Гуляя и вслушиваясь в рассказы Фатиха Кёпе, Леви не заметил, что мимо него прошел, заслоненный львовской готикой, рабби Нехемия Коэн.
Да, сам Коэн рискнул тем вечером покинуть гетто и попытаться отговорить иезуита Несвецкого от плетения гнусного заговора против евреев.
Ему не давала покоя мысль, что община живет под нависшим мечом, отклонить который способен лишь настоящий хозяин Львова, а к ним рабби причислял орден иезуитов. Может, Несвецкий удовлетворится большим выкупом, который соберут богатые евреи? Ведь было уже, когда деньги Нахмановича вернули синагогу, построенную заезжим итальянцем в неположенной близости от католического храма. Почему бы и сейчас не откупиться?
И тут перед ним оказалось до боли знакомое лицо.
Леви Михаэль, брат Шабтая Цви! Нехемия Коэн узнал его. Турецкий костюм ему не помешал. Сколько раз Нехемия видел Леви в крепости Абидос, не отходившего от своего брата ни на шаг, бывшего его советником, другом, даже телохранителем! Леви вел изможденного Шабтая вниз, к султану, в то роковое утро 16 сентября 1666 года. Он, он! Неужели Леви не изменился? Карие глаза его смотрели столь же грустно, как и в дни, черная родинка на левой щеке, обещавшая большое счастье, легкое прихрамывание (Леви в детстве упал с лошади, и с тех пор при ходьбе чуть-чуть подволакивал ногу).
Но что он делает здесь, в Львове? Не затеял ли чего дурного? Ведь турки давно облизываются на львиный город! Рабби Нехемия продолжал думать про Леви, но он вскоре скрылся из вида и, наверное, не заметил его вовсе.
Странно, но Коэн не помнил, был ли Леви с Шабтаем в день обращения, говорил ли шахаду, или предпочел остаться иудеем?
Впрочем, это не столь и важно: шмад анифла, упоминаемое еще в трудах Рамбама, произнесение слов, но не действие. Разве фраза ляилляха иль алла может считаться авода зара? Погрузившись в раздумья на эту очень интересную тему, Нехемия пытался вспомнить: в тот момент уже готовился уезжать, полагая, что дело сделано, а дальнейшая судьба Измирского авантюриста его не волнует, и, наверное, не присутствовал при этом.
В любом случае, переменил ли он веру или нет, к Леви Михаэлю Цви раввин относился плохо. Неужели приехал помогать брату? Но отчего я не встречал Леви в гетто? А, он турок и живет с турками на Поганке…
Древним, уходящим еще в вавилонские времена, чутьем, рабби Нехемия Коэн предчувствовал, что Леви прибыл в город неспроста и обязательно представляет интересы своего брата. В голове его стали роится мрачные мысли. Вдруг Леви счел меня единственным виновником разоблачения и хочет мстить? Ведь Шабтай, если бы ему удалось отговорить султана провести испытания, вполне мог выкрутиться и продолжил бы сеять ересь. Теперь же - и это устроил я - Шабтай Цви коротает дни в Стамбуле, ходит с турками в мечеть, протирает дырки в ковриках, умудряясь свести концы с концами на скудное жалование султанского привратника. После всех почестей это, конечно, поражение. Он ведь раздавал бродягам королевские титулы, ел с золота, носил бархат! Послал брата, чтобы однажды ночью он зарезал меня турецким ятаганом!
При этой мысли рабби Коэну стало еще жутче, аж мурашки по спине пробежали. Но Леви, ведомый болтливым Фатихом по площади Рынок, вертел головой из стороны в сторону, рассматривая дома богачей, любовался изящными оконными решетками. Даже показал фигу белобрысой служанке, высунувшейся из окна с воплем "Марыська, глянь сюды, турки идут!", выудил из круглой чаши фонтана мелкую монетку. Он даже не вспомнил о Коэне, глупый.
А Коэн уже знал, что Леви здесь, и приказал жене строго следить, если у дома начнут шататься подозрительные незнакомцы (в Стамбул он ее не брал, поэтому Малка не представляла, как выглядит Леви). Трактаты свои рабби переложил из кабинета, где он обычно занимался духовными размышлениями и сочинял большой труд по Каббале, в дальнюю кладовку, ключи от которой никому не доверял.
