И Гавел, подчиняясь и крику этому, и собственному страху, и инстинкту, извернулся, поймал. Он сжал в руках нечто сухое и странной формы, не сразу сообразив, что держит изрядно грязную человеческую челюсть. И крепко держит, так, что острые клыки вспороли кожу на ладони, потекли крупные брусвяные капли.
Гавел смотрел на них, не в силах взгляд оторвать.
А кровь падала.
На пол… на выжженные ведьмачьим огнем знаки, наполняя их до краев, расползаясь уже не кровью, но алым пламенем.
Гудело.
Холодом тянуло из-под пола, из самой земли, хотя и разумом понимал Гавел, что до земли той - семь этажей каменной постройки. Он будто бы видел их, каждый и сразу, и апартаменты люкс, и комнаты высшей категории с люстрами стеклянными, и вовсе скромные комнатушки, в которых селили прислугу. Видел коридоры и коридорных, горничных, занятых уборкой, кухню, повариху, которая прикручивала к ноге шмат свежей вырезки. Видел шпицев и мопсов княжны Сагань и саму княжну, забывшуюся полуденным сном… и сам этот сон в ярких его подробностях, которые заставили Гавела покраснеть.
Но черную яму, что разверзлась под его ногами, он видел тоже.
И человека в высоком парике, шедро припорошенном мукой. Этот человек раскрыл руки, собираясь Гавела обнять, и казался самым близким, самым родным во всем мире.
Гавел не знал, как его зовут, но с готовностью шагнул навстречу.
Шагнул бы.
- Не смей уходить! - Голос Аврелия Яковлевича отрезвил.
Яма осталась.
И призрак на ее краю. Он разозлился.
- Держись.
Держится. Как-то выживает на холодном ветру…
…случались в Гавеловой жизни ветра и холодней, хотя бы в ту ночь, когда он караулил под окнами некой чиновьей особы, о развлечениях которой ходили весьма интересные слухи…
…тогда ему удалось заснять и сию особу, и детей, к которым оная испытывала противоестественное влечение… и помнится, после его, Гавела, статьи эту самую особу отправили не только в отставку, но и под суд…
Призрак завыл.
Громко.
И швырнул в лицо горсть колючего снега. Острые снежинки липли на кожу и плавили ее… не расплавят.
- Стой, - говорил кто-то.
Гавел стоял.
На краю черной ямы, глядя в саму ее черноту, и она, любопытная, разглядывала Гавела глазами сотен призраков, которым не суждено было выбраться.
И тот, что получил шанс, скулил, жалуясь на холод.
Просил согреть.
- Не думай даже.
Не думает. Он, Гавел, может, и наивный, ежели ведьмаку поверил, но призрак - иное. Гавел чувствует за жалостливым его скулежом голод. Дикий. Старый. Такой, который не унять одною каплей крови. Подпусти - и выпьет досуха…
- Т-ты! - прошипел призрак в лицо и, вытянув бледные руки, толкнул Гавела в грудь. Прикосновение ледяных пальцев принесло и чужую память…
…дворец…
…и женщина, чье лицо прекрасно…
…безумный король, руки которого полны крови. Он черпает ее из чаши и льет на лицо… кровь стекает сквозь пальцы, обвивая предплечья. Король, запрокидывая голову, хохочет.
Светлые волосы разметались.
Корона соскальзывает, катится по ступеням трона, чтобы остановиться у ног женщины, на лицо которой Гавел не смеет смотреть.
Должен.
И он, превозмогая чужой страх, поднимает взгляд…
…должен…
Король кричит, и от голоса его трескаются стекла, выстреливают разноцветными искрами, а Гавел смотрит… через боль, через страх…
Сквозь кровавую пелену.
И та, чье лицо прекрасно, в раздражении кривит губы. Она вскидывает руку, сминая воздух. И звон его отдается в ушах, а потом… воздух расправляется сжатою пружиной…
…в грудь…
…и сердце обрывается, пронзенное осколками ребер…
…последней мыслью - обманул Аврелий Яковлевич, человек, челюсть которого Гавел держал в руке, умер отнюдь не от рук любовницы.
