощей спиной на печной под. Вспомнил сказку про Старую Луну, любящую запекать в печи непослушных мальчиков, убежавших в Укромный Лес. Выходит, сказки не врут. Только вот его, Сашку, никто на лопату не сажал и насильно в печь не заталкивал. Пахло теплым кирпичом и горечью сгоревших березовых дров. Прошибал пот. Тепло кружилось в голове, и мерещилось, что в трубе над ним подмигивает маленькая звездочка. Хотя быть такого не могло - труба не по разу изгибалась, чтобы сберегать тепло.
- Эй! Не усни там!
Он вовремя очнулся, нашарил теплый закопченный бок котла с висящим на нем ковшом, извертевшись, сумел кое-как обмыться, то и дело забываясь и стукаясь темечком о низкий изогнутый свод. Вытерся. Полез наружу.
Государыня из вежества отвернулась. Сашка еще раз обтерся, надел сухую чистую рубаху и переступал на полу, глядя на темные мокрые отпечатки собственных ног и снова начиная дрожать.
- На печь давай!!
Его бесцеремонно подсадили в одеяла и кожухи, к мурлыкающему коту за трубой - самое уютное и безопасное сейчас место. Повелительница жизни и смерти высыпала в печь и раздула угольки, подкинула дров; раскрасневшись от печного жара, ловко орудовала ухватом. Подала Сашке горячее молоко с медом. Снова согревшись, почти проваливаясь в дрему, он пробормотал:
- Мне сон был.
- Какой? - Берегиня сидела на краю печи, свесив вниз ноги в полосатых чулках, постукивая одной о другую, зевала. Колыхались от дыхания упавшие на лоб растрепанные волосы, коса щекотала Сашке щеку.
- Молодая Луна… с дырой в спине, - выдохнул Сашка и обрадовался, что отважился это произнести.
Государыня повернулась к нему спиной:
- Ну, где?
В полутьме белела тонкая льняная рубаха. И никакого следа раны. Сон…
Она зевнула:
- Подвинься, горе луковое. И спи. Рано еще.
Прилегла, зарывшись в меха, свернувшись клубком, разнеженная, тепло согревая Сашкин бок. И он, уже ныряя в сон, чувствовал, как стучит рядом ее сердце.
Ох, лучше бы он не спал. Молодая Луна в его сне кричала от боли, и валялся в стерне меч с оголовьем, похожим на половинку цветка - тот самый, которым учила Сашку владеть государыня. (Вытирала едкий пот с лица и шеи, глотала приготовленные мальчишкой отвары и снадобья - и раз за разом заставляла его повторять защиты и удары, каждый раз хоть шажок, да делая навстречу противнику).
Сашка на деревянных ногах сполз с печи, голова была, как в тумане. Но этот туман пропал, едва мальчишка увидел, что меча, обычно висевшего над постелью в потертых ножнах, на месте нет.
11
Женщина висела, покачиваясь, на собственных косах, медленно закручивалась вокруг себя. Ветер обжимал вокруг тела, задирал выше пояса легкий не по времени рубок. Ноги у повешенной были гладкие, полные - красивые. Ступни странно вытянулись, точно пальцами она в последний миг силилась и почти достала земли. Небритый и вонючий мужичок, наощупь распутывая гашник, уже лапал мертвую взглядом, примеривался, заходя сзади. Сашка безошибочно прочитал его намерение, и хотя что-то внутри уговаривало не вмешиваться, поднял камень… Вонючий не ожидал от дитяти беды, камень вбился в висок острым краем и уложил его на землю.
- Зря, - прозвучало у Сашки за спиной. Он вздрогнул и обернулся. На него почерневшим изможденным лицом пялилась ведьма. Сидела на сухой лесной подстилке, прикрыв рваным подолом босые ноги, и из ладони в ладонь пересыпала коричневую пыль. - Уже поздно… ей… помогать.
Сашка припал за кустики. Его вырвало. Голова сделалась легкой и пустой. Потом мысль потянулась разрезать на повешенной рубок (как очистить от скверны) и похоронить ее повыше, в дубовой кроне, призвав горлинку и сову…
- Не трать, - кивнула злая тетка, отряхая руки от пыли. - Не трать Дар, Берегине неси.
Сашка сорвался и, подхватив подол рубахи, бросился бежать. Безумные глаза на черном лице горели вслед.
