Будь он хоть маргинал, хоть мадригал… или все-таки гамадрил?… но уж на это-то он, если я хоть чуть-чуть разбираюсь в этой братии, купится – глазом не моргнет, стоит только пообещать ему, что он первым снимет пробу. Ну или, памятуя свое якобы бессловесное состояние, натолкнуть его каким-либо способом на эту мысль.
Немного воодушевленный таким планом – другого все равно не было – Граненыч осторожно выбрался из-за загона с буйволами, кивнув им ласково на прощанье, обошел его и, едва удерживаясь от всепоглощающего желания красться, стелясь по стенке, останавливаясь и оглядываясь каждые полминуты, снова тщательно свел глаза в кучу, вышел на середину дорожки и деревянной походкой заводного солдатика зашагал к конюшне.
– М-м-м-у-у-у-у-у… – печально проводил своего занятого друга Герасим.
Ворота конюшни были слегка приоткрыты. Оттуда веяло теплом, навозом и успокаивающе-знакомым конским духом. Поддавшись напоследок искушению оглянуться и не обнаружив ничего тревожного, Митроха боком просочился вовнутрь.
Просторные, уютные стойла царской конюшни длинными рядами уходили в сухой полумрак, туда, где в самом конце стояли и ждали своей доли работы ломовые, старые и просто беспородные неказистые кони – рабочий класс лошадиного племени. Граненыч уже знал, кого он возьмет – соловую Ёлку, одноухую покладистую кобылку, которую чаще всего посыльные из кухни и подсобного хозяйства брали для выездов в город. Хотя откуда этим басурманам и это знать?…
Митроха свернул к столбу посреди широкого прохода, потянулся, чтобы снять лампу и замер.
Сердце пропустило такт, решив сначала выскочить через горло, но, когда не удалось, ухнуло и пребольно ударило в левую пятку…
Граненыч нос к носу столкнулся с Букахой.
Бывший воевода тоже вздрогнул и отпрянул, едва не споткнувшись о полы своей длинной, крытой алой парчой, шубы.
Истопник мог поспорить на коня и телегу, что красная надменная физиономия того, и так гораздо менее красная и далеко не такая надменная в последние дни, стала такой же бледной, вытянутой и испуганной, как у него.
Граненыч пришел в себя и начал лихорадочно соображать первым.
Одно из двух.
Если он сейчас побежит, Букаха его догонит или – в том маловероятном случае, если боярские ноги окажутся не такими быстрыми, как у шестидесятипятилетнего старика – поднимет тревогу на весь дворец.
Если нет…
Усилием воли собрав разбежавшиеся было в панике черты лица в тупую равнодушную маску, хоть и несколько перекошенную, Митроха продолжил начатое движение и медленно снял лампу со столба. Не глядя на выпученные глаза и беззвучно шевелящиеся губы боярина, он так же медленно повернулся, опустил руку и механической походкой зашагал вдоль по коридору к своей цели.
Я слуга. Я под чарами. Мне приказали запрячь лошадь в телегу и съездить в город по делам. Я должен здесь находиться. Я имею на это полное право. У меня распоряжение. Я выполняю чужую волю. И мне вовсе не хочется развернуться, бросить лампу ему в морду и лететь отсюда со всех моих шестидесятипятилетних ног.
Когда Граненыч дошел до стойла Ёлки и получил возможность боковым зрением оглядеть проход, там уже никого не было.
Трясущимися от перепоя и перепуга руками он стал взнуздывать одноухую кобылку. Та дружелюбно фыркала и пыталась сжевать его волосы.
"И опять одно из двух", – с мрачной обреченностью рассуждал он, пока руки машинально худо-бедно выполняли знакомую до автоматизма процедуру. "Или он сейчас поднимет крик и тут будет вся колдунова рать… или его самого тут быть было не должно".
Напрашивающийся вывод рассмешил Граненыча и заставил на минуту забыть об отчаянности собственного положения.
"Он что, тоже удрать собирался?!.."
Через полчаса к хозяйственным воротам на малой скорости подъехала старая телега, запряженная гладкой соловой кобылкой. Правил ей тощий чумазый небритый мужичок неопределенного возраста в поношенном коричневом армяке. Дойдя до самых ворот, кобылка почти уперлась мордой в ворота и, не дождавшись команды, остановилась.
