Времени у нас совсем не было. Если верить слухам, то еще днем, как раз в тот момент, когда передавали утешительную сводку по радио, немецкие танки прорвали последний рубеж обороны на окраине города и, не встречая больше препятствий, выдвинулись в район больницы Фореля. Оттуда до Дворцовой площади им было неторопливым маршем минут тридцать. Пушкин и Гатчина были захвачены, оказывается, еще раньше. Напряженный бой за Пулковские высоты тоже, по-видимому, заканчивался. Главные силы вермахта готовы были войти в город. То есть, в нашем распоряжении оставалось не больше часа, а потом и вокзалы, и улицы, к ним прилегающие, будут, скорее всего, напечатаны патрулями. Как это происходило а далеком сорок первом году, сейчас значения не имело. "Ретроспекция" есть "ретроспекция", и теперь все могло развернуться совершенно иначе. Мало утешало меня и то, что уже завтра, через сутки примерно, весь этот "выброс истории" завершится. Город будет усеян обгоревшими "мумиями". Нам эти сутки еще следовало продержаться.
А продержаться не то, чтобы сутки, несколько часов было очень непросто. К сожалению, не я один оказался такой сообразительный. Многие, вероятно, поняли, что появляется шанс вырваться. Я опомниться не успел, как мы снова очутились в людской гуще. Продвижение к загадочным грузовикам, конечно, замедлилось. Нас толкали, и мы тоже, естественно, было вынуждены грубовато проталкиваться. Невысокий солдат с азиатскими чертами лица цепко схватил меня за рубашку:
– Послушай, товарыш... Скажи, пожалюста, как отсюда пройти на Выборгский сторону?.. Гражданын, гражданын!.. Что за черт такой, кого не спросишь, никто не знает!..
Он был без фуражки, в расстегнутой до пупа сильно вылинявшей гимнастерке, широкоплечий, раскосый, небритый, наверное, уже третьи сутки, от него исходил крепкий, духовитый запах портвейна, а на жестких смоляных волосах приклеились сухие соломинки. Словно он переночевал в стоге сена. Чрезвычайно коротко я объяснил ему, как пройти к Выборгской стороне, а потом, не удержавшись и забыв всякую осторожность, спросил:
– Почему вы не в своей части?.. Где командир?..
Наверное, этот вопрос ему задавали уже не в первый раз, потому что солдат, будто кошка, фыркнул и присел на кривоватых ногах.
Руки его были широко разведены.
– А где мой част, скажи!.. – крикнул он. – Ты мне скажи, я туда и пойду!.. Умный, да? Все понимаешь?.. Ну скажи мне, скажи тогда, где мой част?..
Кажется, он выкрикивал что-то еще. Густеющая толпа напирала, и его заслонили. Кто-то начальственно бросил ему: Помолчи немного!.. – Я – молчу, молчу, – ответил солдат. – Я всю жизнь молчу, панимаишь!.. – Тут же как будто шлепнулось что-то мягкое и донесся ужасный стон смертельно раненого человека. Раздалось: Он – с ножом!.. Боже мой!.. Кто-нибудь помогите!.. Расступитесь, расступитесь, видите, тут человека убили!.. – Метрах в трех-пяти от меня закипело яростное вращение. Шарахнулись оттуда ошеломленные помятые люди. Сквозь просвет я увидел, что солдат лежит на асфальте, свернувшись безнадежным калачиком, и тут же жуткий многоголосый вопль вздулся вдоль улицы. Впечатление было такое, что кричат даже камни. В одну минуту все дико перемешалось. Закрутился водоворот, и напирающая волна людей швырнула нас к перекрестку. Я увидел, что эти два длинных грузовика, оказывается столкнулись. Причем, столкнулись так, что у обоих напрочь вылетели лобовые стекла, а между вздыбленных радиаторов застрял "москвич" какой-то допотопной модели. Кстати, удивительно похожий на "москвич" Лени Курица. У них даже цвет совпадал, и на секунду мне стало страшно, что я увижу сейчас лежащее рядом исковерканное, бездыханное тело. Однако тела рядом с машинами не было. Зато суетилась милиция, и разъяренный "дорожник" тыкал дубинкой в грудь парня в цветастой рубашке: Осади, осади!.. Кому говорят!.. – Все вообще кошмарно орали и теснили друг друга. Почему-то никого не пропускали на противоположную сторону. Поддаваясь общему настроению, захныкали близнецы, требуя чего-то невероятного, и жена в состоянии близком к истерике дала каждому, не разбираясь, по увесистому подзатыльнику. Близнецы захныкали еще сильнее. А я сам, наконец, разглядел эти странные нахохлившиеся фигуры, овеваемые плащами. Шесть одетых по средневековому всадников выезжали на перекресток. Тяжелые копья с черными бунчуками вразнобой, но решительно нацеливались в нашу сторону. Блестели на солнце кольчуги, и, как кузнечик, танцевал перед ними тщедушный милиционер, тыча щепочкой пистолета в конские морды.
Один из всадников поднял к небу руку в перчатке:
– С нами бог!..
И они, чуть пригнувшись к холкам, воинственно поскакали прямо в середину затора. Толпа в едином порыве шатнулась, и нас, чудом не опрокинув, отбросило куда-то в сторону. Я едва вытащил за собой уже по-настоящему испуганных близнецов, а жена, выкрутившаяся вслед за нами, просто упала на четвереньки.
В это время какой-то "жигуль", выпрыгнувший неизвестно откуда, завизжал тормозами и передняя дверца его распахнулась.
– Давайте сюда...
Я увидел, что за рулем сидит Маргарита.
Раздался тяжелый звяк, громадное, наверное, в два метра копье ударило в решетчатую крышку люка. Плоский наконечник его, видимо, застрял в щели – древко завибрировало и медленно опустилось на мостовую.
Жена, уже поднявшаяся на колени, взирала на него с ужасом:
– Боже мой!..
– Скорее! Скорее!.. – отчаянным голосом крикнула Маргарита...
Я не буду подробно рассказывать, как мы все-таки пробились к вокзалу. Ничего подобного я никогда раньше не видел. Надежды на обморочную пустоту города оказались обманчивыми: скоро из боковых неметеных улиц, из замусоренных переулков, из парадных, из проходных дворов, тоже превращенных в помойки, точно из потустороннего мира, начали просачиваться довольно большие группы людей. Они очень быстро заполонили собою весь проспект. Беженцы шли с чемоданами, увязанными поперек бельевыми веревками, с рюкзаками, с портфелями, с невероятно распухшими продуктовыми сетками, перли на себе превращенные в узлы наволочки и простыни, катили навьюченные, так что не видно было колес, горбатые велосипеды. Было чрезвычайно много детских колясок, были сетчатые металлические тележки, взятые явно из ближайшего универсама, были странные, наспех сколоченные конструкции, по-видимому. из скэйбордов, а неподалеку от коробчато-современного здания районной администрации, которое, кстати, тоже выглядело заброшенным, я увидел настоящую лошадь, влекущую за собой нагруженную тюками станину автомобиля. И все это непрерывно сталкивалось между собой, наезжало, цеплялось и застревало, нагромождая целые баррикады. Столпотворение возникало просто катастрофическое. Машину, которая продвигалась вперед черепашьим шагом, нам, в конце концов, пришлось бросить. Стало невозможным объезжать все учащающиеся заторы. Маргарита лишь каким-то специальным захватом заклинила руль и с отчаянным легкомыслием оставила неприкрытой переднюю дверцу.
– Кому надо, все равно влезут, – сказала она, помахивая ключами. – Так, по крайней мере, хотя бы стекла не вышибут.
На руках у нас теперь оставалась только небольшая сумка с продуктами. Жена крепко взяла за руку одного близнеца, а я – другого. Толпа медленно, очень медленно продвигалась по Измайловскому проспекту. Гомон, плач и ауканье царили в воздухе. Ощущалось, что все кругом чрезвычайно угнетены и испуганы. Я подумал, что, наверное, точно также, остервенелой толпой, уходили из города крысы, тоже – испуганно поглядывая по сторонам и возбужденно попискивая. Правда, крыс никто не расстреливал из дальнобойных орудий. А здесь обстрел продолжался в течение всего нашего пути следования. Каждые две минуты, как по хронометру, раздавался протяжный и заунывный нарастающий вой, затем – миг тишины. И вдруг вспучивалось глухое долгое эхо разрыва. Нам пока еще сопутствовало везение. Ни один снаряд не попал в скопление людей на проспекте. Я просто не представляю, что было бы в этом случае. Однако, когда мы пересекли широкий и плоский мост через Обводный канал, продавились сквозь ограждения, по-видимому, выставленные уже давно и забытые, и приблизились к странным, как будто обрубленным, башенным надстройкам вокзала, выяснилось, что дальше нам дорога закрыта, потому что все длинное малооконное его здание охвачено пламенем. То есть, если точнее, то пламени там, как такового, не было, а был черный и плотный дым, расползающийся по перронам. Причем, он вовсе не рассеивался среди них, как можно было рассчитывать, а наоборот, сгущался, будто в консервах, и перетекал, выказывая темно-малиновую изнанку.
Картина, на мой взгляд, была безнадежная.
– Ну вот, – сказала Маргарита. – Нам отсюда не выбраться...
В голосе ее чувствовалась обреченность. И как будто в подтверждение этих слов, крыша одного из вокзальных строений вдруг провалилась внутрь каменного четырехугольника, и оттуда вылетел громадный сноп бледных искр, и сейчас же стали падать вокруг нас дымящиеся головешки.
Было очевидно, что с этой стороны нам не пробиться. Однако именно эта удручающая безнадежность, видимо, и подсказала мне выход.
– Держите ребят, – внятно распорядился я. – Не отставать от меня. Не спорить. Беспрекословно выполнять все, что скажу!
И, крепко взяв за запястье несколько ближе стоящую ко мне Маргариту, потянул ее и всех остальных прямо в стену зловещего дыма. Со стороны это, вероятно, казалось, самоубийством, но, как ни странно, сразу же выяснилось, что я был прав в своей внезапной догадке. Левая половина вокзала действительно ужасно горела: черный снегопад копоти, пламя, с гудением вырывающееся из всех окон. На первый взгляд, это и в самом деле выглядело страшновато, но пожар, как я и предполагал, бушевал, в основном, за кирпичными стенами. Окна располагались редко и несколько выше моего роста, а возле самой стены тянулась прослойка довольно чистого воздуха. Разумеется, пройти здесь все равно было не просто: щеку и шею мне обожгла стрельнувшая неизвестно откуда пылающая соломина, у Маргариты затлели концы располосованных до лохмотьев джинсов, а когда мы перебирались от двери камер хранения к билетным кассам, нас чуть было не придавил пласт рухнувшей штукатурки. Жену при этом с ног до головы окутало искрами. Трудно было дышать. Лица и руки у нас лоснились потеками жирной сажи. Очень скоро мы стали походить на чертей, только что выбравшихся из преисподней, но зато когда мы все-таки вынырнули из этого чудовищного огненного урагана, свернули за угол и миновали выступ, делящий вокзал на две половины, то увидели громадное солнечное пространство, полное воздуха, кучи шлака, распахнутые ворота, по-видимому, ремонтного цеха, а на ближних путях, заслоненных густой акацией, – трехвагонную, новенькую, сказочно выглядящую электричку.
– О!.. – восторженно воскликнула Маргарита. – Это что?
– Это то, что нам требуется, – сказал я.
Впрочем, здесь мы тоже были уже далеко не первые. Человек пятнадцать, растрепанных, нервных мужчин и женщин, сгрудились около локомотива. Они прижимая к нему растерянного мужчину в железнодорожной форме, а он вскидывал руки и беспомощно повторял: Ну, не имею права, поймите вы... Не имею права... – Лицо у него было как будто из ветоши. На него напирали. Двое задних мужчин помахивали железными прутьями. Правда, никто не кричал. Видимо, боялись привлечь внимание. В основном, шипели – раскаленными от ненависти голосами. Бесновались, но – тихо. Особенно женщины. Мяли несчастного железнодорожника, толкали его, щипали, особенно женщины. Совершенно молча и неподвижно взирала на эту сцену стайка разнокалиберных ребятишек.
Физиономии у них были чрезвычайно серьезные.
Когда мы приблизились, на железнодорожнике уже трещала одежда.
– Ладно, ладно, – примирительно говорил он, ежась и заслоняясь локтями. – Смотрите, вам же самим потом хуже будет...
Его буквально впихнули внутрь локомотива. Там сразу же что-то ожило, щелкнуло, звякнуло металлическими переключателями.
И вдруг низкий паровозный гудок прорезал воздух.
Мы даже вздрогнули.
Гудок в этой ситуации был совершенно лишним. Платформы метрах в ста или немногим больше от нас были по всей длине плотно забиты народом. Не знаю, уж какого обещанного поезда они там ждали, но в ответ на гудок разразились оглушительным звериным ревом. Даже очередной снаряд, закопавшийся у водонапорной башни, не смог его заглушить. Толпа заворочалась. Черное крошево людей посыпалось вниз. Сквозь просветы акации я видел, что к нам бегут – расходящимся веером.
Медлить было нельзя.
– Отправляй!.. – угрожающе скомандовал кто-то на локомотиве.
Опять зачем-то раздался длинный гудок. Вагоны дрогнули. Визгливо, будто заевшим металлом, отозвались рессоры. Балансируя на подножке, я пытался раздвинуть плотно закрытые двери. Не было никакого упора. Вдруг с хрустом просело и высыпалось окно по правую от меня руку. Это Маргарита запустила в него булыжником. – Скорее!.. – крикнула она снизу. Подхватив брошенный кем-то прут, я одним движением сбил оставшиеся в раме осколки. Затем накинул на раму пиджак, и жена, будто куль с тряпьем, перевалилась в тихие купейные сумерки. Кажется, она все-таки немного порезалась. Я заметил у нее темную кровь на локте. Впрочем, она тут же появилась в окне, принимая одного за другим близнецов. Состав уже трогался. Маргарита закинула в другое окно сумку с продуктами.
– Давай помогу! – сказал я, подхватывая ее подмышки.
Она почему-то вывернулась и уперлась в меня твердыми кулаками:
– Не надо...
По-моему, она просто сошла с ума. Толкая и отпихивая меня, все время повторяла: Я никуда не поеду!.. – Ее испачканное сажей лицо перекосила гримаса. Губы кривились. Волосы были как будто заряжены электричеством. В конце концов, она дернулась так, что мы оба упали на гальку. Я ударился. Неторопливо проехал перед глазами последний вагонный бампер. Колесный тупой перестук укатывался в июльское марево. Вот электричка слегка изогнулась на повороте. Вот еще две секунды, и она совершенно исчезла за унылыми промышленными строениями.
Только теплые рельсы еще подрагивали.
Маргарита уселась на стык и достала откуда-то чудом сохранившуюся сигарету.
– Прости меня, – сказала она отрывисто. – Прости, я сама не знаю, как это случилось. Я вдруг почувствовала, что если уеду, то сразу умру. Глупо, конечно, но это, наверное, он нас не отпускает...
– Да, – сказал я, тоже присаживаясь. – Конечно, глупо.
Интересно, что и я чувствовал в себе то же самое. То есть, если уеду сейчас из города, то жить не смогу.
– Ладно, чего уж там, не повезло...
Затрещала, ломаясь, акация через насыпь от нас, и оттуда остервенело выдрался взъерошенный потный мужчина. Голову его обхватывала лыжная шапочка.
Он немного постоял, глядя на рельсы, а потом стащил эту шапочку и вытер ею потные щеки.
– Все, туды-сюды... Прокакали... Опоздали, выходит...
И вдруг, зверски исказив всю свою небритую физиономию, шмякнул шапочкой о закопченную гальку.
3. ЗВЕРЬ УМИРАЕТ.
Горело несколько фонарей, и листва вокруг них была ярко-синяя. Она была ярко-синяя, живая, фосфоресцирующая, как медузы, размытые пятна ее непрерывно перемещались, ветви двигались, и шелестом накатывался легкий невнятный шепот: Душно нам... Душно... Душно... – Умираем... – вторили им обессилевшие тополя по краю сквера. Жесткая коричневая трава под ногами шуршала: Спасите... Спасите... – Бритвенные лезвия ее медленно шевелились. Черное бездонное небо распростерлось над городом. Горела катастрофическая луна. Крыши домов опять были облиты стеклянным сиянием. Их свечение делало воздух еще темнее. Сад за узким Каналом все время менял свои очертания: расползался через ограду на улицу, клубился и колыхался. Он был скорее похож на скопление гнилостного тумана. Тусклые болотные искорки вспыхивали в его толще. А в самом Канале, который сейчас необыкновенно пах тиной, конвульсивно сгибаясь и сразу же вслед за этим стремительно распрямляя тело, забрасывая ряску на набережную, ворочалось что-то чудовищное: било по воде ластами, шлепало хвостом в гранитную облицовку, погружалось, всплывало и одновременно сквозь водяное бульканье тоже на что-то жаловалось. Голос был хриплый и вяжущий, словно из граммофона. Маргарита сделала еще шага три и в изнеможении остановилась. – Я туда не пойду, – тяжело дыша, сказала она. – Страшно. Пожалуйста, не оставляй меня здесь. Лицо ее бледным овалом проступало во мраке, темно-синие волосы сплетались с веточками акации. Было непонятно, где кончается одно и начинается уже другое. Ощупь жутких кустов переходила непосредственно в пальцы. Она пошевелила ими, и кусты зашуршали. Мелкие круглые листики появились на тыльной стороне ладони. – Видишь, – сказала она. – Он меня не отпустит. Он никого из нас не отпустит. Мы будем жить и мучиться вместе с н и м. А когда о н умрет, мы умрем тоже... – По-моему, недавно она уже говорила об этом. Жаркое течение ветра вдруг ополоснуло растительность. Луна исчезла, как будто ее сморгнуло огромное веко... Не было никакой Маргариты, и не было зыбкого тела, срастающегося с кустами. Были только – Сад и Канал. И были дома, окаймленные мертвой флуоресценцией. Стекла во многих из них отсутствовали, и при свете нескольких фонарей угадывалась внутри каменистая почва.