Государыня в своей неприметной одежде сперва показалась ему холмиком на стерне. Рядом валялась в грязи распотрошенная сумка и лежал клинок. Сашкины глаза приковал серый тусклый блеск. Потом он медленно перевел глаза на Берегиню. Она упала лицом вниз, выбросив вперед руки, одна босая нога поджата, другая вытянута, от затылка змеится растрепанная коса, а в обугленной дыре на спине, точь-в-точь, как в Сашкином сне, дергается вверх-вниз белое ребро. То, что больше всего ужасало Сашку, и доказывало, что государыня жива. Сверху, прибивая кислый запах ведовского огня, порошил пыльный снег. В тусклом умирающем свете сдувало с березовых ветвей волшебное золото. Сашке сделалось разом холодно и жарко, вспотели подмышки, и пересохло во рту. Он снял, чтобы подсунуть под раненую, душегрею, в спешке накинутую, когда убегал из терема. Но побоялся навредить. Время шло. Ребро все так же ходило в запекшейся бескровной темноте. Маме, видимо, очень больно.
Почему она не умерла до сих пор? Что ее держит? Берегиня, слившись с государыней, наделила ту силами великими, но не безграничными… Сашка вдруг подумал, как это - жить, не старея, пятьсот или больше лет… когда все, кто были тебе ровесниками от рождения, уже мертвы… это было непредставимо и страшно. Он помотал головой. Но вот же она. Родная. С ним рядом. Как есть кот, мурлычущий на теплой печке, и звездочка в трубе…
Шепотом забормотал Сашка канон: "Великая Мать, хранительница миров, Четырехликая Луна, повелительница жизни и смерти и создательница всего сущего…" И осекся. Это были правильные, но чужие слова. А Берегиня…
- Мама! Мамочка…
Он приник; как пушистого зверька, стал гладить встрепанные волосы, щеку, хрупкое закаменелое плечо, скользнул ладонями к ране. Сила рванулась из Сашки наружу, сила, которая - если не выпустить - разорвала бы его изнутри.
Сашка приподнял тяжелую, как котелок с кашей, кружащуюся голову. Показалось, что крысы выжидающе смотрят на него со всех сторон красными бусинками-глазами. Стерегут, так ли слаба добыча, рисковать ли накинуться или погодить. Сашка взмахнул рукой, как серпом, и крысы отпрянули. И совсем не сразу понял он, что это люди. Страшенные, точно выползки, смердящие, в разнообразных, но одинаково грязных лохмотьях. Лица, опухшие от голода, гнойные глаза слезятся, от холода обметало губы. И по-звериному дергаются покрасневшие носы. Бродяги еще не чувствовали себя в своем праве на заветных землях государыни, потому подходить не решались. А когда Сашка выставил перед собой руки, вообще отпрянули шагов на пять. Не понимали, что ведовское пламя в нем выжато, излито досуха, даже если хотеть, не выдавить ни капли. Зато рана на спине Берегини почти затянулась, только обугленные края туники рваной паутиной вздрагивали на ветру. Все, что ей нужно теперь - покой и тепло.
- Помогите!
- А что с ней?
- Заколдовали.
- Я ж говорил: все зло от ведьм, - приземистый мужичок злорадно осклабился. Спина у него была кривая, руки длинные. Говорили, так выглядит шемаханский зверь бибизян.
Не спеша на помощь, созерцали бродяги, как Сашка рвет зубами листву рубахи: на бинты; как неумело и старательно обкручивает кровящую рану.
- А свезло нам, девонька, - хихикнул "бибизян", от чего звериное лицо его сплющилось и задрожало. В самом деле, рубаха с кружевной поднизью да с женской вышивкой душегрея - за кого еще Сашку принимать? - Ввечеру костерок разожжем да возляжем…
Сашка растерянно хлопнул ресницами. Ему же ждать еще три года, чтобы сделаться взрослым, чтобы наравне с другими принять таинство ведовских костров. Другой бродяга, до бровищ замотанный в драный платок, поняв его смущение, потеснил звероватого: "У, дурень…" Сделал шаг к Сашке:
- Ты, дитятко, смолки хочешь? На, пожуй! - сплюнул в узловатую ладонь липкий желтый кусок сосновой смолы. Протянул его Сашке. - На. Пожуй, вку-усно… И иди. Твоим кострам время еще не пришло.
- А ничего она, - "бибизян" причмокнул, оценивая Сашкину прозрачную кожу, россыпь пота на лбу и в волосках над верхней губой, веснушки на длинноватом носу, глаза, синие, но не сапфировые, - а точно небо на переломе лета; стоящие дыбом, мягкие, похожие на отцветший репейник волосы. - Может, созрела уже к Имболгу. Позаботилась Берегиня. И нам, беглецам, святой праздничек случился. Теплынь тут. Да еды - ешь, не хочу, сама вкруг бегает. Как пали вороты - хорошо.
