* * *
Больше всего Хелот боялся встретить среди этих солдат Гая. Но, к счастью, отряд возглавлял какой-то не слишком высокородный и не блещущий достоинствами болван, имени которого Хелот не знал. Болвану предстояло погибнуть первым, и поэтому Хелот пристроился на ночлег поближе к нему. По случаю летнего времени солдаты спали во дворе. Хелот улегся под боком придела святой Ирины, откуда доносились покаянные молитвы отца Тука, неприятно раздражавшие вечернюю тишину.
– О милосердная дева, врачевавшая раны истерзанного Себастьяна, – заливался лицемер. – Грешен я, прожорлив, ленив и жаден! Не восхотелось мне, ироду, питаться осокой да камышом, на карпиков монастырских меня, проглота поганого, потянуло… Слаба плоть моя, да воссияет над нею дух!
– Чисто шакал воет, – сказал невысокородный болван, зевнул и прилег на травку.
Хелот притворился спящим, а чтобы не заснуть на самом деле, стал перебирать в мыслях различные способы затеять безнадежную схватку и остаться в живых. Хуже всего было то, что их одиннадцать. А поднять руку на спящих он почему-то не мог.
Ударил колокол. Хелот лежал у остывающей после дневного жара стены и сквозь ресницы смотрел, как наливается синевой небо, как появляются звезды. Отец Тук прекратил наконец завывать над ухом, и из придела донеслись почти искренние рыдания кающегося грешника. Если не знать Тука, можно было подумать, что он заливается слезами. Затем рыдания стали тише, тише и в конце концов смолкли. Послышались крадущиеся шаги. Грузная фигура духовного наставника замаячила на пороге. Он постоял в неподвижности, вслушиваясь в нестройный храп, а затем Хелот услышал, как под его тяжелым шагом заскрипел песок. Хелот приподнялся, сел, положил на колени обнаженный меч.
Голос отца Тука нахально разнесся по сонной обители.
– Джонни, сын мой, – громогласно поинтересовался он через стену, – готов ли ты к свершению подвигов?
– Готов, – ответил бас Малютки Джона.
– Вот и славно, – одобрил отец Тук.
Ворота адски заскрипели. Привратник было вскочил, но удар могучим кулаком по голове погрузил его в глубокую задумчивость, и лесные стрелки с воплями ворвались в монастырь.
Когда стражники продрали глаза, Хелот уже ждал их. Их командир, как и предполагал рыцарь из Лангедока, погиб первым. Хелот выдернул из его руки оружие и, прислонившись спиной к стене, закрылся двумя мечами. Осиротевшие солдаты набросились на него с проклятиями. Хелот сосредоточил все свое внимание на клинках, пытавшихся поразить его со всех сторон. Первые несколько секунд он оставался невредим. Затем левая рука стала чересчур тяжелой. Скосив на нее глаза, Хелот увидел кровь на рукаве. Солдаты взревели от радости. Понеслись крики: "Глядите, подбили!", "Сдохни, кабан!".
– Нечестивец! – надрывался один, самый образованный. – Всем! Известно! Что тамплиеры! Знаются! С дьяволом!
Это были его последние слова. Однако второй меч Хелоту пришлось отбросить – он стал слишком тяжел для раненой руки. Хелот заложил левую руку за спину. Спасения ему не было. Стиснув зубы, он отбивался и заставлял себя думать не дальше следующего выпада. Второй удар хлестнул по ребрам. Эту рану он почувствовал сразу и зарычал от злости. Ему показалось, что на бок плеснули кипятком. Освещенные луной, перед Хелотом мелькали шесть или семь физиономий, искаженных яростью и возбужденных запахом крови.
– Хелот, ты еще жив? – заорал откуда-то из темноты отец Тук.
– Жив! – рявкнул Хелот.
– Держись, сын мой, – пыхтел бравый монах. По участившемуся стуку мечей Хелот понимал, что он приближается, продираясь сквозь наседающих стражников. Их было чересчур много для одиннадцати человек. Появление отца Тука оказалось как нельзя более кстати, потому что третий удар Хелот получил в грудь и упал на траву.
