– Не дури, ган. Ты погубишь себя, своих людей и всех нас. Божий суд нельзя отменить. И если бек Богумил скажет "нет" – его убьют тут же. Никто не замолвит слова в его защиту, даже каган и каган-бек. Ведь и по вашим законам воина, сбежавшего с поля боя, ждет смерть.
Ган Карочей обмяк. Воевода Олемир был кругом прав. Кончаку надо было поговорить с Богумилом раньше, когда они только собирались в этот безумный поход. Но открыть ему глаза в тот момент значило бы пойти против воли отца Карочея и каган-бека Ицхака, взрастившего чужого ребенка в своей семье, и ган сделать это не посмел. Промолчал он и тогда, когда Богумил поклялся убить Черного Ворона. А ведь мог бы сказать, хотя бы намекнуть, что по Итилю гуляют странные слухи, и пусть бы бек сам доискался правды. Но теперь уже действительно поздно что-то менять и в чужой, и в своей судьбе.
Бек Богумил видел, как Белые Волки теснят от него Кончака, и очень боялся, как бы молодой ган не сделал какой-нибудь глупости и не потерял головы там, где в этом не было никакой необходимости. О слухах, гуляющих по Итилю, Богумил знал. Да и мудрено было не узнать о них при наличии стольких доброхотов вокруг. Но ведь болтали не только о Воиславе Рерике, но и о кагане Обадии, якобы влюбленном в красавицу Ярину. Говорили даже, что именно эта женщина стала камнем раздора между каганом и залетным варягом и этот раздор, ставший настоящим бедствием для Хазарии и Руси, привел в конце концов Обадию к гибели.
Богумил слухам не верил и считал себя сыном бека Красимира, павшего в результате происков все того же варяга. И пусть наушники твердили, что Красимира казнил Обадия, но Богумил верил не им, а каган-беку Ицхаку. Рабби Ицхак в час прощания твердо сказал, что в смерти отца и матери Богумила виновен Черный Ворон, и бек вправе спросить с него за их раннюю смерть. Не мог Ицхак солгать человеку, которому всю жизнь заменял отца. Это было слишком даже для хитроумного каган-бека. При расставании он не отвел глаза, а лишь прижался лбом ко лбу своего воспитанника и сказал, что верит в него как в самого себя.
Богумил искал Рерика на поле битвы, но между ними было слишком много тел, облаченных в доспехи, и слишком много мечей. Спасибо кудеснику Коловрату, который взял на себя труд свести Богумила лицом к лицу с человеком, которого он ненавидел больше всех в этом мире. Наверное, у кудесников имеется свой счет к князю Воиславу, но вряд ли он больше, чем тот, который собирается предъявить ему бек Богумил.
Перед усадьбой боярина Стемира горели костры. Много костров. И хотя уже окончательно стемнело, но здесь, в заботливо очерченном кем-то кругу, было светло как днем. Варягов вокруг хватало, но Богумил видел только одного. Черный нахохленный ворон сидел на белом коне и пристально смотрел в сторону приближающегося врага. Белые Волки в круг не вошли, кудесники и волхвы тоже остановились. Бек Богумил подъехал к князю почти вплотную и пристально глянул ему в глаза. Лицо Воислава Рерика осталось непроницаемым, словно замороженным, и смотрел он не на бека, а куда-то сквозь него, словно пытался там, за спиной Богумила, найти ответ на мучивший его вопрос.
– Драться будем пешими или конными? – спросил Богумил севшим от напряжения голосом.
– Как звали твоего отца, иудей? – отозвался вопросом на вопрос Рерик, взглянув наконец на своего противника.
– А какое тебе дело до моего отца, князь?
– Лицо твое мне показалось знакомым.
Бек Богумил мог с уверенностью сказать, что никогда не видел этого человека, и очень надеялся на то, что их знакомство не будет долгим. Он первым обнажил меч, вынуждая Рерика последовать своему примеру, и первым нанес удар, который старый варяг отразил без труда. Судя по всему, князь Воислав был опытным бойцом, но возрастом он превосходил Богумила, и рано или поздно разница в годах должна была сказаться.
