– Это приглашение совершить путешествие в Альтдорф и соединиться с теми, кто встанет против сил тьмы, угрожающих уничтожить нас всех, – ответил Мишленштадт. – Император решил, что день Весеннего Равноденствия должен стать днем образования великого Конклава Света, на котором соберутся те славные и могучие, от кого зависит судьба всего мира.
– Думаете, вам решать участь Света? – рассмеялась царица. – Значит, вы дураки. Как может человек верить, что спасение или уничтожение мира в его власти?
Оба эмиссара вновь обменялись сконфуженными взглядами – такой реакции они не предвидели.
– Мир вращается вне зависимости от того, что решите вы и ваш Конклав Света. Сейчас надо не говорить, а действовать. Вражеские войска грабят мои земли, убивают моих людей и опустошают мои города. Мои воины сражаются и умирают, а ваш император хочет, чтобы я покинула свою страну в час величайшей нужды?
– Он желает лишь устранить опасность, грозящую нам всем, – возразил Мишленштадт.
– Да, – согласился Ботнер. – Свободные народы, мы должны встать плечом к плечу, или наверняка погибнем поодиночке.
– Удобное отношение – сейчас, когда враг ступил на ваши земли, – заметила царица, поворачиваясь к Каспару, а он, ощутив на себе холод ее взгляда, почувствовал, как его кожа под одеждой скукоживается, покрываясь колючими мурашками.
– Посол фон Велтен, – начала ледяная Королева, – а вы ничего не хотите сказать?
Каспар знал, что должен сейчас выбирать слова с величайшей осторожностью. Взгляды эмиссаров не отрывались от него.
– Я предпочитаю оставить политические игры тем, кто в них более сведущ, ваше величество.
Царица нахмурилась:
– Вы посол императора в Кислеве или нет?
– Посол, – согласился Каспар.
– А раз вы его посол, то говорите от его имени, не так ли?
– Да, так. – Каспар понял, что попал в умело расставленную ловушку, но теперь уже не знал, как выдернуть голову из петли.
– Тогда скажите мне, что сделал бы ваш император, если бы ситуация была иной, если бы Империю раздирала война, а ему бы предложили бросить свою страну, пока враги убивают его людей и сжигают их дома?
Каспар помедлил, прежде чем заговорить, хотя твердо знал ответ на вопрос царицы.
– Он бы отказался ехать, ваше величество, – сказал Каспар под яростное пыхтение Спицзанера и тяжкий вздох эмиссаров императора. – Карл-Франц человек чести, король-воин, и пока сердце его бьется, он не покинет свой народ.
Царица кивнула и улыбнулась так, словно точно знала, какой ответ даст Каспар. Она поднялась с трона и обратилась непосредственно к представителям императора:
– Можете передать своему правителю, что я благодарю его за приглашение, но, к сожалению, должна отклонить его. Мне надо спасать свою землю, и я не могу оставить ее, когда северные племена идут на нас войной. Я пошлю с вами в Альтдорф моих самых верных слуг, и они будут говорить на предстоящем совете от моего имени.
Царица грациозно поклонилась мужчинам, повернулась и так же изящно удалилась за золоченые двери, туда, откуда пришла; ее телохранители последовали за ней. Когда тяжелые створки захлопнулись, рыцари в бронзовых доспехах открыли вход, ведущий в вестибюль Зимнего Дворца, и застыли на страже по обе стороны коридора. Отпущенные таким образом, Каспар и его соотечественники уныло покинули Зал Героев под неизменными взглядами царей и ханш Кислева.
IV
Каспар покачал головой, когда к нему бросился грум, чтобы забрать поводья Магнуса, спешился и сам повел коня к конюшне возле посольства. Заметив, что сопровождавшие его во дворец стражники застонали при мысли о том, что возвращение в тепло посольства откладывается, он бросил им:
– Идите. Я недолго.
Охранники с радостным видом удалились, предоставив Каспару самому открыть скованную морозом дверь конюшни и ввести мерина внутрь. Он замерз и устал, но нервы посла были слишком натянуты, чтобы думать сейчас о сне. Он нагнулся, поморщившись от хруста в колене, расстегнул подпругу Магнуса, снял с коня тяжелое кожаное седло и повесил его на ближайшие перила.