Дальнейшее представлялось ему в виде топающих вокруг ног, обутых в кожаные и деревянные башмаки и босых. Трава в лунном свете казалась серой.
Из рук в руки перелетел, прочерчивая в темноте дугу, горящий факел. И почти мгновенно вспыхнули деревянные пристройки возле келий. Огонь вырвался из монастырских окон в почерневшее перед его ядовитой желтизной небо и вдруг переметнулся на трапезную.
По двору при свете пожара с криками метались полуодетые люди, словно привидения. Пока стрелки отчаянно наседали на стражников, крестьяне гонялись за святыми отцами и молча, деловито убивали их.
Когда вся обитель пылала так, что происходящее стало видно словно при ясном солнце, Хелот сумел, держась за стену, подняться на ноги. В темноте он разглядел пятно на том месте, где только что лежал.
Огонь трещал, оранжевые вымпелы пламени победно развевались в ночном небе, затмевая звезды. Обе женщины из Чертоуголья стояли тут же и смотрели, как горит обитель. Их лица были строгими и вдохновенными, как будто они глядели в глаза великой тайне бытия. Они показались Хелоту молодыми и прекрасными, как безжалостные богини судьбы.
Откуда-то из подвала выскочил отец настоятель, растерзанный и жалкий. Он пытался спастись от огня. Копоть размазалась по его лицу, глаза обесцветились от ужаса. Угрюмый парень – тот, что приходил в Шервудский лес за помощью, – возник перед ним из-за угла. Настоятель шарахнулся от него и ударился спиной о дерево. Парень подошел к монаху, беззлобно, равнодушно схватил за горло и придавил к корявому стволу яблони своим тяжелым плечом. Затем спокойно вынул из-за пояса нож и с силой воткнул его в живот отца настоятеля. Тот страшно закричал. Парень выдернул нож, наклонился, обтер его о траву и сказал, дружески кивнув Хелоту:
– Орет, сволочь, как роженица.
– Останови мне кровь, – попросил его Хелот.
Парень разорвал на нем рубашку и сжал края раны грязными пальцами. Перед глазами Хелота поплыли красные и желтые кольца, растворяясь в темноте, которая сгущалась с каждой секундой.
Сопротивляясь отчаянной слабости, Хелот выругался, но не удержался на ногах и рухнул прямо на руки парню. Уже теряя сознание, он успел понять, что крестьянин тащит его прочь от пожара, в болото, росистую темноту.
* * *
– Трудно работать святым Себастьяном, – сказал Хелот. – Надо, чтоб не было в нервах изъяну.
– Тебе идет быть умирающим, – заметил Робин.
– О, пустяковая царапина, – небрежно ответил рыцарь. – Я, кажется, немного раскис от потери крови. Когда умру, когда скончаюсь, тогда на кладбище приди и у креста моей могилы на память розу посади.
– Чертополох я посажу, – отозвался Робин сердито. – Скажи-ка мне, Хелот, почему это наши друзья чертоугольцы таращатся на тебя, точно на диковину? Что ты еще учудил?
– Откуда мне знать, Робин? Это же ты у нас знаток угнетенной вилланской души. – Он призадумался. – Может быть, они считают меня великим героем? – предположил Хелот.
Но Робин покачал головой:
– По-моему, они считают тебя магометанином.
– Меня?!! Милосердное небо, как это могло прийти им в голову? А я-то думал, что англичане начисто лишены фантазии!
Локсли прищурил серые глаза:
– Да ведь ты сам болтал…
Хелот почесал в затылке:
– Я? Болтал? Сомнительно… При моей-то молчаливой натуре… – Вдруг он рассмеялся. – Слушай, я действительно сказал какому-то мальчику, что я сарацин.
– Зачем ты это сделал? Поведай мне, убогий.
– Да так… – Хелот отвел глаза.
– Хелот, когда ты умрешь, мне будет недоставать того приятного разнообразия, которое ты вносишь в мою скучную жизнь.
– Мне приятно это слышать, Робин, ибо я собрался вас покинуть.
– Брось. Тук говорит, что ты вне опасности. Скоро встанешь на ноги.
– Вот именно. Встану на ноги. Я ухожу. – Хелот поморщился. – Середина лета. Истекает срок моей службы у тебя.