- Это плохо, очень плохо - шептал Нехемия, - Леви будет мстить за брата.
Увы! Умному раввину, чья проницательность и прозорливость стали нарицательными, невдомек было, что Шабтай Цви вовсе не думает о мести.
8. Мигдаль оз. Ночь на 16 сентября 1666 года
- … Знаете, что ждет вас завтра? - ехидно спросил Шабтая Цви султанский врач Хайяти-заде. Шабтай молчал. Он ходил из угла в угол маленькой, неосвещенной комнаты, заломив руки за спиной, напряженно думая. Приказано поставить перед лучшими лучниками империи и если стрелы не причинят хахам-баши никакого вреда, то султан помилует. А если они попадут в цель, тогда ваша умная голова покатится с окровавленной плахи. Хахам-баши нравится такая перспектива?
Шабтай Цви по-прежнему не отвечал Хайяти-заде. Это наглый, ядовитый, пропитанный до мозга костей коварством дворцовых интриг, неимоверно удачливый человечек. Помнивший то, что лучше забыть. Выходец из старого рода Абарванелей, чьи отпрыски умирали на кострах в годы Реконкисты и обрекали на смерть своих детей, служа в трибунале инквизиторов, Хайяти-заде появлялся там, где понадобиться его еврейская неугомонность.
Он еще побывает во множестве интересных мест и станет свидетелем куда более страшных драм. Но Шабтаю разговаривать с Хайяти-заде не о чем.
Он думал лишь, как пережить эту ночь. Сторонники Шабтая называли крепость Абидос "мигдаль оз" - башней силы, твердыней, ожидая немедленных чудес. Якобы он испепелит султана одним орлиным взором, осушит Средиземное море, чтобы в Иерусалим смогли перебраться 10 потерянных колен израилевых, живущих далеко в Африке, перенесет столицу в Иерусалим, сядет на трон Давида.
Но Шабтай Цви обманет эти надежды, Абидосская крепость - не "мигадаль оз", а "мигдаль сафек", башня сомнений, где свершится беспрецедентное - человек, провозглашенный Машиахом, станет мусульманином.
За что Шабтая Цви будут проклинать всеми видами проклятий, от специально написанных для него "клалот" до древнейших вавилонских пожеланий рассыпаться в прах, сгореть в вечном огне или оказаться склеванным по кусочкам хищными птицами.
Ни одного еврейского мальчика больше не назовут Шабтаем, даже если он тоже родится в субботу. Любую книгу, любой свиток, амулет, мезузу и черную коробочку тфилин рош сочтут еретической, если увидят там малейший намек на имя Шабтая Цви. Напечатанные саббатианцами молитвенники запрячут подальше, в генизы - хранилище вытертых, нечитаемых рукописей, или захоронят в земле, как хоронят оскверненные погромщиками священные свитки.
В ту ночь Шабтай Цви видел: хор раввинов, одетых в черное, с черными талесами на плечах, в кромешной тьме поет ему проклятие, зажигая черные, крепко пахнущие шафраном свечи с прозрачно-синими огоньками, повторяя: да будет проклят он днем, и проклят ночью, проклят, когда встает и когда ложиться, проклят, когда спит и когда обедает, проклят вечно, вечно, вечно!!!
От огонька черных свечей тянуло могильным холодом, и чудилось, что поющие свой неторопливый напев раввины давно умерли, лица их посинели, зубы пожелтели, выступили кости, забелели черепа под черными ермолками, а черные одеяния истлели. Шафранные свечи догорали, слова проклятия, исполняемого настолько редко, что не каждому поколению довелось их услышать, постепенно умолкали. Раввины подули на блеклые синеватые огоньки и потушили их.