– Эй, ты, куды прешь, как по прошпекту? – начальственным голосом окликнул возчика черносотенец.
– В город, – кратко и бесстрастно доложил Митроха, твердо придерживаясь линии, что зачарованным не пристало быть чересчур болтливыми.
– Зачем?
– За водкой.
– За водкой? – оживился свежеиспеченный черносотенец, пропустил следующий вопрос "по чьему приказу" и сразу перешел к делу.
– А куда конкретно?
– Винокурня Жилина.
– Хм-м-м… Винокурня Жилина – это хорошо… Жилин – он градус держит… – задумчиво поскреб подбородок черносотенец, перебирая одну заманчивую возможность за другой и, наконец, остановившись на одном из вариантов, безусловно, приятном, судя по тому, как непроизвольно расплылась в блаженной улыбке его хитрая физиономия. – А когда возвращаться будешь?
– Груз заберу – и вернусь, – бесстрастно ответил Митроха, старательно не сводя неподвижного взгляда с засова за спиной черносотенца.
– За… три часа вернешься? – хищно прищурившись, выстрелил вопросом начальник караула, прикинув, когда его должны сменить.
– Вернусь, – не задумываясь, подтвердил Митроха. Сейчас он бы подтвердил, что вернется из винокурни Жилина, расположенной в двух часах езды от дворца, и за двадцать минут.
Только бы пропустили, только бы пропустили, только бы выпустили…
Облачко сомнения пробежало было по лицу караульного, но открывшиеся вдруг в такой нежаркий день солнечные перспективы рассеяли его без особого труда.
За полдня с лишком, что он стоит на часах на этих разнесчастных воротах, мимо него не прошел ни один солдат из отряда колдуна. Будто они все заняты своими делами и забыли, что он вообще существует на белом свете. Брезгуют они нашим братом, видите ли вы. Морды воротят. А на воротах этих дурацких стоять не ихнее, понимаете ли вы, дело. А торчать-то тут, между прочим, еще до вечера. А на улице не май месяц. И даже не сентябрь. И что такого страшного может случиться, если он, не спросясь пришлых, выпустит эту телегу, а потом абсолютно справедливо воспользуется плодами своей доброты? Подумаешь, приказ… Легко им, инородцам, раздавать приказы, сидя перед печкой в помещении, да за чаркой царской! Нам-то и пробки понюхать не досталось!.. Думают, пришли невесть откуда, сунули десять рублей жалованья в зубы и всё, господа? Можно над лукоморским человеком глумиться? И если здраво поразмыслить, зачем тогда человеку власть, если он не может ей воспользоваться в личных целях? А-а-а… провались земля и небо!..
– Открывайте, – повелевающе махнул начальник караула заколдованным дружинникам. – Да поживее шевелитесь, проклятые!
Такой же ломкой походкой, какую с разной степенью достоверности старался изображать до сих пор Митроха, оба дружинника без единого слова потащились из караульной будки снимать засов.
– Ну, слава тебе!.. – одними губами прошептал Граненыч и понял, что последнюю минуту он забыл дышать.
Укрывшись за неподвижной маской зачарованного, он тихохонько перевел дух и торжествующе улыбнулся – одними глазами.
Получилось. Прорвались.
– М-м-м-мум!.. М-мумум-м-м!.. М-м-му-ум-м-му-у-у-у!!!.. – донесся сзади знакомый звук.
"И тебе всего хорошего, Герасим", – подумал в ответ буйволу Митроха и украдкой оглянулся на прощанье.
По направлению к ним, откуда ни возьмись, полоща на бегу полами шубы, неуклюже бежал, размахивал руками, как ветряная мельница, и что-то отчаянно мычал Букаха.
Хотел ли он схватить беглеца или присоединиться к нему, Граненычу разбираться было недосуг. Сердце его отчаянно метнулось в грудной клетке, руки непроизвольно дернулись, и он хлестнул вожжами по спине Ёлку. Та, не ожидая от старого знакомого такого вероломного коварства, встала на дыбы, ударила перед собой копытами и угодила прямо в грудь одного из дружинников, поднимающих засов. Тот охнул, отлетая к воротам, и тяжелый брус, не чувствуя больше поддержки с одного конца, ухнулся обратно на место.