Наступило тяжелое молчание. Робин смотрел на этого странного человека, которого так и не сумел понять, и молчал. Неожиданно он понял, что вместе с Хелотом из Шервуда уйдет что-то очень важное.
– Ну что ж, – сказал наконец Робин. – Воля твоя, Хелот.
И больше не добавил ни слова.
Часть вторая
Невыносимый Гури
Глава первая
В 1207 году на праздник Пятидесятницы шериф Ноттингамский устроил грандиозный турнир. Гай Гисборн сбился с ног и издергался еще за неделю до торжества, поскольку на него возлагалась нелегкая задача обеспечения правопорядка во время праздника. Необходимо было не допустить народных волнений.
Когда Греттир, томимый скукой и одиночеством, все-таки разыскал его возле казармы, Гай не нашел в себе сил на разговоры с юным датчанином. Ругаясь через слово, Гай втолковывал солдатам, кто из них на каком углу должен обеспечить упомянутый правопорядок. На вежливый вопрос подъехавшего Греттира, будет ли сэр Гай сражаться на копьях во время предстоящего турнира, Гай несколько мгновений молча смотрел на юного норвежца (или кто он там), а потом, с заметным усилием совладав с собой, сдержанно покачал головой. Греттир счел за благо ретироваться.
Таким образом, в день Пятидесятницы Греттир оказался в совершеннейшем одиночестве. Он вернулся домой с турнира поздно вечером, когда уже стемнело, отстегнул на ходу шлем, бросил пробитый щит, расшвырял обувь и босиком прошел по каменному полу через галерею в спальню.
В спальне царил беспросветный мрак. Натыкаясь на предметы, число которых резко возросло с наступлением сумерек, Греттир добрался до свечки в медном шандале и зажег ее. Огонек наполнил комнату слабым розовым светом. Греттир поставил на стол медное зеркало, налил себе вина и уселся, мутно глядя в свое отражение.
– С праздником, старик, – сказал он серьезному беловолосому юноше, который с отрешенной грустью смотрел на него из зеркала.
Вино было терпким и душистым. "Чудесное вино, черт побери. Надо будет завтра велеть прислуге прикатить еще пару бочонков. – Греттир усмехнулся и покачал головой. – До чего я докатился, – подумал он. – Пьянствую ночью в одиночку, с собственным отражением в зеркале. Вот бы покойный папаша порадовался, глядя на своего отпрыска!"
Покойный папаша Греттира, заметим мимоходом, обнаружив в малолетнем наследнике противоестественную склонность к размышлениям и столь же ненормальное отвращение к охоте и прочим доблестям, именовал сына не иначе как "выкормыш". Не признавать же в таком дурачке собственную плоть и кровь!
Что и говорить, детство Греттира было одиноким. Покойная матушка, пока ее не постигла жестокая участь вследствие роковой встречи с Брюсом Безжалостным (этого сексуального маньяка в течение двадцати лет не мог изловить весь цвет рыцарства, включая сэра Ланселота), воспитанием сына не занималась, поскольку была занята паломничеством по различным святым местам. Она любила Бога куда больше, чем людей.
Папенька пытался было привить сынку навыки, достойные продолжателя рода, брал на охоту, но был жестоко разочарован. Подросток кривился от отвращения, когда барон совал ему нож и предлагал перерезать затравленному оленю горло. Греттир отталкивал нож, отворачивался, мотал головой. Барон попробовал было заставить мальчика глотнуть горячей крови, как это иногда делают охотники, опьяненные убийством, – но куда там! "Эдак ты и человека зарезать не сможешь", – удрученно подвел итог папаша и после того потерял к сыну всякий интерес.
Греттира воспитала прабабушка Бьенпенсанта – вернее, ее призрак, уже двести лет бродивший по старинному фамильному замку. В свое время она была жестоко убита своим супругом и превратилась в проклятие своего убийцы и всех его потомков.
Греттир налил себе второй кубок и стал потягивать вино медленно, наслаждаясь каждым глотком. Бьенпенсанта. Капризное, надоедливое существо. Избалована до мозга костей, когда они у нее были. Порой она бывала невыносима. Греттир улыбнулся, поднял кубок:
– За тебя, дорогая моя прабабушка, милый мой призрак!