Посол скормил коню пару горстей зерна, затем взял жесткую щетку и принялся чистить своего скакуна, приводя в порядок его шкуру и расчесывая гриву, каждым движением снимая с себя стресс минувшего дня.
Хоть он и знал, что не мог дать царице никакого другого ответа, Каспар размышлял о том, захочет ли император посмотреть на случившееся с этой же точки зрения, когда Мишленштадт и Ботнер вернутся в столицу и доложат правителю об отказе Ледяной Королевы присоединиться к Конклаву. Спицзанер и эмиссары, покидая Зимний Дворец, были в ярости.
– Да проклянет тебя Сигмар, фон Велтен! – ругался Спицзанер, его обычно бледное лицо побагровело от гнева. – Ты хоть представляешь, что наделал?
– Я не сказал ничего, чего бы царица не знала, – заметил Каспар.
– Дело не в том, – сказал Мишленштадт, изо всех сил стараясь, чтобы голос его звучал ровно.
– Да, не в том, – согласился Ботнер, качая головой. – Посол – это не просто глас императора при чужеземном дворе, посол диктует его волю. Вы не должны были говорить то, что сказали, это было совершенно неуместно.
– То есть я должен был солгать?
Ботнер вздохнул, словно его вынуждали объяснять нечто очевидное слабоумному дурачку:
– Мы живем в темные времена, посол, и иногда ценности, которые мы лелеем в мирное время, скажем так, видоизменяются в пору раздоров. Если мысль о том, чтобы солгать, оскорбляет вас, вы могли бы просто не говорить определенной правды, способной повлиять на решение царицы.
– Не говорить правды? С каких же пор это не является ложью? – осведомился Каспар.
– В придворной политике это отличие иногда весьма существенно, – сказал Мишленштадт.
– Она не поехала бы в Альтдорф вне зависимости от моих слов.
– Мы не знаем этого наверняка, фон Велтен! – рявкнул Спицзанер. – Не сомневайтесь, император услышит о том, что случилось сегодня.
– Не сомневаюсь.
Каспар устал уже от самого голоса Спицзанера. Генерал и эмиссары, не сказав больше ни слова, разъехались по своим городским квартирам в сопровождении солдат-алебардщиков, покинув Каспара и его охранников, направившихся через площадь Героев к посольству.
Ночь была холодной, но без того пронизывающего мороза, властвовавшего всю зиму, и хотя зима еще не разжала ледяной хватки, стиснувшей Кислев, ясно было, что она определенно отступает.
Каспар работал в поте лица, поэтому, закончив чистить Магнуса, ощутил на своей коже покалывание морозца. Он набросил на спину коня толстое цветастое одеяло, чтобы оно согревало животное всю ночь, и вышел из конюшни, тщательно задвинув за собой щеколду.
По слякоти двора посол побрел к черному ходу здания, которым пользовались слуги, решив перекусить и хлебнуть немного квасу. Каспар толкнул дверь, удивив своим появлением собравшихся в задней комнатушке играющих в карты слуг. Они засуетились, делая вид, что очень заняты, но Каспар велел им вернуться к игре и, сам стащил сапоги и сбросил плащ.
Задумав отнести в свою комнату легкий ужин, он тихо выругался, вспомнив, что в посольстве нет кваса; Софья позаботилась о том, чтобы спиртное, все до капли, вылили в сточную канаву, дабы не искушать Павла.
Каспар пожал плечами. Что ж, наверное, это к лучшему; в данный момент алкоголь – последнее, что ему нужно. Возможно, сегодня вечером он вбил завершающий гвоздь в крышку гроба своей карьеры посла, но будь он проклят, если собирается встретиться с последствиями случившегося с похмелья. Он отрезал несколько ломтей хлеба, сыра и ветчины, приготовил сладкий травяной отвар, взял свечу и, прихватив все это, зашагал вверх по лестнице в свою спальню.
Коридоры тускло освещали сальные огарки, мигающие на дующем снизу сквозняке, здесь было тихо, и Каспар этому радовался. Он не желал сегодня ни с кем разговаривать – хорошо бы просто урвать пару часов сна до того, как забрезжит рассвет.
Он открыл заднюю дверь своих покоев и поставил ужин на столик возле кровати. Посреди постели виднелся округлый выступ – бронзовая грелка, наполненная горячими углями, согревала простыни. Посол наклонил свечу, взятую из кухни, чтобы зажечь лампы по бокам от кровати.
Уловив уголком глаза что-то странное, он остановился и прислушался: из-за соседней двери, ведущей в кабинет, до него донеслись шелест бумаги и мягкие глухие шлепки. Подняв свечу и оставив лампу незажженной, он стиснул свободной рукой пистолет. В это время ночи в его кабинете никого не должно быть, и разум посла наполнился темными подозрениями по поводу того, кто именно там может находиться.
Двигаясь осторожно, чтобы не спугнуть вторгшегося в чужие покои, Каспар приблизился к дверям кабинета. Злость нарастала в нем с каждым шагом. Он знал, что следовало бы спуститься и предупредить стражу о нарушителе, но и без того скверное настроение наполняло его жаждой самому расправиться с ублюдком. Он взвел курок и увидел в щели под дверью промельк света и быструю тень.
Подняв оружие, он сделал глубокий вдох и распахнул дверь.
– Не двигаться! – рявкнул Каспар, врываясь в комнату. – Я вооружен.
Он увидел грузную фигуру, склонившуюся над его конторкой, и готов уже был повторить предупреждение, когда узнал человека, роющегося в ящиках его письменного стола.
Павел. Это был чертов Павел.
V
Саша Кажетан застонал – он неловко пошевелился, и цепи, охватывающие запястья, впились в ободранную едва ли не до костей плоть. Его мир неимоверно сузился – он знал теперь только боль и голод и приветствовал их. Его истинное "я" разъедало последние остатки здравого разума человека, и в мозгу его вертелись лишь смутные мысли о насилии и смерти.
Он знал, что его жажде искупить грехи уже никогда не утолиться, и безмолвно молил о смерти любое божество, которое, быть может, еще не покинуло его. Но смерть не забирала его. Кажется, даже царство Морра отвергло его. Он не мог винить стражей мира мертвых: в конце концов, кому нужна такая порочная душа, как его?
Он смирился со своим жребием – с вечностью страданий и голода в этой темнице, где нет ничего, кроме мерной капели воды и паршивых крыс.
Одна из этих особей сидела сейчас возле дверей – она протиснулась в камеру сквозь зазор между ржавой железной створкой и рассыпающейся кладкой. Сейчас она скреблась в дыре, выгребая из нее сырые обломки кирпичей, преследуя какую-то свою непостижимую цель.
Кажетан наблюдал за крысой, потеряв счет времени, зачарованный ее прилежным трудом. Наконец она закончила работу и повернула к нему мордочку, пискнув что-то, словно пытаясь передать некое сообщение. Он сделал вид, что ничего не заметил, и грызун шмыгнул ближе, заверещав еще настойчивее.
Он резко выбросил вперед ногу. Крыса метнулась в сторону, но недостаточно проворно – пятка бойца угодила ей по спине и сломала хребет. Человек криво усмехнулся, глядя, как задергался и умер грызун. Пусть он и раздавлен, пусть от него осталась лишь оболочка, но он все еще быстр. Он ногой подтащил к себе зверька, нагнулся и впился зубами в мохнатое брюшко.
Саша чувствовал, как хрустят под его гнилыми зубами тонкие косточки, и смаковал теплую кровь грызуна, хлынувшую ему в рот живительным нектаром. Он проглотил хрящеватый кусок мяса, жадно оторвал еще один и вдруг осознал, что за ним наблюдают. Повернув голову, он увидел большую белую крысу, протиснувшуюся в расширенную дыру в стене. У нее были длинные кривые резцы, вроде кинжалов степных кочевников, и маленькие, горящие злобой глазки-щелки.
Он несколько секунд смотрел на крысу, не замечая капающей с подбородка крови, а та разглядывала его с головы до пят, словно оценивая человека. Вдруг верхняя губа крысы дернулась, полностью обнажив зубы, и она издала долгий пронзительный звук, не похожий ни на что, чего можно было бы ожидать от крысы.
Что, если это знак? Он и раньше чувствовал где-то рядом присутствие крыс, планирующих и замышляющих что-то, но до сих пор они ограничивались простым наблюдением. А вдруг у них возникли некие иные, великие намерения относительно него?
За дверью послышался какой-то звук, а секунду спустя Саша увидел под дверью своей темницы мягкий свет. Страх заворочался в его груди, когда задребезжали ключи и дверь камеры распахнулась. Белая крыса стремглав выскочила из помещения и в то же мгновение была забыта – стоило только Саше увидеть мерцающую фигуру в дверном проеме.
Она стояла перед ним во всем своем незабываемом великолепии, с прекрасными золотисто-каштановыми локонами, преисполненная любви к нему. От мерцания ткани длинного зеленого платья женщины и бледного ореола, окружающего ее голову, у него заболели глаза.
– Матушка… – прошептал он, глотая слезы стыда, любви и счастья, когда матушка открыла для него объятия.
Саша плакал как дитя, его истинное "я" при виде ее вырвалось на передний край его сознания. Он потянулся к ней, но цепи, приковывающие узника к стене, не дали прикоснуться к милому образу.
Словно в ответ на эти мысли в камеру ввалился тюремщик, лепеча что-то бессмысленное: сутулая фигура в черном балахоне с коротким кривым мечом швырнула его на пол.
– Освободи его, – велела матушка.
Надзиратель поспешно кивнул, в ужасе нащупывая ключ. Найдя, наконец, нужный, он разомкнул Сашины кандалы. Боец рухнул на землю; ободранные запястья кровоточили, кожа за дни заключения покрылась гноящимися язвами.
Матушка опустилась возле него на колени и сжала его руки своими дивными мягкими ладонями. Он не видел лица женщины: свет, колышущийся вокруг ее головы, размыл любимые черты.
– Это я, мой прекрасный принц, – сказала она.
– Матушка… – просипел он иссушенным и сжавшимся горлом.
– Да. Я пришла за тобой.
– Прости, – выдавил он, силясь подняться.
Матушка провела пальцем по его подбородку, стряхнув капли крысиной крови на кирпичную стену темницы, и покачала головой:
– Разве ты не хочешь чего-нибудь другого? Чего-то получше крови мелкого паразита?
Фигура в балахоне метнулась вперед, схватила тюремщика за шею, сорвала с него капюшон со стеклянными линзами для глаз и полоснула мечом по горлу человека. Кровь хлынула из раны фонтаном, обдав лицо Саши густой и липкой жидкостью, словно из пожарного шланга.
Горячая кровь, кровь еще бьющегося сердца, наполнила рот бойца, и он принялся жадно пить, чувствуя на себе руки матушки, глотая и глотая. Ее руки согревали его, приятный жар растекался по всему телу от того места, где она прикасалась к нему.
Свежая энергия пропитывала его тело, он чувствовал, как забытая сила вливается в его исхудавшие, дряблые мускулы, и продолжал пить, зная, что матушка вернула его к жизни. Он зарычал – истинное "я" страстно вожделело чужой смерти. Кажетан вцепился в подергивающегося тюремщика и стал кусать его, бешено раздирая мясо на шее надсмотрщика.
– Да, – прошептала матушка. – Ешь, набирайся сил. Ты нужен Чару.
Саша отшвырнул изувеченный труп и вскочил на ноги. Горячая, злая энергия пульсировала в нем.
– Не так быстро, любовь моя, – предупредила матушка, и он прислонился к стене камеры. – Потребуется время, чтобы настоящая сила вернулась к тебе.
Он кивнул, наблюдая, как убийца тюремщика вытирает меч о нижнюю рубаху своей жертвы. Руки, сжимающие оружие, были покрыты шерстью, на пальцах кривились острые когти. Словно почувствовав на себе внимательный взгляд, существо повернулось к Саше и вызывающе зашипело.
Кажетан вгляделся в глубоко посаженные черные глаза под капюшоном и подумал, не является ли это… эта тварь подданным толстобрюхой крысы-альбиноса.
Отвернувшись от омерзительного убийцы, Саша следом за своей матушкой вышел из камеры и зашагал по коридору к открытой железной двери, за которой виднелась какая-то лестница. У ее подножия лежало тело с торчащим из шеи металлическим диском.
– Идем, Саша, – позвала матушка. – Тебе еще нужно кое-что сделать для меня…
Истинное "я" кивнуло, уже не слушая, как маленький мальчик, бывший когда-то Сашей Кажетаном, надрывается криком где-то в глубине измученной души.
Глава 7
I
Каспар опустил пистолет. Двое мужчин смотрели друг на друга поверх стола. Стоящая на углу конторки лампа освещала пространство вокруг них, но остальная часть комнаты оставалась в тени. Павел ничего не сказал. В одной руке он комкал связку бумаг, другой сжимал печать с деревянной рукоятью.
– Какого черта ты здесь делаешь, Павел? – спросил Каспар, засовывая пистолет за пояс.
– Пожалуйста, – взмолился Павел, – позволь мне сделать это и уйти. Ты никогда больше меня не увидишь.
– Проклятие, я задал тебе вопрос.
Павел обогнул стол и пробормотал:
– Я могу все объяснить.
– Это было бы чертовски здорово! – прорычал Каспар.
Он шагнул к Павлу и выхватил из рук старого товарища бумаги и печать. Павел прикусил нижнюю губу, а Каспар направился к лампе, изучая то, что кислевит изъял из его стола. Печать оказалась личным гербом фон Велтеном, окаймленным раскинутыми крыльями имперского орла, а документы – путевыми листами, позволяющими тому, кто ими владеет, бороздить Империю вдоль и поперек без помех и препятствий.
Он узнал бумаги, и сердце его упало – посол догадался, для кого их пытался украсть Павел. Он тяжело рухнул в ближайшее кресло, уронил пачку и принялся тереть ладонями лоб.
"К черту все, к черту", – шептал он про себя.
– Каспар, пожалуйста… – начал Павел.
– Заткнись! – взревел Каспар. – Я не хочу ничего слышать, Павел. Из твоего рта сейчас не может выйти ничего, кроме дерьма! Я уже так давно не слышал от тебя правды, что даже забыл, как она звучит!
– Я знаю, – сказал Павел, – я дурак и глупец. Мне жаль, прости.
– Не говори мне, что тебе жаль, несчастный кусок дерьма, не смей говорить, что тебе жаль! Ты хотел украсть это для Чекатило, так? Отвечай! Так?
Павел шлепнулся в кресло у камина, лицо его утонуло в тени – он отодвинулся от лампы.
– Да, для Чекатило.
Ярость Каспара выросла до таких неимоверных размеров, что он и сам не мог в это поверить. Неужто предательству Павла нет предела?
– Но почему, Павел, почему? Помоги мне понять, почему ты это сделал, я не могу понять почему. Что заставило тебя повернуться спиной к другу и работать на это отвратительное ничтожество, на эту мразь, на Чекатило?
– Потому что я твой друг, – ответил Павел.
– Что?! Ты воруешь у меня, потому что ты мой друг?! – задохнулся Каспар. – Что ж, полагаю, мне крупно повезло, что я не один из твоих врагов, – я даже знать не желаю, как ты поступаешь с ними.
– Это так! – рявкнул Павел.
– Говори толком, парень.
– Чекатило послал за мной Режека и велел, чтобы я украл это у тебя.
– И ты ответил "да"? Почему?
Павел покачал головой:
– Я не могу сказать.
– Проклятие, ты должен сказать! – прорычал Каспар. – Я хочу знать, каким образом этот мерзавец заставил тебя предать меня.
Павел вскочил, грохнул кулаками по столу Каспара и закричал:
– Я не могу тебе сказать!