Его соплеменники были им недовольны за то, каким путем он пошел, но тем не менее обычай заставлял их повиноваться ему. Он ходил запретными путями, и его сородичи, прикованные к глубоким колеям тупости и слепой привычки, могли лишь хмуриться и роптать у него за спиной. Как он гордился собой! Но то была странная гордость, бледная, подобная тому чувству свободы и безнаказанности, которое он испытывал в детстве, когда, бывало, смотрел на своих братьев и сестер, спящих у очага, и думал: "Я сейчас могу сделать все, что угодно!"
Все, что угодно. А они ничего не узнают.
А потом миновало еще два сезона, и женщины придушили его мать за то, что она родила белокурую девочку. И когда ее тело подняли на шестах на растерзание стервятникам, Найюр начал понимать, что произошло на самом деле. Он знал, что смерть его матери была целью, исходом путешествия. А путником был Моэнгхус.
Поначалу Найюр был озадачен. Дунианин соблазнил его мать и сделал ей ребенка, это ясно. Но для чего? С какой целью?
И тут он понял: чтобы обеспечить себе доступ к ее сыну - Найюру урс Скиоате.
Тогда он принялся как одержимый заново обдумывать все события, которые привели его в белый якш. Шаг за шагом распутывал он цепь мелких, мальчишеских предательств, что в конце концов привели его к отцеубийству. И вскоре пронзительное ощущение собственного превосходства от того, что ему удалось перехитрить старших, улетучилось. Вскоре безмолвное ликование от того, что он сумел уничтожить менее удачливого человека, чем он сам, сменилось ошеломлением и безутешностью. Он гордился тем, что превзошел своих сородичей, сделался чем-то большим, и радовался доказательству этого своего превосходства. Он нашел кратчайший путь! Он захватил белый якш! Разве это не доказательство его первенства? Так сказал ему Моэнгхус перед тем, как уйти от утемотов. Так он думал.
А теперь понял: он не сделал ничего особенного, он просто предал собственного отца. Его соблазнили, как и его мать.
"Мой отец убит. А я был ножом".
И владел этим ножом Анасуримбор Моэнгхус.
От этого открытия захватывало дух и разбивалось сердце. Однажды, когда Найюр был ребенком, через стойбище утемотов пронесся смерч. Его плечи уходили в облака, а якши, скот и живые люди кружились у его ног, словно юбки. Найюр смотрел на смерч издалека, вопя от страха и цепляясь за жесткий отцовский пояс. Потом смерч исчез, точно песок, улегшийся на дне. Найюр помнил, как отец бежал сквозь дождь и град на помощь соплеменникам. Поначалу он бросился следом, но потом споткнулся и остановился, ошеломленный расстилавшимся перед ним зрелищем, словно масштаб произошедших изменений умалил способность его глаз верить увиденному. Огромная запутанная сеть троп, загонов и якшей была переписана наново, как будто какой-то малыш с гору величиной палкой нарисовал на земле круги. Знакомое место сменилось ужасом, один порядок сменился другим.
Вот и это открытие, связанное с Моэнгхусом, установило новый порядок, куда более ужасающий, чем тот, к которому он привык. Триумф превратился в падение. Гордость сменилась угрызениями совести. Моэнгхус больше не был вторым отцом, главным отцом его души. Он сделался немыслимым тираном, рабовладельцем, который прикинулся рабом. Слова, которые возвеличили, открыли истину и восторг, превратились в слова, которые принизили, навязали отвратительный выигрыш. Речи, когда-то утешавшие, сделались фишками в какой-то безумной игре. Все: взгляды, прикосновения, приятные манеры - было подхвачено смерчем и грубо переписано наново.
Какое-то время Найюр всерьез считал себя бодрствующим, единственным, кто не пробирается на ощупь сквозь сны, навеянные скюльвендам обычаями праотцев. У них степь была почвой не только для их ног и животов, но и для душ. А он, Найюр урс Скиоата, ведает истину и живет в подлинной степи. Он - единственный, кто не спит. Пока остальные пробираются иллюзорными ущельями, его душа скачет по бескрайним равнинам. Он - единственный, кто подлинно владеет этой землей.
Он - единственный. Почему, когда стоишь не особняком, но впереди собственного племени, это дает такую огромную силу?
Но смерч перевернул и это тоже. Он помнил, как плакала его мать после смерти отца, но о ком она плакала? О Скиоате, которого отняла у нее смерть, или, подобно самому Найюру, о Моэнгхусе, которого отняли у нее дальние дали? Найюр знал, что для Моэнгхуса соблазнение старшей жены Скиоаты было не более чем остановкой в пути, отправной точкой для соблазнения старшего сына Скиоаты. Какую ложь нашептывал он, овладевая ею в темноте? Что он лгал - в этом Найюр был уверен, поскольку Моэнгхус не любил ее ради нее самой. А если он солгал ей, значит…
Все, что происходит, - это поход, совершаемый с определенной целью, говорил Моэнгхус. Даже движения твоей собственной души: мысли, желания, любовь - все они суть путешествия через бескрайнюю равнину. Найюр считал себя отправной точкой, источником всех своих далеко идущих помыслов. Но он был всего лишь грязной дорогой, путем, который использовал другой человек, чтобы достичь собственной цели. Его бодрствование было не чем иным, как очередным сном посреди более глубокого забытья. Неким нечеловеческим коварством его заставили совершать одну непристойность за другой, вели от падения к падению, а он еще плакал слезами благодарности!
И еще он осознал, что его соплеменники знали это - или, по крайней мере, чуяли, как волки чуют слабое животное. Презрение и насмешки глупцов не имеют значения, пока живешь в истине. Но если ты ошибался…
"Плакса!"
Какая мука!
Тридцать лет жил Найюр с этим смерчем, усиливая его гром дальнейшими размышлениями и бесконечными самообвинениями. Он был завален годами тоски и муки.
Проснувшись, он переставал задыхаться под этим грузом, решительно вел свои дела, жил с чистыми легкими.
Но когда он засыпал… Его терзало немало снов.
Вот лицо Моэнгхуса всплывает из глубин омута, бледно-зеленое сквозь толщу воды. В окружающей его тьме вьются и переплетаются пещеры, как те узкие ходы, которые можно видеть под большими валунами, вывороченными из травы. Поднявшись к самой поверхности, бледный дунианин останавливается, словно его тянет какая-то глубинная сила, и улыбается. И Найюр с ужасом глядит, как из улыбающихся губ выползает земляной червяк, прорывающий поверхность воды. Он ощупывает воздух, точно палец слепого. Мокрая, отвратительная, бесстыже-розовая потаенная тварь. И, как всегда, рука Найюра молча тянется над поверхностью омута и в тихий миг безумия прикасается к червю.
Но теперь Найюр бодрствовал, а лицо Моэнгхуса вернулось к нему. Он нашел его в своем паломничестве к курганам предков. Оно пришло из северных пустошей, обожженное солнцем, ветрами и морозами, покрытое ранами, которые нанесли шранки. Анасуримбор Келлхус, сын Анасуримбора Моэнгхуса. Но что означает это второе пришествие? Даст ли оно ответ смерчу или лишь удвоит его ярость?
Решится ли он использовать сына, чтобы найти отца? Решится ли он пересечь степь, лишенную дорог?
Анисси подняла голову с его груди и вгляделась в его лицо. Ее груди скользнули по впадине его живота. Ее глаза блеснули во мраке. Найюр подумал, что она чересчур красива для того, чтобы принадлежать ему.
- Ты до сих пор не поговорил с ним, - сказала она и качнула головой, отбрасывая в сторону густые волосы, а потом опустила голову и поцеловала его руку. - Почему?
- Я же тебе говорил… Он наделен великой силой.
Найюр чувствовал, как она думает. Быть может, из-за того, что ее губы были так близко к его коже.
- Я разделяю твои… опасения, - сказала она. - Но иногда я даже не знаю, кто страшнее, он или ты.
В нем шевельнулся гнев, медлительный, опасный гнев человека, чья власть абсолютна и не подлежит сомнениям.
- Ты боишься меня? Почему?