Он плеснул вином на пол и залпом допил остатки. Наливая себе третий кубок, Греттир вспомнил, что привидение предпочитало не показываться в дни христианских праздников. "Старый предрассудок, – оправдывалось оно, – никак не могу от него отделаться. Что ни говори, Греттир, а трудно избавиться от того, что воспитано с детства".
Целеустремленно напиваясь до потери сознания, Греттир предавался воспоминаниям. Вот ему восемь лет. Волосы выгорели на солнце, нос облуплен, физиономия, как всегда, бледная. В замке пусто, тихо. Господин барон, как водится, на охоте. Госпожа баронесса отправилась в какой-то монастырь, где открыли чудотворные мощи. Слышно, как внизу, на кухне, переругиваются слуги: повариха швыряется горшками в конюха, конюх пьян до безобразия…
Добравшись до неисследованного уголка фамильного замка, мальчик обнаружил плотно закрытую дубовую дверь. Запоров на ней не было, но вся она густо заросла паутиной, пыльной и черной от времени. Эти хрупкие нити, казалось, замуровали вход намертво. Греттир протянул руку, схватился за дверное кольцо и, разрывая многовековые творения пауков, изо всех сил дернул на себя. Послышался скрежет. Мальчик уперся ногами в каменные плиты пола, присел и повторил свою попытку. Дверь подалась. Из комнаты потянуло плесенью и пылью, как из погреба. Греттир обтер грязные руки о штаны и решительно шагнул вперед. И увидел очень странные вещи.
Комната, в которой он оказался, освещалась двумя узкими прорезями в толстых стенах, сложенных, как и весь замок, из грубо обработанных булыжников. На стенах висели ветхие ковры, изъеденные насекомыми. Несомненно, на них были некогда вытканы сцены из Писания, потому что то тут, то там на обрывках мелькали благословляющие руки, удивленные глаза или длинные золотые локоны раскаявшейся блудницы. На полу горами лежали книги. А среди книг, поджав под себя ноги, восседала юная девушка в темно-синем блио.
– Здравствуйте, сударыня, – вежливо сказал мальчик.
Девица подняла голову. У нее было детское и вместе с тем порочное лицо.
– Привет, – хрипло ответила она. – Ты кто такой?
– Я Греттир, – сказал мальчик, – сын хозяев замка.
Она шевельнула ноздрями.
– Чую вашу кровь, – сказала она и замолчала, видимо что-то обдумывая.
– Я неосмотрительно нарушил ваше уединение, благородная девица, – сказал Греттир. – Но это лишь потому, что не подозревал о вашем присутствии. Быть может, вы нуждаетесь в помощи? Если барон заточил вас…
Девица пронзительно захохотала:
– Да я уже давно не нуждаюсь ни в какой помощи. Размышляю вот: выпить мне из тебя кровь… или придушить?
Греттир отступил на шаг.
– Не бойся, мальчик, – вздохнула она. – Я пошутила. Я не вампир. Не уважаю вампиров, гнусные твари… Я просто привидение.
– Вы привидение? – удивился мальчик. – Но я никогда не слышал о том, что в нашем замке обитает привидение.
Призрак потянулся и зевнул.
– Потому что мне все давным-давно осточертело, – девица употребила более крепкое словцо и тут же предупредила: – Не вздумай креститься – хуже будет. Лет пятьдесят уж минуло с тех пор, как я бросила бродить по вашему замку и исполнять свои обязанности проклятия здешних мест. Сижу вот в библиотеке… Ты хоть книги когда-нибудь видел?
Греттир подошел поближе, с любопытством разглядывая фолианты…
…С того дня визиты Греттира в библиотеку (самую уединенную комнату замка, ибо никто здесь никогда не бывал – отцу и матери было не до грамоты, а слугам и подавно) стали регулярными. Прабабушка научила его манерам и обхождению, обогатила память различными историями, приучила к словесности. Когда юноша отправился в Ноттингам, привидение ухитрилось переселиться вместе с ним.
– А сегодня ты бросила меня, Бьенпенсанта Злоязычная, называемая также Добронравной… – бормотал Греттир. – И ты, Гай Гисборн, и проклятый пьянчуга Гарсеран из Наварры, который, несомненно, пропадает в постели леди Джен или леди Марион… Но главное – меня оставил Хелот из Лангедока, мой первый и единственный друг…
Четвертый кубок Греттир посвятил своему исчезнувшему другу Хелоту. Прошло уже полгода с тех пор, как они сидели в кабачке "Казни египетские", ели индейку, слушали шум дождя и беседовали о поэтических творениях сэра Александра из Лангедока. Где ты, Хелот? По каким дорогам тебя носит сегодня?
Тоскливо было на душе у Греттира, тоскливо и одиноко.
– Спокойно, сэр, – сказал Греттир сам себе, заглядывая на дно кубка, где еще плескалось вино. – Спокойно. Хелот уехал в Шервудский лес, ибо из-за вас, сэр, он продался этим разбойникам и с присущей ему честностью помогает им выполнять их злодейские замыслы. Насколько я помню, впрочем, срок его службы недавно истек, а в Ноттингаме Хелот так и не появился. Уж не погиб ли он, храни его Дева Мария?
Так. – Греттир наполнил вином пятый кубок. – А теперь поразмыслим над тем, что увидели сегодня.
Сегодня, впрочем, мы ничего особенного не увидели. Гай Гисборн был на высоте, и правопорядок во время турнира царил образцовый. Леди Джен, к ее великому торжеству над леди Марион, была провозглашена королевой турнира. Греттир Датчанин, как того и следовало ожидать, был повержен на землю в первом же бою и с пробитым щитом и вывихнутой ногой устроился в шатре на краю ристалища.
Зрелище сражений было великолепно. Рыцари с топотом носились друг за другом на могучих конях, их разноцветные плащи взвивались в ярко-синее небо, слышался треск копий и лязг доспехов. Двое получили серьезные ранения. Дамы напряженно выясняли, кто чьи цвета носит. Словом, праздник удался.
Под конец произошло нечто неожиданное. Героем дня был уже почти окончательно признан сэр Гарсеран из Наварры, открыто носивший цвета леди Джен. Он поверг наземь пятерых противников подряд, сменил восемь копий и два щита, и, когда он под всеобщие овации в последний раз проехал по ристалищу, герольд выкрикнул:
– Доблестный Гарсеран из Наварры, сразивший сегодня всех своих противников и ни разу не коснувшийся спиною земли, бросает вызов тому, кто еще осмелится выступить против него!
В полной тишине из-за шатров на белом коне выехал совершенно незнакомый рыцарь и крикнул, что принимает вызов.
Шериф приподнялся, всматриваясь в его лицо (незнакомец был без шлема), потом повернулся к Гаю:
– А это кто такой, Гисборн?
Гай пожал плечами.
– Понятия не имею, – ответил он.
Тем временем неожиданный соперник Гарсерана подскакал к нему и на полном ходу бросил у ног Гарсеранова коня свою перчатку. Гарсеран поддел ее на копье и вознес над головой. Оба бойца разъехались по разным концам ристалища и ринулись друг на друга, выставив копья. Раздался адский треск – и вот уже Гарсеран выбит из седла. Разъяренный наваррец забарахтался на земле. Слуги помогли ему подняться на ноги.
Его противник, объехав ристалище по кругу под торжествующий рев зрителей, спрыгнул на землю и обнажил меч. Рядом с высоким, атлетически сложенным Гарсераном незнакомец казался совсем хрупким, а доспехи на нем были куда легче, чем на наваррском рыцаре. Однако довольно быстро выявились преимущества незнакомца: он казался более умелым бойцом. К тому же Гарсерана, как всегда, подводило дыхание. Различные излишества, которым он регулярно предавался, сделали свое дело: через десять минут Гарсеран уже начинал задыхаться. Поэтому он, как правило, наваливался на противника всей своей массой и старался поразить его тяжелым мечом, используя исключительно грубую силу. Легкий как перо соперник Гарсерана, вооруженный "мечом левой руки" вместо двуручного, свободно уклонялся от бешеных атак, не пытаясь их отражать. Наваррский красавец уже начинал дышать ртом.