– Неплохо, бек, – насмешливо сказал Рерик, поднимая коня на дыбы. – В чем нельзя отказать хазарам, так это в умении драться.
Богумил молча нанес второй удар, и вновь варяг без труда отмахнулся от смерти, летящей в лицо. Его спокойствие привело Богумила в ярость. Он тоже поднял коня на дыбы и вложил в удар всю силу своего мощного тела. Щитов у бойцов не было, а перехватить чужой меч своим князь не успевал. Спас Рерика конь, отпрянувший назад. Удар бека всего лишь сбил с его головы шлем. Князь встряхнул шапкой русых волос и насмешливо глянул на Богумила.
У бека вдруг защемило сердце. Ему пришло в голову, что сплетники, возможно, правы и этот человек с чисто выбритым лицом и черными усами ему не чужой. Эта мысль была нелепой и ненужной, бек попытался отмахнуться от нее и не смог. Наверное, поэтому рука его дрогнула, и меч бессильно просвистел мимо плеча варяга.
Рерик глянул на Богумила с удивлением.
– А ведь ты мог бы добить меня, бек, – сказал он глухо. – Я ошибок не прощаю.
Белый конь князя неожиданно прыгнул вперед, черный меч взлетел над головой Богумила и не ударил, а словно бы клюнул бека в висок. Разрубленный шлем со звоном покатился по замерзшей земле. Богумил успел взглянуть в глаза убившего его человека, но не успел понять, сожаление или торжество таится в эти черных зрачках. В снег он падал уже мертвым. Крови из пробитого виска бека пролилось совсем немного, и воевода Олемир, подошедший первым, сначала решил, что Богумил жив, и лишь потом понял свою ошибку. Варяг не собирался щадить иудея, и удар, который он наносил, должен был стать единственным и смертельным.
– Быть может, тебе интересно будет узнать, князь, как звали мать бека? – со злостью прошипел киевский воевода в спину Черному Ворону, выезжающему из круга.
– Ну? – неожиданно резко обернулся Рерик.
– Ее звали Яриной.
Лицо КНЯЗЯ Воислава осталось неподвижным, и только глаза, устремленные на Олемира, закричали от боли. Этот крик не услышал никто, даже боги, но у воеводы от него зазвенело в ушах.
Глава 9
Искупление
Князь Аскольд возвращался в Киев если не с победой, то с честью. Смоленск он, правда, за собой не удержал, но и большого урона не понес. Борьба еще только начиналась, и удача варяга очень скоро могла обернуться для него большой бедой. Кривичи не будут долго терпеть чужую рукуна своейшее, глупый князь Градимир никогда не простит Рерику унижения, которое он претерпел по воле воеводы Олега. Отомстят варягам за пережитый срам и смоленские бояре. Аскольд жалел лишь о смерти бека Богумила, но тут его вины не было или почти не было.
Волхвы хотели узнать волю своих кровавых богов, ну что ж, они получили ответ на заданный вопрос, хотя вряд ли этот ответ их обрадовал. Во всяком случае, кудесник Коловрат молчал с той самой ночи Рерикова торжества, и лишь сиплое дыхание, вырывающееся из его груди, говорило о том, что первый ближник Даджбога еще жив.
Аскольд с отвращением посмотрел на сани, в которых корчился от боли старый кудесник. По всему выходило, что этот поход его доконал. Еще день-два, и Коловрат с тяжелым сердцем уйдет в страну Вырай, где, надо полагать, ему придется держать ответ за все то зло, которое он совершил на этой земле. Если славянские боги не бесчувственные деревяшки, то спрос с кудесника будет страшным. Видимо, понимал это и кудесник Людогнев, а потому и не рискнул он покинуть киевский стан, когда все остальные волхвы и ведуны Ударяющего бога ушли вместе с новгородской ратью. Интересно, а сам Рерик знает, кого он убил на божьем суде?
– Он знает, князь, – ответил на вопрос, заданный Аскольдом вслух, воевода Олемир. – Я ему об зтом сказал.
– И что?
– Я думал, что его сердце лопнет от боли, но он справился.