Стало совсем тихо. Потом закричала какая-то женщина, с яростью полосующая себя острым ножом по лицу. Бурая кровь стекала, заслоняя собой все. Горели пальмы, из видения в видения перелетала белая цельнолитая повозка с красной шестиконечной звездой, демон в черном жилете с яркими надписями на спине, чье лицо скрывала неуместная полумаска. Шли толпы, отдельные лица показались Шабтаю знакомыми, они кричали, били палками стекла, выхватывали острые осколки и наносили ими себе глубокие раны на руках. Лежали мертвые дети, толстые, кудрявые, с раздавленными черепами и с пятнами крови, проступающими сквозь яркую одежду. Тонули корабли, люди, замурованные в башнях, за мгновение превращались в горстку пыли, оплавлялись субботние подсвечники…
После он впал в тихое забытье до рассвета, а с первыми лучами солнца внезапно проснулся. Хайяти-заде не было, дверь камеры оказалась открыта.
Шабтай Цви медленно спускался по высоким ступенькам. Ноги его подкашивались.
- Ляилляха иль алла - сказал Шабтай Цви.
Все еще только начиналось.
9. "Человек печали" из Куру-Чешме. Ссылка в Золоторожье
Если бы у нас валялось под рукой волшебное зеркало, показывающее, что творится в других краях, то, направив его на стамбульский пригород Куру-Чешме, увидели бы такую картину. В небольшой, устланной коврами комнате, на низком турецком диванчике с валиками, скрученными из тех же ковров, облокотившись на гору пестрых подушечек, лежал человек приятной средиземноморской наружности, с темными, но выразительными глазами. Раньше они казались веселыми, теперь же глазницы Шабтая Цви оказались заполнены вековечной еврейской скорбью, за что его стали называть "человеком печали". Одетый в когда-то дорогой, но выцветший, бирюзового шелка с желтой оторочкой, халат, и вышитую завитушками ермолку, одной рукой он гладил лежащую на животе персидскую кошку, толстую, с почти человеческим выражением желтых глаз. Другая рука его держала еврейскую книгу. Периодически отрываясь от чтения, Шабтай Цви Азиз Мухаммед, смотрел на кошку, словно пытаясь прочесть в ее мыслях то, чего он еще не знал. В соседней комнате заслышались шаги. Это вернулась с базара жена.
Скинув ловким движением длинное синее покрывало, она встряхнула головой и подошла к мужу.
- Не дали? - спросил Шабтай, смотря ей в глаза.
- Увы… Фатима вздохнула. - Ни зеленщик, ни мясник больше нам не отпускают. Денег просят.
- Что же мы будем есть на обед? - удивился Шабтай.
- Не знаю, - ответила она, и неожиданно разрыдалась.
Да, к такому повороту событий Шабтай Цви не был готов. Даже во времена странствий, когда его прогоняли из одной общины, чтобы накормить в другой, он не испытывал таких затруднений. Отец всегда давал про запас несколько монет, а поесть страннику могли дать какие-нибудь благочестивые дервиши. Теперь же, проклинаемый евреями, страдающий от недоверия мусульман (султан месяцами не выплачивал ему жалкое жалованье привратника), Шабтаю не к кому было обратиться. Все знакомые от него отвернулись.
Отец и мать умерли, а братьев Эли и Леви Шабтай непредусмотрительно отправил в далекое путешествие за редким манускриптом по Каббале, наивно полагая, что через пару-тройку лет, к их возвращению, ситуация изменится и о скандале все позабудут. Связь с братьями была утеряна, даже если у них были б деньги, то они вряд ли смогли передать ему хоть монету. Фатима - та самая красавица и "нареченная Машиаха" Сара, искренне верившая в высокое предназначение своего супруга, пока держалась.
У нее была трудная жизнь, и, наверное, поэтому бедняжка расплакалась только сейчас, когда семья уже который год путается в долгах.
Шабтаю, привыкшему к роскоши и вниманию, приходилось намного труднее.
Но три года мучиться в змеиных объятиях нищеты, сидеть без гроша - этого не могла выдержать и сильная Фатима. За это время она заметно постарела, красота поблекла, и теперь мало кто верил, что перед ними не бедная женщина из стамбульского пригорода, а бывшая содержанка магната Радзивилла, мистическая жена мудреца, почитаемого Мессией.
- Сара! - тут Шабтай впервые за много лет назвал жену прежним, еврейским именем. - Вытри свои слезы. Знаешь, скоро все изменится и у нас будет хороший обед. Ты потерпи, ты ведь всегда верила мне, ждала меня в Польше, не сомневалась, что я приду. Помнишь?
- Помню - улыбаясь, глотая слезы, сказала Фатима. - Ты прислал за мной двух сов в монастырь, и они уволокли меня далеко от тех мест.
- Вот - согласился Шабтай, - а говоришь, будто я не исполняю своих слов. Так и здесь: подожди немного, мы что-нибудь придумаем.
- Ну а есть что? - заметила жена.
Персидская кошка с диким мяуканьем ринулась прочь. Глаза ее горели.
Взлетев под самый потолок, кошка зацепилась когтями за ковер и зависла, визжа и шипя. Потом она перевернулась в воздухе и спустилась на пол, стала тереться Фатиме об ноги, ласково мурлыча.
- Гость, к нам идет гость - радостно вскричал Шабтай. Накинь платок, Фатима, и доставай посуду! Ага, вон ту, с синими цветочками!
К отверженному еретику заглянул еврейский мусульманин Хайяти-заде, личный врач султана. Он принес ему султанское жалованье, кушанья и сласти, поэтому отринутый всеми, мыкавшийся без денег, Шабтай должен был снова благодарить султанского доктора. Первый раз он отсрочил его смерть, а сейчас, считай, спас от голода…
Подождав, когда Шабтай наестся, а воодушевленная Фатима побежит скорее к лавочникам отдавать долги, Хайяти-заде приступил к главному- увещеванию. До султана дошли слухи, что Шабтай Цви, хоть и вполне искренне исполняет заветы мусульманской веры, продолжает тайком встречаться с евреями. Конечно, ничего плохого на первый взгляд в этом он не увидел, потому что, став Азиз Мухаммедом, бывший еврейский Мессия обязался проповедовать ислам евреям. Естественно, для этого ему нужно ходить в еврейские кварталы, заворачивать в синагоги, но.
Знающие люди утверждали, будто Шабтай никогда и не порывал с еврейством, а значит, он опять мечтает вернуть себе былую славу.
Шабтай грыз баранью ногу, пачкая рот и щеки белым жиром.
- Слушай, дружище - фамильярно обратился к нему Хайяти-заде, - а к своим ты не ходил на днях?
- Ходил - ответил Шабтай, не отрываясь от бараньей ноги.
- И что? - нетерпеливо интересовался доносчик.
- Ничего хорошего! Прогнали и обругали, даже слова сказать не успел.
- А в городе говорят.
- Мало ли что они выдумывают! Евреи меня презирают! Найдется всего несколько человек, способных простить своего блудного брата, и то они очень далеко. Вот даже ты меня не уважаешь, Хайяти-заде! Тебе было б намного приятнее, если бы моя голова покатилась по земле.
Султанский врач принял это за шутку и промолчал.
В тот же день он рассказал великому визирю, по имени Фазыл Ахмед-паша Кепрюлю, что проповеди Шабтая в синагогах не вызывают у евреев ничего, кроме раздражения, обратить в новую веру смог лишь немногих своих фанатичных сторонников. А община евреев-мусульман пользуется в Стамбуле дурной славой, уже получив хитроумное прозвище "дёнме" - что значит оборотень, перевертыш. Поэтому правильнее выслать Шабтая с семейством куда-нибудь подальше от столицы. Визирь согласился с доводами Хайяти-заде, обещая при случае доложить это султану. Но вскоре ему пришлось отправляться на Крит, усмирять восстание, и лишь в 1669 году, вернувшись из утомительной поездки, Фазыл Ахмед-паша Кепрюлю вспомнил о своем обещании. Великий визирь собрал своих доносителей и приказал им срочно выяснить, не замечен ли Азиз Мухаммед, бывший Шабтай, в чем-нибудь предосудительном, тщательно ли соблюдает он мусульманские обряды. Заболела Фатима, и хотя лекари не нашли у нее ничего определенного, жена Шабтая слабела, угасая с каждым днем. Ее подкосили переживания - а может, горькое разочарование в своем избраннике, который не взошел на престол Иерусалима. Сначала Шабтай считал: он в силах вылечить Фатиму, возился с травками, проводил обряды, обжигал ее черной свечой, но потом понял: магические способности помаленьку исчезают. Пройдет еще пара лет, Шабтай Цви станет таким же беспомощным существом, что и все остальные люди. Ночами напролет несчастный метался у постели больной, шепча каббалистические заклинания, обвешивал ее амулетами, варил зелья, но они не действовали. Фатима умирала.
- Прости, на этот раз я не могу помочь тебе - признался Шабтай.
- Ты потерял свой дар? - еле приподымаясь, спросила жена.
- Почти - сказал он. - Еще немного - и я буду как все…
- Это расплата - произнесла Фатима. - Жаль, что я застала… - и умерла, недоговорив последнюю фразу.
После ее смерти Шабтай Цви жил как подкошенный, он ходил, словно только что вышел из забытья, оцепеневший и равнодушный.
Соблюдая по Фатиме траур, Шабтай отчаянно искал тех, кто захотел бы его выслушать и утешить. Встретив однажды на узкой улочке Стамбула трех польских евреев, он разговорился с ними, скрывая, что стал мусульманином, а, узнав, что те остановились рядом с его домом, в Куру-Чешме, пригласил их к себе в гости. Польские евреи были купцами, не слишком религиозными, о Шабтае Цви они, конечно, слышали, но представить, что этот изможденный, грустный человек - тот самый скандальный авантюрист, никак не могли. Поговорив с ними, Шабтай предложил прогуляться вечерком по Куру - Чешме. Купцы согласились.
Как-то неожиданно они запели отрывки из "Теилим" - единственное, что малообразованные торговцы успели выучить за всю свою жизнь. Шабтай стал им подпевать - пение псалмов немного утешало его, да к тому же возвращало в более удачные времена. Со строками "Теилим" Шабтай когда-то встретил в Каире Сару, сходящую с корабля, "Теилим" пели его братья долгими вечерами, по ним, если копнуть дальше, маленький Шабтай учился читать по-еврейски. Древние слова навеяли ему сладостные воспоминания.
Распевшись, польские купцы вместе с Шабтаем бродили по темнеющим улицам стамбульского пригорода. Внезапно, спускаясь вниз по колючему пригорку, они, не прекращая петь, столкнулись с самим великим визирем Фазылом Ахмедом-пашой Кепрюлю. Что он там делал, почему оказался именно в этом месте - Шабтай так и не выяснил.
Скорее всего, ему доложили верные наушники, что правоверный мусульманин вопреки обещанию принимает в своем доме евреев, замышляя, наверное, какие-нибудь адские козни против султана. Не поверив им, визирь сам решил удостовериться, и, направляясь тайком к дому Шабтая, получил весомое подтверждение своих подозрений.
Да, распевание "Теилим" вряд ли даже самый заскорузлый ханжа сочтет неугодным для мусульманина. После своего обращения Шабтай все равно говорил и писал на родном еврейском языке, а пение псалмов, сочинение которых приписывается праведному царю Дауду, явно не преступление.
Но ведь Шабтай обещал - и не кому-нибудь, а султану, в присутствии высших сановников Порты, что никогда больше не будет вести секретных дел с евреями, а общение с соплеменниками разрешалось ему лишь в той мере, в какой оно будет способствовать их обращению, не более. Теперь же Шабтай Цви представал перед султаном в постыдной роли обманщика. Скрытно, как вор, в поздний час он гуляет с бывшими своими единоверцами! Если бы ему захотелось поговорить с евреями без потаенных намерений, он бы встретился с ними открыто, днем, в людном месте.
Но в темноте, никого о том не предупредив - значит, плетет заговор!
В довершение всего польские купцы, плохо понимавшие турецкий язык, через переводчика объяснили, что Шабтай бросился к ним, едва заслышав еврейскую речь, и ничем не дал знать, что он мусульманин, наоборот, всячески подчеркивал свое еврейство, ведя беседу на сугубо иудейские темы.