- Его я боюсь потому, что он уже говорит на нашем языке не хуже любого из рабов, прожившего у нас лет десять. Я боюсь его потому, что его глаза… он будто никогда не мигает. Он уже заставлял меня и смеяться, и плакать.
Молчание. В памяти Найюра пронесся ряд сцен, вереница обрывочных и рвущих душу образов. Он напрягся, лежа на кошме, мышцы его окаменели рядом с мягким телом жены.
- А тебя я боюсь, - продолжала она, - потому что ты говорил мне, что так будет. Ты знал наперед все, что произойдет. Ты знаешь этого человека - а ведь ты ни разу с ним не говорил.
У него сдавило горло. "Ты плакала, только когда я тебя ударил".
Она поцеловала его руку и пальцем дотронулась до его губ.
- Вчера он спросил у меня: "Чего он ждет?"
С тех пор как Найюр нашел этого человека, события развивались с такой неизбежностью, словно любое малейшее происшествие было пропитано водами судьбы и предзнаменования. Между ним и этим человеком не могло быть большей близости. В одном сне за другим он душил его голыми руками.
- Ты не упоминала обо мне? - спросил и приказал он.
- Нет. Не упоминала. И снова: ты знаешь его. А он знает тебя.
- Через тебя. Он видит меня через тебя.
На миг Найюр задался вопросом: что именно видит чужеземец, какой образ его, Найюра, проступает сквозь прекрасное лицо Анисси? Подумал и решил, что довольно правдоподобный.
Из всех его жен одной Анисси хватало храбрости обнимать его, когда он метался и вскрикивал во сне. И только она шепотом утешала его, когда он просыпался в слезах. Все прочие лежали как колоды, делая вид, что спят. Оно и к лучшему. Любую другую он бы избил, избил за то, что она посмела стать свидетельницей его слабости.
В темноте Анисси схватила его за плечо и потянула, словно желая вырвать его из какой-то великой опасности.
- Господин мой, это кощунство! Он ведьмак. Колдун.
- Нет. Он нечто меньшее. И в то же время нечто большее.
- Как? Откуда ты знаешь?
Ее голос утратил осмотрительность. Она сделалась настойчивой.
Он прикрыл глаза. Старческое лицо Баннута всплыло из тьмы, окруженное неистовством битвы при Кийуте.
"Плаксивый пидор…"
- Спи, Анисси.
Решится ли он использовать сына, чтобы найти отца?
День выдался солнечный, и его тепло сулило неизбежность лета. Найюр помедлил перед широким конусом якша, проследил глазами узоры швов на его стенках из шкур. Это был один из тех дней, когда из кожаных и деревянных щелей шатра выветриваются остатки зимней сырости, когда запах плесени сменяется запахом пыли.
Он присел на корточки у входа, коснулся двумя пальцами земли и поднес их к губам, как велел обычай. Это действие успокоило его, хотя объяснение ритуала было давно забыто. Потом отстегнул занавеску у входа, проскользнул в темное нутро якша и уселся, скрестив ноги, спиной к входу.
Он пытался разглядеть во тьме закованного в цепи человека. Сердце отчаянно колотилось.
- Мои жены говорят мне, что ты выучил наш язык с легкостью… безумной легкостью.
Из-за спины сочился слабый свет. Найюр разглядел нагие конечности, серые, точно засохшие сучья. В воздухе висел смрад мочи и дерьма. Человек выглядел хрупким, и воняло от него слабостью и болезнью. Найюр знал, что и это не случайно.
- Я быстро учусь, да.
Темный силуэт головы опустился, словно клонясь без сил…
Найюр с трудом сдержал дрожь. Так похож!
- Мои жены говорят мне, что ты колдун.
- Нет, я не колдун.
Долгий вздох.
- Но это ты уже знаешь.
- Пожалуй, да.
Он вытащил свою хору из мешочка, подвешенного к поясу, и бросил ее по пологой дуге. Звякнули цепи. Чужеземец поймал шарик, словно муху.
Ничего не случилось.
- Что это такое?
- Дар моему народу из очень древних времен. Дар нашего бога. Эта вещь убивает колдунов.
- А что на ней за руны?