Стрела просвистела столь неожиданно, что Аскольд даже не успел отшатнуться. Впрочем, в этом не было необходимости – стрела предназначалась не ему. Кудесник Людогнев вскрикнул, взмахнул руками и кулем вывалился из седла. Неведомый лучник тщательно выбрал себе жертву и не промахнулся. Мечники, бросившиеся было в заросли, вернулись ни с чем. Лучник исчез, как в воду канул.
– Бродяга какой-нибудь, – сказал ган Кончак, отводя в сторону глаза. – Много ныне развелось татей на славянских землях.
Мертвого кудесника подняли с земли и положили на сани рядом с умирающим Коловратом. Волхвы Даджбога стали протестовать, но Аскольд даже головы не повернул в их сторону, хлестнул коня плетью и поскакал в голову своей рати, растянувшейся едва ли не на целую версту.
Победа Рерика была поражением волхвов и поддержавшего их Дира, Аскольд здесь был всего лишь пятым колесом в телеге. Однако после внезапной смерти кудесника Перуна князь призадумался. Многие в Киеве и в других славянских землях сочтут эту смерть лишним подтверждением правоты Воислава Рерика, который теперь может рассчитывать на поддержку волхвов. Уж слишком недвусмысленно их небесные кумиры выразили свою волю, и Аскольду отныне придется иметь дело не с залетным варягом, а с посланцем славянских богов озабоченных чуждым влиянием на подвластных им искони землях.
Деятельность Воислава Рерика, направленная раньше против хазар, очень скоро аукнется и в Киеве. Конечно, Аскольд и Дир могут рассчитывать на поддержку хазар, но ведь и в самом Итиле складывается слишком тревожное положение. Каган-бек Ицхак слабеет день ото дня, его сторонники с тревогой ждут перемен, а в ближнем окружении кагана Хануки все чаще поднимают голову беки, недовольные всевластием рахдонитов. Это противостояние в среде хазарской знати вполне может привести к гражданской войне, чем не замедлит воспользоваться Черный Ворон. Тогда киевляне могут остаться один на один с нешуточной угрозой, надвигающейся с севера.
– Кого прочит каган-бек Ицхак себе в преемники? – тихо спросил Аскольд у гана Кончака.
Кончак, ждавший, видимо, от князя совсем другого вопроса, слегка растерялся, но быстро овладел собой.
– Если по старшинству брать, то преемником должен стать бек Авраам, средний сын Ицхака, но многие ставят на Вениамина.
– Почему?
– Бек Авраам не отличается ни умом, ни здоровьем. Сам он, скорее всего, безропотно отдаст власть племяннику, но этому может воспротивиться каган Ханука, который видит в смерти каган-бека Ицхака возможность избавиться от чрезмерной опеки рахдонитов. А среди беков пока нет единства.
– Это твой хазар, ган, убил кудесника Людогнева? – задал наконец Аскольд вопрос, давно ожидаемый Кончаком.
– Все может быть, князь, но им управляла рука Перуна.
Хазары Кончака и покойного Богумила почти все были язычниками. Должно быть, веская причина заставила одного из них поднять руку на священную особу кудесника. Скорее всего, этот лучник был из кубанских славян, ибо именно они видели в беке Богумиле своего вождя. Теперь, со смертью могущественного бека, многие в Итиле вздохнут с облегчением.
– Князь Матархи Биллуг принял христианство, – скосил глаза на Аскольда Кончак. – Его примеру последовали не только бояре, но и купцы, и многие простые горожане.
– А как отнеслись к этому в Итиле? – насторожился киевский князь.
– Спокойно. Уважаемые рабби находятся в большой дружбе с патриархом Фотием. В Итиле недавно открылся христианский храм.
Такая терпимость рахдонитов к чужой вере Аскольда не удивила. Беки, принявшие иудаизм, не стремились приобщить к своей вере простых хазар, ибо славяне, тюрки и скифы крайне неохотно отрекались от своих богов, а принуждение было чревато для Хазарии большими неприятностями. Активность Византии в вопросе веры играла на руку бекам, ибо вносила раскол в ряды язычников.