ГЛАВА 6,
где в расследовании намечаются некоторые новые повороты
Если вам кажется, что жизнь ваша дошла до точки, приглядитесь, может статься, что это лишь многоточие.
Мудрая мысль, изреченная постоянным клиентом кабака "Русалочья ночь" Михашкой-алкашом, каковому случилось выиграть в лотерею двести тысяч злотней
Аврелий Яковлевич, подхватив на руки обмякшее тело, лишь крякнул.
Прислушался.
- Пшел вон, - сказал он белесой тени, что металась в круге.
Тень заскулила, но послушно развеялась.
Руны, выжженные на паркете, гасли медленно, в воздухе пахло гарью, и Аврелий Яковлевич оглушительно чихнул.
- От же ж… никогда не знаешь, где найдешь… кого найдешь…
Коридорный, заглянувший, дабы убедиться, что многострадальный нумер, из-под двери которого тянуло белесым, но отчего-то холодным дымом, уцелел, лишь кивнул, не зная, что ответить на сии слова. Следовало сказать, что Аврелий Яковлевич, оставшись в одних незабудковых подштанниках - халат свой он любил и портить не желал, - производил впечатление гнетущее.
Меднокожий, грубый, поросший густым рыжим волосом, который ко всему курчавился, он выглядел истинным дикарем, из тех, снимки которых не так давно выставлялись в Гданьской академии. Разве что кольца в носу не хватало.
Зато имелось другое, в ухе, с красным, самого зловещего вида камнем.
- Чего надобно? - поинтересовался Аврелий Яковлевич, укладывая на широкую постель человечка в грязной одежде.
Гостя коридорный узнал.
И вместо сочувствия к нему испытал глубочайшую профессиональную обиду: постель была чистой, а гость, явно пострадавший во время очередного ведьмачьего эксперимента, не очень. Однако возмущение свое коридорный при себе оставил. И губу прикусил, дабы ненароком не сделать замечания высокому гостю.
Еще нажалуется…
…гостиница была дорогой, и к прихотям постояльцев хозяева относились с пониманием.
- Ничего. Прошу прощения. - Коридорный сделал попытку дверь закрыть, но был остановлен царственным взмахом руки.
- Подь сюда, - велел Аврелий Яковлевич, почесывая предплечье, которое украшала татуировка - пара синих русалок, слившихся в поцелуе.
Приближался коридорный с опаской.
- Раздеть помоги. - Ведьмак указал на гостя, который по-прежнему не подавал признаков жизни. Коридорный оценил и мертвенную бледность кожи, приобретшей особый зеленоватый оттенок, более присталый свежему покойнику, и синюшные круги под глазами, и раззявленный, словно в крике, рот.
- Живой, живой, - разрешил сомнения Аврелий Яковлевич. - Давай, я приподниму, а ты штаны стягивай…
И приподнял же. С легкостью.
- Простите, а ботинки тоже снимать? - уточнил коридорный, который давно усвоил, что в ситуациях подобного рода надобно действовать исключительно по точной инструкции.
- А сам-то как думаешь?
Сам коридорный думал, что, по-хорошему, следовало бы полицию вызвать, но этого хозяева гостиницы точно не оценят.
Выставят.
А где еще найти место столь же доходное и в целом спокойное? То-то и оно… оттого и ботинки коридорный снимал аккуратно, бережно, как с любимого дядечки…
И штаны.
И грязную, вонючую рубаху…
- Ванну наполни. - Аврелий Яковлевич уложил гостя, который по-прежнему был без сознания, на покрывало. - Ишь, тощенький какой… ничего, дорогой, мы тебя отмоем, мы тебя подкормим… будешь красавец всем на зависть.
И ладонью медной, искромсанной шрамами, по волосам провел так ласково…
- Ванну с пеной? - Бутыль с этой самой пеной, каковая, как и прочие ванные принадлежности, входила в стоимость нумера - пятьдесят злотней за ночь, - коридорный прижимал к груди.
- С пеной, с пеной… и с шампунью…
На человека, следовало бы сказать, очень тошего и заморенного даже, Аврелий Яковлевич смотрел с невероятной нежностью, которая коридорного привела в великое смущение.