- Они ничего не значат. По крайней мере теперь.
- Ты мне не доверяешь. Ты боишься меня.
- Я ничего не боюсь.
Реплика осталась без ответа. Пауза, во время которой можно было переосмыслить неудачно выбранные слова.
- Нет, - сказал наконец дунианин. - Ты боишься многого.
Найюр стиснул зубы. Опять. Снова все то же самое! Слова, подобные рычагам, сдвигающие его назад, на путь к пропастям. Гнев охватил его, как пожар охватывает переполненный народом якш. Кара.
- Ты, - прохрипел он, - ты знаешь, что я не такой, как другие! Ты почувствовал мое присутствие через моих жен, из-за моего знания. Ты знаешь, что я многое буду делать вопреки тому, что ты скажешь, просто потому, что это ты так говоришь. Ты знаешь, что каждую ночь я стану гадать на внутренностях зайца, чтобы решить, оставлять ли тебя в живых. Я же знаю, кто ты, Анасуримбор. Я знаю, что ты дунианин.
Если чужеземец и был удивлен, он ничем этого не выдал. Он просто сказал:
- Я отвечу на твои вопросы.
- Ты перескажешь мне все выводы, какие ты сделал о твоем нынешнем положении. Ты объяснишь, с какой целью ты явился сюда. Если меня не устроит то, что ты скажешь, я велю тебя убить - немедленно.
Угроза была серьезной, в словах Найюра чувствовалась непреклонность намерений. Любой другой задумался бы над ними, молча взвесил бы их с тем, чтобы рассчитать ответ. Но не дунианин. Он ответил тут же, словно ничто из того, что мог сказать или сделать Найюр, не застало бы его врасплох.
- Я все еще жив потому, что мой отец прошел через ваши земли, когда ты был еще юношей. Он совершил здесь некое преступление, за которое ты стремишься отплатить. Я не думаю, что ты сможешь меня убить, хотя таково твое желание. Ты слишком умен, чтобы удовлетвориться заменой. Ты понимаешь, какую опасность я представляю, и тем не менее все еще надеешься использовать меня как орудие для удовлетворения твоего более сильного желания. Таким образом, мое положение зависит от твоей цели.
Короткое молчание. Мысли Найюра пришли в смятение от изумления и согласия. Затем он встрепенулся от нахлынувших подозрений. "Этот человек умен… Война…"
- Ты смущен, - продолжал голос. - Ты предвидел такую оценку, но не рассчитывал, что я выскажу это вслух, а поскольку я ее высказал, ты опасаешься, что я всего лишь подделываюсь под твои ожидания, чтобы ввести тебя в заблуждение относительно чего-то более важного.
Пауза.
- Подобно моему отцу, Моэнгхусу.
Найюр зло сплюнул.
- Для таких, как вы, слова все равно что ножи! Но ножи не всегда достигают цели, а? Переход через Сускару едва не погубил тебя. Быть может, мне следует думать, как шранки.
Чужеземец начал что-то говорить в ответ, но Найюр уже поднялся на ноги и вышел наружу, на чистый степной воздух. Он крикнул помощников. Он бесстрастно смотрел, как его люди выволокли норсирайца из якша и привязали его обнаженным к столбу посреди стойбища. В течение многих часов этот человек плакал, и выл, и молил о пощаде, пока они обрабатывали его в соответствии с древними обычаями. Он даже обделался, такова была его мука.
Анисси заплакала. Найюр ее ударил. Он ничему этому не верил.
В ту ночь Найюр пришел снова, зная, или по крайней мере надеясь, что темнота защитит его.
Под шкурами воняло по-прежнему. Чужеземец был безмолвен, как лунный свет.
- А теперь скажи, какова твоя цель, - велел Найюр. - И не думай, будто я поверил, что мне удалось тебя сломить. Такие, как ты, не ломаются.
В темноте зашелестело.
- Ты прав.
Голос из темноты был теплым.
- Для таких, как я, существует только их миссия. Я пришел за своим отцом, Анасуримбором Моэнгхусом. Я пришел его убить.
И тишина, только слабый южный ветер.