– Я слышал, что и в Киеве строят христианский храм. Это правда?
– Мы разрешили хазарским купцам открыть у нас в городе синагогу, так почему должны отказывать купцам византийским? – пожал плечами Аскольд. – Каждый волен кланяться своему богу.
Кончак промолчал, то ли согласился с киевским князем, то ли ему было все равно, каким богам ныне кланяются на землях полян.
Киев встретил Аскольда горестной вестью. Свет померк в очах князя, когда он услышал ее, и если бы не боярин Гвидон, то он рухнул бы на крашеные половицы Дирова терема. Князь Дир плакал, он любил княжича Герлава не меньше родного отца и тяжело переживал его смерть. Великий князь потерял не просто племянника, он потерял наследника, со смертью которого пресекался древний род.
– Печенеги подступили к Треполю, – пояснил Гвидону бледный как смерть боярин Казимир. – Пришли вроде малой ватажкой. Княжич Герлав сам вызвался их проучить и проучил. Но стрела оказалась проворнее.
Это был знак свыше. Аскольду не потребовалось много времени, чтобы понять столь ясно выраженную волю истинного бога. Пока киевский князь лицемерил, принося кровавые жертвы идолам, Всевышний молчал, но чаша его терпения переполнилась, когда Аскольд, движимый честолюбием и ненавистью, принес в жертву человека, ибо смерть Богумила была целиком на совести Аскольда. Кудесниками, пребывающими во тьме невежества, двигало заблуждение, а киевским князем – трезвый расчет. Он знал точно, что варяг Рерик – просто человек, что нет за его спиной богов, ни Световида, ни Велеса, что нет в этом мире иной божественной силы, чем сила Всевышнего. Знал и молчал.
Бог не простил ему этого подлого молчания и поступил по справедливости. Око за око. Сына за сына. Юный Герлав стал последней жертвой своего отца, погрязшего в язычестве. И теперь Аскольду-христианину предстояло хоронить сына-язычника, которого он своею волей лишил истинного света, позволив ему погрязнуть во тьме. Еще один грех на совести Аскольда и, быть может, самый тяжкий.
– У Герлава осталась дочь, князь, – негромко сказал Гвидон.
– Ты это о чем, боярин? – с трудом оторвал Аскольд чугунную голову от стола, залитого брагой.
– Надо жить, князь. Никто с тебя ответа за эту землю не снимал.
– Да, – глухо сказал Аскольд. – Надо жить.
Кудесник Коловрат умер через седмицу после возвращения из похода. Многих киевлян опечалила эта смерть, но для Аскольда она явилась последней каплей. Через три дня киевский князь с непокрытой головой вошел в христианский храм, только что отстроенный ромеями, и получил отпущение грехов от его настоятеля отца Виссариона.
Киевляне подивились такому поведению Аскольда, но возмущение оно вызвало только у волхвов. В белых незапятнанных одеждах явились они пред светлые очи великого князя Дира и потребовали закрыть ромейский храм.
Князь Дир, слегка смущенный поведением своего соправителя, выслушал волхвов сочувственно, но в просьбе отказал, сославшись на то, что храм свой ромеи построили по договору, заключенному в Царьграде, и винить их в самоуправстве нельзя. Нет большой беды и в том, что Аскольд поклонился чужому богу. От поклона спина не переломится.
Волхвы постояли, потоптались босыми ногами по крашеным половицам, глядя на великого князя недобрыми глазами, и ушли ни с чем, а князь Аскольд, вместо того чтобы взяться за ум, совсем закусил удила и сумел склонить к чужой вере почти два десятка бояр и более тысячи своих дружинников. Отец Виссарион, крестивший их, подрагивал от испуга, ромеи, жившие в Киеве, замерли в предчувствии беды, но ничего существенного не случилось. Горожане отнеслись к причуде князя Аскольда и его ближников равнодушно, волхвы проглотили обиду, и только великий князь Дир укоризненно качал головой.
– Не пойму, зачем ему это понадобилось.
– Так ведь союзников ныне у Киева раз-два и обчелся, – со вздохом отозвался боярин Казимир. – Так почему бы не сделать приятное Византии.
У боярина Казимира рыльце тоже было в пушку, его сын Вратислав тоже крестился. Казимир знал об этом, но сыну не воспрепятствовал, почел неудобным идти против князя Аскольда. Да и вреда в том христианском обряде никакого, а что касаемо пользы – время все расставит по своим местам.
– Как бы волхвы, обидевшись на Аскольда, к Рерику не переметнулись, – покачал головой Дир.
– Так ведь ты, великий князь, вере отцов не изменил, – возразил боярин Казимир. – А о том, что Аскольд к христианам клонится, волхвы давно знали. Какой спрос с варяга?
– Смуты боюсь, – признался Дир ближнику. – Нет у меня теперь наследника, а это повод для возмущения нетрезвых умов.
– Что да, то да, – согласился Казимир. – Княжича Герлава жаль до слез. Да будет прямой его дорога в страну света. А живым надо думать о живых. Я это к тому, что и ты, князь Дир, еще не стар, и князь Аскольд в силе.
– Это ты к чему клонишь?
– К тому, что у дочери княжича Герлава, которой сейчас два годика, будет время доспеть до свадьбы.
– Какой еще свадьбы? – криво усмехнулся Дир. – С кем?
– А это уже твой выбор, великий князь, – отозвался Казимир. – Женихов сколько хочешь. Взять хотя бы малолетнего радимицкого князя Богдана, сына Милицы. Его бабка – дочь великого князя Яромира.
– Так ведь она же внебрачная дочь, – нахмурился Дир.
– Никто о том думать не будет, – возразил Казимир. – А радимичам лестно. Ведь под дланью сына Милицы могут оказаться и Полянские, и радимицкие земли. Есть еще внуки князя Искара Урса. В них кровь не только Яромира, но и Гостомысла.
– Русаланам только палец в рот положи, так они руку по локоть отхватят.
– Что верно, то верно, – не стал спорить с князем Казимир. – Но ведь не обязательно сразу девку отдавать. Года-то ее малые, для начала надо обнадежить.
– Хитер ты, боярин, – скорее одобрил, чем осудил Дир.
– У князя Градимира Кривицкого жена непраздна, – продолжал соблазнять Казимир. – Коли родит мальчика, то чем он не жених. Опять же кровь Гостомысла.
– Ты что же, решил на одного червя всех окуней в округе переловить? – засмеялся Дир.
– Поймаем мы только одного, но почему бы всем остальным вокруг киевского стола не поплавать, глядишь, и отпадет у них охота вступать в союз с князем Рериком.
Весть о крещении киевского князя Аскольда, его ближников и дружинников пролилась бальзамом на растревоженную душу патриарха Фотия. Его политика в отношении славян начала приносить свои плоды. Увы, император Михаил не оценил старания патриарха, что, впрочем, Фотия нисколько не удивило. Император вел разгульный образ жизни, разоряя византийскую казну щедрыми подарками своим многочисленным дружкам и подружкам.
Траты Михаила были настолько чудовищными, что не выдержал даже патрикий Варда, тоже не отличавшийся ангельским нравом. Ссора между дядей-магистром и племянником-императором вышла бурной, и Фотию пришлось затратить немало усилий, чтобы их примирить. К сожалению, усилия патриарха оказались потраченными впустую. Через месяц после ссоры любимчик императора Василий Македонянин задушил магистра Варду по приказу его порфирородного племянника.
Возвышение Македонянина было столь стремительным, что уже через месяц этот безродный чужак стал магистром, а еще через полгода – кесарем и соправителем императора Михаила. Фотий попытался вразумить молодого императора, но тот остался глух к его словам, зато патриарх нажил в лице кесаря Василия очень могущественного и злобного врага.
– Кто такой Аскольд? – спросил Михаил, который, несмотря на поздний час, был сегодня абсолютно трезв.
– Это тот самый рус, который едва не взял твою столицу, августейший, – холодно отозвался Фотий.
– И которому вы с Вардой выплатили три миллиона денариев, на долгие годы опустошив казну Византии.