Оттого и пены он плюхнул втрое против обычного.
И шампуни.
И совершил очередную попытку ретироваться, но вновь был остановлен.
- Чего сладкого на кухне есть? - поинтересовался Аврелий Яковлевич, присев на краешек постели.
- Эклеры. Воздушные трубочки со взбитыми сливками и цукатами, шоколадный пудинг, пудинг аглицкий классический, медовая коврижка со сливочно-клубничной пеной, сливовые меренги…
Аврелий Яковлевич кивал головой, думая явно о чем-то своем.
- Но наш повар с радостью приготовит все, чего вы пожелаете… к примеру, на той неделе в нумере останавливались молодожены… - коридорный надеялся, что голос его не дрогнул, - и он самолично готовил для них "Сладкую ночь".
- Сладкую? Это хорошо…
- Коржи-безе с грецкими орехами и фисташками, сливочно-ромовый крем и белый шоколад… украшения из засахаренных роз и карамели.
- Очень хорошо… - Аврелий Яковлевич щелкнул пальцами. - Неси… эту твою ночь.
- Но… - Коридорный сглотнул. - Потребуется время…
- Сколько?
- Т-трое суток… белки должны закваситься… выходиться…
- Трех часов хватит, - отрезал ведьмак. - И передай повару, чтоб сахару не жалел. Пусть ночь и вправду будет… очень сладкой.
Сказал и засмеялся, и мышцы дернулись, толкая русалок в объятия друг друга.
Ужасно!
Оказавшись за дверью, коридорный перевел дух. Нет, работу свою он любил. И место, и постояльцев, которые представлялись ему этакими великовозрастными детьми, неспособными обойтись без его помощи. А постояльцы, особенно постоялицы, ценили участие, благодарность свою выражая сребнями. И просьбы их были просты и безыскусны, и жизнь в гостинице текла своим чередом, неспешная и весьма благопристойная.
А тут вдруг…
Пожалуй, лишь сильнейшее душевное смятение, в котором пребывал коридорный, и оправдывало дальнейшие его действия. Нет, он, конечно, передал управляющему странную, почти невозможную просьбу. Пусть сам с поваром разбирается, который, как и все талантливые кулинары, мнил себя едва ли не главным в гостинице лицом…
После разговора, укрепившись в своих намерениях, коридорный покинул гостиницу черным ходом и свистнул мальчишку, из тех, что вечно вьются в поисках подработки. Короткая записка и монетка исчезли в широких рукавах мальчишечьего пиджака…
…угрызений совести коридорный, часом позже впустивший в святая святых молодого крысятника, не испытывал. Напротив, он почти уверился, что совершает деяние благое.
Спасает невинного…
…ну или что-то вроде того.
Очнулся Гавел в ванне.
В пене.
Под внимательными взглядами десятка пухлых крылатых младенчиков, которые сжимали в руках луки и целились аккурат в Гавела.
Пена пахла клубникой.
Романтично горели свечи, расставленные на широком бордюре ванны, и отблески огня их ложились на медную кожу Аврелия Яковлевича.
Гавел, тоненько взвизгнув, попытался было уйти под воду, но был остановлен.
- Куда? - грозно поинтересовался ведьмак, схвативши пятерней за волосы.
- Туда. - Гавел указал на воду, что проглядывала сквозь облака пены.
- Туда всегда успеешь.
И свечу под нос ткнул.
Огонек накренился, вытянулся нитью, но не погас. А Гавел замер, зачарованный переливами его.
- Руку!
Вытянул.
И провел ладонью по рыжему лепестку, который, против ожидания, не опалил, но растекся дрожащим маревом по коже.
- И вторую, - куда как мягче произнес Аврелий Яковлевич. - Огонь и вода - первейшее дело, когда в себя прийти надобно… вода смоет чужое, а огонь раны зарастит.
Гавел поднял взгляд.
- Сиди.
Сидел, пока вода не остыла. И растворившаяся пена осела на стенках ванны серыми грязными хлопьями. Кожа сделалась белой, ноздреватой; и Гавел опасался, что если тронет ее, то расползется она под пальцами. Свечи раскалили воздух; и Гавел пил его: горячий, обжигающий, но невероятно сладкий.
- Ну все, буде. - Аврелий Яковлевич, в какой-то момент исчезнувший, вновь появился. - Вылезай.
И сам же Гавела достал, подхвативши под мышки. Поставил на коврик и полотенце махровое мягчайшее, сердечками и голубками расшитое, на плечи накинул.
- Терпи. По первости кости всегда ломит… я-то помню, думал, что меня мачтой вовсе раздавило… помирать собрался… лежал, стонал… и ни одна падла водички не поднесла. А наш боцман, та еще крыса, прими душу его, Вотан, все приходил да посмеивался, мол, упертый я, не желаю с очевидным примириться. Так какое ж оно очевидное? От как на пятый день-то крысы ко мне вышли и водицы принесли, тут-то я и понял, что не в мачте дело…
Он растирал тело Гавела, которого и хватало лишь на то, чтобы поскуливать под крепкими ведьмачьими пальцами. Они тянули, крутили, сжимали, словно наново лепили.
- Вот так… еще немного - и на человека похожим станешь.
Полотенце полетело под ванну, а Гавелу протянули халат, тоже махровый, розовый и с голубочками.
- Ну извини. - Аврелий Яковлевич хохотнул. - Какой нумер, такие и халаты… погоди, через пару годочков будешь сам выбирать, которые по вкусу. Идти-то можешь?
- Д-та… - Из горла вырвался сип.
- Ага… ну тогда пошли. - Ведьмак приобнял Гавела. - Давай, давай, не ленись. Ты парень крепкий, даром что тощий… припозднился, конечно… да и ладно… сколько тебе?
- Пятьдесят четыре…
- Ну… я в тридцать девять очнулся… говорят, чем позже, тем оно и крепче… а в тебе силы изрядно… иные опытные после мертвяцкого круга сутками пластом лежат, ты ж ничего… стоишь… и вон, сейчас накормим тебя, глядишь, легче жить станет.
Гавел шел.
Он слабо понимал, что с ним происходило и происходит, но стоило закрыть глаза, как вставало перед ними лицо женщины, столь прекрасной, что…
- Не торопись, - одернул Аврелий Яковлевич, - до нее мы еще доберемся. Сначала тебя в порядок привести надобно.
Он усадил Гавела за стол.
А на столе возвышалось нечто огромное, щедро украшенное белыми бантами и сливками.
- Сладкое - очень полезно. - Ведьмак отрезал кусок и поставил перед Гавелом: - Ешь.
Ел.
Поначалу потому, что надо есть. Потом пришел голод, и такой зверский, что Гавел вяло удивился - никогда-то прежде, даже перебиваясь с овсянки на постный кисель, он этакого голоду не испытывал.
- Вот и ладно… вот и умница. - Аврелий Яковлевич сгребал масляные розы ложкой, и Гавел только и мог, что рот открывать.
Голод не утолялся. И Гавел испугался, что сейчас лопнет, но так и останется голодным…
- Пройдет. Потерпи.
От торта осталась едва ли половина, когда Гавел ясно осознал, что неспособен больше проглотить ни кусочка.
- Все? Ну ты… - Аврелий Яковлевич, сняв сахарного голубка, сунул его в рот и захрустел. - Слабый… замученный… рассказывай давай…
- Что?
Голос вернулся.
А с ним усталость, даже не усталость, а престранное ощущение, что его, Гавела, пропустили через мясорубку, а после собрали по кусочкам.
- Все, дорогой мой… с самого начала…
И Гавел, сонно моргнув… - комната вдруг сузилась до глаз Аврелия Яковлевича, которые, вот диво, были разного цвета. Левый зеленый, а правый - карий… или наоборот? Как ни силился Гавел разглядеть, не удавалось…
Но говорить он говорил.
Про детство свое… про старуху, тогда она еще не была старухой, а матерью… про отца, слабого и пьющего… про братьев своих, которые появлялись на свет, но жили недолго, вскоре переселяясь из старого дома на местное кладбище… про скандалы… про то, как хирела, приходила в запустение отцовская лавка… про соседок, с которыми матушка перессорилась, а били Гавела.