Чужеземец продолжал:
- Теперь выбор полностью за тобой, скюльвенд. Похоже, наши миссии совпадают. Я знаю, где и, что важнее, как найти Анасуримбора Моэнгхуса. Я предлагаю тебе ту самую чашу, которой ты жаждешь. Отравлена она или нет?
Решится ли он использовать сына?
- Чаша всегда отравлена, когда тебе хочется пить, - прохрипел Найюр.
Жены вождя прислуживали Келлхусу, умащивали его поврежденную кожу притираниями, которые сделали старые женщины племени. Иногда он при этом разговаривал с ними, успокаивал их испуганные глаза добрыми словами, заставлял их улыбнуться.
Когда их мужу и норсирайцу пришло время уезжать, они столпились на холодной земле у белого якша и с серьезными лицами наблюдали, как мужчины готовят в путь коней. Они чувствовали твердокаменную ненависть одного и богоподобное равнодушие другого. И когда два силуэта растворились среди трав, женщины уже сами не знали, о ком они плачут: о мужчине, которому они принадлежали, или о мужчине, который их понимал.
Только Анисси знала, откуда эти слезы.
Найюр с Келлхусом ехали на юго-восток, из земель утемотов в земли куоатов. У южных границ пастбищ куоатов их догнали несколько всадников с отполированными волчьими черепами на передней луке седла и перьями на задней. Найюр перебросился с ними несколькими фразами, напомнил им об обычаях, и они ускакали прочь - скорее всего, торопились сообщить своему вождю, что утемоты наконец-то остались без Найюра урс Скиоаты, укротителя коней и самого воинственного из мужей.
Как только они остались одни, дунианин снова попытался втянуть его в разговор.
- Не можешь же ты вечно хранить молчание! - сказал он.
Найюр пристально разглядывал своего спутника. Его лицо, обрамленное белокурой бородой, казалось серым на фоне хмурых далей. На нем была куртка без рукавов, какие носили все скюльвенды, и бледные предплечья торчали из-под мехового плаща. Хвосты сурков, которыми был обшит плащ, покачивались в такт бегу коня. Он был бы совсем как скюльвенд, если бы не светлые волосы да руки без шрамов - и то и другое делало его похожим на бабу.
- Что ты хочешь знать? - спросил Найюр неохотно и недоверчиво.
Он подумал: хорошо, что его тревожит безупречный скюльвендский, на котором говорит северянин. Это ему напоминание. Он понимал, что, как только северянин перестанет его тревожить, он пропал. Вот почему он так часто отказывался разговаривать с этой мразью, вот почему они все эти дни ехали молча. Привычка тут так же опасна, как коварство этого человека. Как только его присутствие перестанет раздражать и нервировать Найюра, как только этот человек станет для него частью обстоятельств, он тотчас же каким-то образом опередит его в ходе событий и станет незримо направлять все его поступки.
Дома, в стойбище, Найюр использовал своих жен как посредников, чтобы оградить себя от Келлхуса. Это была лишь одна из многих предосторожностей, которые он принял. Он даже спал с ножом в руке, зная, что этому человеку нет нужды рвать цепи, чтобы наведаться к нему. Он мог прийти в чужом обличье - даже в облике Анисси, - подобно тому, как Моэнгхус много лет тому назад явился к отцу Найюра в обличье его старшего сына.
Но теперь при Найюре не было посредников, которые могли бы его защитить. Он не мог положиться даже на молчание, как рассчитывал сначала. Теперь, когда они приближаются к Нансурии, им поневоле придется хотя бы обсудить свои планы. Даже волкам нужно как-то договариваться, чтобы выжить в стране псов.
Теперь он был наедине с дунианином, и большей опасности он себе представить не мог.
- Эти люди, - спросил Келлхус, - почему они пропустили тебя?
Найюр осторожно взглянул на него. "Он начинает с мелочей, чтобы потом беспрепятственно проскользнуть в мое сердце!"
- Таков наш обычай. Все племена совершают сезонные набеги на империю.
- Почему?
- По многим причинам. Ради рабов. Ради добычи. Но в первую очередь как священнодействие.
- Священнодействие?