– Эй, ты чего, ты чего?… – отскочил начальник караула от взбунтовавшихся вдруг кобылы и мужика и выхватил меч. – А ну слезай!..
– М-мум-м!!! М-м-му-умуму!..
Страшно выпучив глаза и указывая пальцем одной руки на Митроху, другой рукой Букаха делал непонятные знаки черносотенцу.
– Слезай, кому говорят! – замахнулся тот на Граненыча и нервно дернул головой в направлении экс-воеводы: – А это еще кто?
– Царский шут. Юродивый. Немой и бесноватый. Может покусать, – мстительно сорвалось с языка Митрохи прежде, чем он успел подумать, что говорит. – Это заразно.
– Э-э-эй, стой! – черносотенец на секунду забыл о подозрительном вознице и выставил меч навстречу несущемуся галопом грузному боярину и его роскошной, покрытой алой шатт-аль-шейхской парчой шубе. – Стой, кому говорят!
– М-м-м-у-у-у-у-у?!.. – снова донеслось до ворот – это нахмурился в загоне чем-то недовольный буйвол, но теперь до него не было дела даже его покровителю Митрохе.
Букаха несся вперед, как будто до последнего не верил, что начальник караула и вправду пустит в ход меч. Но когда его острие уперлось в широкую грудь, затянутую малиновым бархатом, он остановился и, гневно мыча и размахивая кулаками, стал метаться вправо-влево, стараясь обойти караульного и самолично схватить утеклеца, чтоб потом предъявить его новому царю как доказательство своей верности, бдительности и наблюдательности.
Но куда бы ни кинулся толстый боярин, везде его встречал с мечом наголо испуганный черносотенец.
– Уйди!.. Уйди отсюда!.. Убью дурака!.. – тыкал он клинком перед собой, и Букаха едва успевал уворачиваться, не выпуская все же Митроху из виду. – Чего ты ко мне привязался, убогий?! Иди, лечись!..
– М-м-мумум?!..
– М-м-м-у-у-у-у-у?!.. – Герасим сквозь редкий забор прищурился на подпрыгивающую вместе с хозяином боярскую шубу и нехорошо склонил голову.
Но кого сейчас волновало мнение заморской коровы?…
От неожиданности и простоты пришедшей в боярскую голову идеи Букаха остановился, отступил на шаг для душевного спокойствия караульного и, старательно мыча, ткнул толстым пальцем сначала себе в грудь, потом в Граненыча, прижатого к воротам и напряженно замершего на своей телеге, потом полоснул себя ребром ладони по горлу.
– М-м-у-у-у-у!.. – хрипло выдохнул Герасим, почувствовав рядом с собой тепло и поддержку своей подруги, подошедшей выяснить, что там происходит. – М-м-м-у-у-у-у-у!..
– М-мумуммум!.. – ожесточенно проревел экс-воевода. – Муммумму!!!
– Его надо? – впервые перестал тыкать мечом и нахмурился черносотенец.
– М-муммум!!!.. – закивал обрадованный понятливостью того Букаха. – М-мум-му!
– Ну, хватай, – осторожно отступив в сторону, разрешил караульный. – Потом я его к капралу Шухеру отведу. А лучше вас обоих…
Не расслышав последней фразы, Букаха неприятно ухмыльнулся, растопырил руки и стал обходить телегу слева, так, чтобы караульный оказался у лже-возчика за спиной.
– Мм-мумуммум!.. – торжествующе проревел он.
– М-м-м-у-у-у-у-у!.. – с ненавистью склонил голову Герасим.
– М-м-у-у-у-у?… – недоверчиво переспросила Му-Му.
– М-м-м-у-у-у-у-у!!!..
– Солдат! Не дай им убежать в ту сторону! – приказал начальник караула и приготовился признать, что несение караула на хозяйственных воротах – не такая уж скучная обязанность, как ему показалось сначала.