Не соседки - дети их, сбивавшиеся в стаю.
Он пытался давать отпор, но не получалось…
…про свой побег из отчего дома в пятнадцать лет… про Познаньск и грузчиков, среди которых подвизался… про университет, куда попал случайно, но остался, одержимый новою мечтой - стать ученым человеком. Про мытье полов и подсобные работы на кухне… про учебу, что Гавелу нравилась, хотя и давалась непросто…
…про первую его статью, пустую, о работе попечительского комитета и приютах сиротских… о том, что отметили ее… и про статьи иные, за них платили гроши, но Гавел собой гордился.
Про то, как вернулся в отчий дом, желая похвастать тем, чего достиг…
Не перед кем.
Отец умер, а мать, уже как-то в старуху превратившаяся, вцепилась в Гавела клещом. Пришлось лавку продать за гроши, а дом и того дешевле… она же жаловалась на здоровье… и услал лечиться на воды.
Мать все-таки.
Рассказывал и про "Охальника", где платили прилично, и про собственные вялые попытки жизнь обустроить хоть как бы… и про то, что устал он…
- Вот оно как. - Аврелий Яковлевич подсунул очередной кусок торта, который Гавел принялся есть руками. Он снова был голоден. - Ничего…
- Что вы со мной сделали? - спросил Гавел, потому как устал уже бояться.
- Я? Помог силе выбраться.
- Какой силе?
Аврелий Яковлевич сел, скрестивши руки на груди.
- Обыкновенной. - Он дернул себя за бороду. - Той, которая тебе от матери досталась… колдовка она… а ты - ведьмак.
Колдовка?
Ведьмак?
Странное он говорит.
Аврелий Яковлевич поднялся.
- Дар, он разным бывает, особливо у женщин… люди говорят про светлый и темный, но это неверно. Свет и тьма в каждом имеется, и только от человека зависит, чего в нем больше будет. А дар же… это сила. Много ее, мало - дело третье… но одна сила рождается от собственной души человеческой, сути его, а другую он от мира берет. И ладно, ежели от солнца или воды, от земли, огня. Но такую силу взять умение надобно. Куда как проще из иной живой твари вытянуть.
Гавел потрогал себя за руку.
Он - ведьмак?
- Вот она и тянула. Скандалить любила, это верно… ей-то с криком сил прибывало, а вот от иных людей, так напротив… отец твой, верно, язвою мучился? И почечными болями? Печень пошаливала? Да и сам весь больным был?
Гавел кивнул.
Он ведьмак. А старуха - колдовка… странно… она просто старуха. Склочная. Занудная, но…
- Не веришь? - Аврелий Яковлевич уселся напротив и пальцы в сахарной трухе облизал. - Это зря… такая колдовка - навроде упыря. Частенько она и сама не понимает, чего делает. Точнее, понимает, что когда рядом кому-то плохо, то ей, напротив, хорошо. Вот и пытается делать так, чтобы все время плохо. А главное, примучают они человека, заморочат, вот бедолага и терпит, день за днем, год за годом, пока вовсе в могилу не сойдет. Тебе еще повезло.
- В чем?
Везучим Гавел себя не ощущал.
Выходит, что мать его… и дети… братья, которых хоронили… и отец с его постоянными жалобами, кашлем кровавым…
- Живой остался, - жестко произнес Аврелий Яковлевич. - И правильно мыслишь. Прочих-то она высосала…
Гавел обнял себя, пытаясь справиться с дрожью.
Ложь.
Зачем ведьмаку врать?
- Тебя вот оставила… - Аврелий Яковлевич премерзко ногтем по столу постукивал. - Сила в тебе немалая, да только матушка твоя не давала ей подняться… и до самой бы смерти не дала бы. А там, глядишь, и новую жертву нашла.
- После смерти?
- После твоей, дорогой мой, смерти. Ешь давай. А то глядеть тошно, кости одни… но ничего, как говаривал мой наставник, были бы кости, а мясо уже нарастим.
И Гавел, отбросив стеснение, снял масляную розу, сам удивляясь, куда в него столько-то лезет.