- Холодает.
- Зато бабы мяконьки. Не боись, красотулечка, мы не обидим. Как след, как Берегиня заповедала, станешь выбирать, - он обвел темной, с обгрызенными ногтями кистью щурящуюся смердящую толпу.
- Кому чего - а Хурду жрать и любиться!
Хурд ухмыльнулся, недобро обнажив пеньки зубов:
- Мне Люб люльку качал. Зацени хозяйство, - он потянулся к гашнику. Сашка зажмурился, тесно-тесно затворил веки, словно надеясь, что наваждение рассеется. Из-под век брызнули слезы.
- Перестань девку пугать! - буркнул угощавший Сашку смолкой. - Вон баба есть.
- Дак она дохлая.
- Не, только побитая.
Сашка резко разжмурился. Вглядываясь, побежал глазами по лицам: точно искал хотя бы понимания, пусть не жалости. Неужели сердца их так успели очерстветь? Неужели рука Берегини не хранит уже это заповедное место?!..
Кто-то потупился. А Хурд, все еще предлагающий себя, дернул толстыми потрескавшимися губами. Сашка наклонился и обеими руками вцепился в меч. Замотанный в платок покрутил головой:
- Кинь, девка, не дури.
- Белены объелась?
- Так она ведьма!..
Слово оскорблением ударило в лицо вместе с горстью смешанной со снегом пыли. Сашка смотрел, набычась. Хорошо, что ни луков, ни пращей нет у них.
- Отойдите.
Хурд хрюкнул. Они даже смеяться не умеют по-настоящему. Зачем их наказала Берегиня - Чертой, бездомностью, голодом? В чем провина?
Рукоять меча согрела Сашкины ладони. Государыня учила его им владеть. Значит, не подведет. Знала она, что придется вот так стоять против толпы ее маленькому ученику? Пусть насмехаются, лишь бы не подходили. Он же не сможет…
- Отойдите, - повторил он.
Сашка представлял, как же еще мало знает, как же не умеет управлять не то что толпой, собой самим. Не умеет угадать то единственное мгновение между стоянием и тем мигом, когда они кинутся. Поймать этот миг - тогда хоть одного встретит на меч. Иначе - сомнут, раздавят. Да ладно он… Берегиня лежала у его ног, и убежать Сашка тоже не мог. Даже если бы успел. Они стали заходить с двух сторон. На голом поле спиной не прижмешься, чтобы их только спереди встретить. В руках силы нет - Берегиню не унесешь. Колдовская сила в Сашке иссякла. Всей надежды - меч. Даже не родовой. Да тот - насмелился бы взять? Он - мальчишка, родовой клинок не про таких выродков. Сашка вздернул голову на хрупкой шее, наставил меч на Хурда - острием на уровень глаз, как учили. Руки подрагивали. Правая нога вперед, колени присогнуты. Лишь бы не ждать - долго Сашка так не простоит. И меч для него тяжел. И защиты совсем не помнит. И человека ударить, пусть дурного, но человека?.. Хурд, в отличие от Сашки, темным дремучим разумом это понял и приблизился на шажок:
- Положь игрушку.
- Стой!!
Голос вышел тоньше писка. Но другие в толпе, видно, почуяли серьезность Сашкиного намерения:
- Девка, не глупи. Иди. Мы не держим!
Миг, когда на него прыгнули, Сашка все же уловил. Даже делать ничего не пришлось. Хурд, как кура на спицу, насадился на меч. Потянул его вниз своим весом. Уже мертвый.
Всем телом назад, рывком. Меч вышел, точно из масла. Сашка качнулся от вида крови. Крутанул клинком. Тех, кто не знает искусства мечного боя, это здорово пугает. Поневоле отшатнешься. Даже если до острия еще с добрый вершок.
- Ведьма! Падаль! Бей ее!!
Вот только почему-то никто не торопился бить. Не улыбалось лечь вонючей грудой рядом с Хурдом, что ли? Сашка всхлипнул. Всю жизнь он мечтал быть ведьмой, а теперь - когда признали, а ведовской силы в нем вовсе нет и почему-то очень больно. Локтем левой руки он вытер глаза: ему надо очень хорошо видеть. Он покрутил головой. Ему очень важно сейчас хорошо видеть сердцем. Чтобы не прозевать следующего. Даже если придется положить всех.