Оставшийся на ногах дружинник двинулся на место новой дислокации, а Граненыч соскочил с телеги и нырнул под лошадь. Букаха за ним.
Митроха шарахнулся от черносотенца, занявшего стратегическую позицию в первых рядах неожиданного театра, и вскочил обратно на телегу.
Еще не похудевшее от бед и забот последних дней пузо боярина не дало ему согнуться как следует, чтобы проскочить под низкорослой лошадкой, и он с разбегу боднул ее головой в живот.
Не ожидавшая такого поворота событий Ёлка покачнулась, молниеносно обернулась и тяпнула длинными желтыми зубами экс-воеводу за плечо.
– Муммум-мму!!!.. – взревел тот и набросился с кулаками на бедную животину.
Истопнику, в первую же вылазку в тыл врага познавшему на своем опыте горечь провала, не надо было ничего подсказывать. Ловко, как кошка, спрыгнул он с другого края телеги, увернулся от только что прибывшего на указанное ему командиром место медлительного дружинника и кинулся бежать со всех ног очертя голову.
– Хватай его!!! – азартно, как будто не нарушителя ловил, а на стадионе болел, запрыгал на месте и закричал черносотенец, и Букаха послушно оставил в покое лошадь и кинулся вдогонку за своим пропуском в лучшую жизнь.
Конец этого эпизода был бы печален в своей предсказуемости, но в каждом "наверняка" всегда есть свое "если".
Если узамбарский буйвол недоволен, он постарается сделать всё, чтобы как можно большее число окружающих было своевременно проинформировано о его недовольстве.
Доведенный сначала до красного, а потом и до белого каления хаотично перемещающейся алой шубой, Герасим отступил на несколько буйволиных шагов, разбежался и с треском высадил мощными рогами калитку загона вместе с изрядным куском забора.
Половина которого отгораживала от остального мира носорога.
Пока живая осадная машина с миопией разглядывала образовавшуюся пробоину и соображала, что бы это могло значить, Герасим с благоверной времени зря не терял…
И какому идиоту вообще могло прийти в голову, что несение караульной службы на хозяйственных воротах – это скучно?
Когда до тощей спины в коричневом армяке оставалось не больше метра, Букаха протянул руку и изо всех сил толкнул убегающего мужичка. Тот повалился на сухую траву, перекатился несколько раз и замер.
Довольный Букаха остановился, пыхтя и отдуваясь, и вдруг услышал за своей толстой алой спиной звучное, полное радостного предвкушения: "М-м-м-у-у-у-у-у?…". Позабыв на мгновение про Граненыча, боярин резко остановился и злобно оглянулся, рассчитывая дать отповедь наглецу-черносотенцу, посмевшему его передразнивать… И оказался нос к носу с огромным иссиня-черным буйволом. В глазах его кровавым огнем горела боярская шуба.
– М-м-м-у-у-у-у-у?!.. – из-за широкого плеча узамбарского быка выступила его рогатая супружница, и на черной капризной морде ее было написано "хлеба или зрелищ".
Хлеба у экс-воеводы не было. И злонравная скотина об этом знала.
– М-ммумум!!!.. – выкрикнул боярин, что должно было означать "Стража!!!", но у стражи в это время уже нашлось свое занятие…
* * *
Елена Прекрасная открыла и закрыла роман, лежавший у нее на коленях, нервно сжала кулаки и, не выдержав, снова поднялась и сделала шаг по направлению к кабинету Дионисия. Тяжелая книга с глухим стуком упала на ковер в виде плаката с надписью: "Книга – лучший подарок".
– Ой, извините… – рассеянно проговорила она, подняла фолиант и положила на прикроватную тумбочку, смахнув при этом на пол зеркальце в серебряной оправе.
– Да что ж это такое-то, а?… – Елена нетерпеливо вернула вещицу на место и, не заметив повторившего путь зеркальца гребня, мягко ступая по теплому ворсу, продолжила путь к своей цели.
– Д-дионисий?… – мягким полушепотом спросила она, нерешительно остановившись рядом со столом, усеянным старинными пергаментами, более современной бумагой и затупившимися и свежезаточенными перьями всех размеров и мастей.
– Да, царица? – отложив заметки, он поднял на нее слегка покрасневшие после бессонной ночи глаза, огромные за толстыми стеклами очков в роговой оправе. – Тебе беспокойно? Ты не находишь себе места? Тебе здесь душно и тесно? Душа твоя болит и плачет, раненой птицей стремясь кинуться вслед за доблестным Граненычем или на поиски родителей Василия?
– Ты все сказал лучше меня, Дионисий… – устало опустилась на стул рядом со столом Елена. – Я так переживаю за Митроху… А еще больше я боюсь за Симеона и Ефросинью. Почему о них ничего не известно? Где они? Что с ними? И что будет, если Граненыч не сумеет выбраться из дворца? Если с ним что-нибудь случится по дороге? Ведь тогда Васенька не узнает… и когда он вернется… ничто не поможет…
– Успокойся и отодвинь свои заботы в дальний угол самого дальнего чулана, царица, – маленькая морщинистая ручка библиотечного легла на смуглую, нервно подрагивающую руку Елены. – Своим беспокойством ты не поможешь никому, а себе и малышу можешь повредить. Все кончится хорошо, вот увидишь. На своем веку я перевидал… то есть, перечитал… немало историй, похожих на эту. Добро всегда торжествует. Это закон Вселенной. А законы Вселенной, в отличие от законов людей, выполняются безукоснительно.
– Но Вселенная такая огромная… и медлительная… А нам некогда ждать, пока добро восторжествует само по себе, ведь промедление смерти подобно! Ему надо помочь, а мы не в силах!..
– Ну-ну… Успокойся, царица… Хочешь чаю? С мятой, смородиновым листом, лимоном, молоком…
– Нет, спасибо, Дионисий… – рассеянно покачала она головой. – Мне ничего не хочется, правда. Ты такой добрый… Внимательный… Заботливый… Что бы я делала без тебя? Страшно подумать… Если бы я не ушла в тот вечер из зала пиров, если бы не упала и не потеряла сознание, пока Чернослов накладывал свои порабощающие чары на всех, на кого еще не наложил свою грязную лапу… Как хорошо, что на свете бывают библиотечные! Хотя, может, они существуют только в Лукоморье? Про домовых, дворовых, и даже банных я слышала и в Стелле, только там они называются "термальные", но про твоих сородичей – никогда и нигде… Наверное, это потому, что вы так хорошо прячетесь от людей? Но зачем? Люди вас чем-то обидели?
Хозяин библиотеки отчего-то смутился, опустил глаза – теперь огромные линзы увеличивали его пушистые ресницы – и стало накручивать на палец напомаженный ус.
– Видишь ли, царица… – наконец заговорил он, и стекла очков снова наполнились голубым. – Люди в Лукоморье, Стелле, да и в других странах Белого Света ничего не слышали о библиотечных потому, что их нет.
– Нет? – не поняла Елена. – Как – нет? А как же ты?…
– Я – исключение. Я – единственный, – скромно объяснил он. – Ты, конечно, не знаешь этого… Но я ведь тоже не всегда был библиотечным.
– А… кем же ты тогда был? – удивленно вскинула брови царица, и тут же поспешно добавила: – Ну, если это не твоя тайна, которую ты не хочешь никому рассказывать…
Дионисий задумался, но потом качнул головой и поправил сползшие на лицо длинные волосы.
– Нет. Теперь, когда ты знаешь о моем существовании, делать тайну из моего происхождения – нелепо. И если тебе интересна ностальгическая болтовня старого любителя фолиантов и книжной пыли…
– Естественно, интересна! – горячо воскликнула Елена. – И, если интересно тебе, ты совсем не старый!
Дионисий рассмеялся мелким смешком.
– Как ты думаешь, сколько мне лет?
– Пятьдесят… Пятьдесят пять… – предположила царица.
– Если ты умножишь последнюю названную тобой цифру на десять, ты будешь довольно близка к истине, – улыбнулся он, наблюдая за тем, как удивление и недоверие сошлись в нешуточной схватке за господство на ее лице.
– Ты не выглядишь на полтысячелетия, – наконец проговорила она.
Дионисий усмехнулся и повторил за ней: