- Камеас! - вдруг, словно пробудившись, вскричал Маниакис. - Неужели это ты?
- Более или менее, величайший, - скорбно ответил постельничий. - Как только меня впустят, я обрету в этом больше уверенности. Я претерпел немало превратностей судьбы и повидал такого в том огромном, необузданно диком мире, что находится за стенами нашей столицы, что стал совершенно иным человеком.
- Немедленно впустите его! - приказал Маниакис стражникам у ворот, а сам заспешил по ближайшей лестнице вниз и, едва Камеас вошел в открытые ворота, заключил постельничего в объятия.
- Прошу тебя, величайший, - пролепетал тот, - подобная фамильярность совершенно недопустима для Автократора!
- Но ведь сейчас ты не в дворцовом квартале, достопочтеннейший Камеас, и не в моем шатре! Что означает, что не ты должен указывать мне, как я смею или не смею поступать, а я тебе, - смеясь, ответил Маниакис. - Следовательно, если мне захочется еще раз тебя обнять, так я и поступлю!
- Ты прав, - сдался Камеас. - Учитывая обстоятельства, я действительно не имею сейчас права голоса. - Он сказал это с видом человека, делающего вынужденную уступку неразумному младенцу.
Если бы Камеас был прежним энергичным и полным сил Камеасом, он, несомненно, нашел бы должные, безукоризненные по форме и дерзкие по существу, возражения, но… Бедняга выглядел совершенно изможденным, был тощ, как палка, и гораздо более бледен, чем обычно бывают евнухи. К тому же он страшно замерз и весь дрожал, хотя кубраты одели его по своему обычаю - в шерстяные шаровары и куртку из овчины.
- Приободрись, достопочтеннейший Камеас! - успокаивал постельничего Маниакис. - Сейчас мы доставим тебя в дворцовый квартал, там ты примешь теплую ванну и насладишься прекрасным вином с засахаренными фигами и абрикосами. Сможешь ли ты выдержать небольшую поездку по городу верхом, или приказать, чтобы для тебя доставили паланкин?
- О, верховая езда теперь для меня пустяки, - ответил постельничий. - Вот уж не думал, что мне когда-либо случится овладеть этим искусством; тем не менее я им овладел. - Он даже закатил глаза, передернувшись от неприятных воспоминаний. - Видишь ли, величайший, когда находишься среди кубратов, то просто едешь на своей степной лошадке вместе с остальными. Или тебя бросают на съедение волкам. После тех кошмарных путешествий, которые мне пришлось проделать с номадами, коротенькая поездка по ровной дороге до дворцового квартала напомнит мне приятную прогулку вокруг резиденции в ту сладкую весеннюю пору, когда воздух напоен ароматами цветущих вишен.
- Я ни за что не сумел бы высказаться так поэтично, претерпев столько бедствий, сколько их выпало на твою долю, - сказал Маниакис. - Мы предоставим тебе спокойную, добрую лошадку, а не какого-то степного конька с его тряской рысью и поистине ослиным норовом.
- Как я вижу, тебе тоже довелось лично познакомиться с этими ужасными тварями, - ответил Камеас. Маниакис согласно кивнул, и постельничий продолжил:
- А я-то думал, что все мои нелады с этими лошаденками происходят исключительно из-за моей неопытности. Ведь у кубратов нет с ними никаких трудностей. Наверно потому, что они сами так же упрямы, как эти твари.
Он ловко вскочил на поданную ему невысокую кобылу - предложить постельничему мерина показалось Автократору дурным тоном - и, надо сказать, выглядел в седле совсем неплохо.
- Как же они схватили тебя? - поинтересовался Маниакис. - И что с тобой случилось Потом?
- Как они меня схватили? - переспросил постельничий. - Знаешь, величайший, я твой вечный должник за очень своевременный совет спрятаться, который ты мне тогда дал. Если бы я остался на открытом месте, номады наверняка убили бы меня или затоптали. Поскольку выбор мест, где можно спрятаться, был невелик, я просто забежал в шатер, залез в постель и накрылся с головой. К несчастью, кубраты вскоре принялись грабить шатры. Одеяло, которым я укрывался, было очень красивым, стеганым, в пододеяльнике из алого шелка. Варвар стянул его с постели - и обнаружил меня.
- Вероятно, он уже подозревал, что под одеялом кто-то есть? - деликатно осведомился Маниакис; в день злосчастного пира постельничий еще был весьма и весьма дородной особой.
- Ах, величайший, да. Подозревал. Когда он стягивал с меня одеяло, его шаровары были уже спущены. Хотя я не знал тогда языка кубратов, да и сейчас почти не знаю, за исключением нескольких грязных ругательств, у меня нет никаких сомнений, что он был страшно разочарован, обнаружив, что я не женщина. Если бы я был обыкновенным мужчиной, он наверняка проткнул бы меня настоящим копьем, а не тем, которое держал наизготовку. Но его одолело любопытство, и он решил, что, может быть, живой я интереснее, чем мертвый. Он выволок меня из шатра и показал своему командиру, который, в свою очередь, потащил меня к вышестоящему варвару, - так я и перемещался, как сказали бы мы в Видессии, от простого господина к досточтимому, затем к высокочтимому, пока не предстал перед самим Этзилием. Этзилий знал, что я один из твоих доверенных слуг и что я евнух. Но он не знал, чем евнухи отличаются от остальных людей. Во всяком случае, ему были неизвестны, так сказать, подробности. Он пробовал настаивать на том, что меня следует считать женщиной, но я отрицал это, а добровольно представить… эх… доказательства… отказывался.
- Очень умно, - одобрил Маниакис. - Чем сильнее возбуждалось любопытство кагана, тем меньше становилась вероятность, что он причинит тебе вред.
- Об этом я подумал только потом, - сказал Камеас. - Знаешь, величайший, ты в высшей степени воспитанный и тактичный человек; ты никогда не позволял себе проявлять неподобающего интереса к особенностям моего физического уродства. На моей памяти среди власть имущих такое случается впервые. - Голос постельничего прозвучал очень печально, а Маниакис подумал, что бедняга Камеас наверняка натерпелся унижений во времена правления Генесия. Камеас тем временем продолжал:
- Этзилий, конечно, мог приказать раздеть меня насильно, но предпочел, чтобы я ему прислуживал, поскольку это тешило его тщеславие. Он не уставал хвастаться, как ловко отобрал у тебя все, от императорской мантии, которую он носил прямо поверх своих вонючих меховых и кожаных одежд, до главного евнуха. Наверно, Этзилий думал, что я постараюсь отравить его, если он будет чрезмерно унижать меня. Жаль, что я не нашел способа оправдать его ожидания.
- Но если каган так хотел, чтобы ты ему прислуживал, почему же он не забрал тебя с собой в Кубрат? - недоуменно спросил Маниакис.
- Однажды, когда я, так сказать, был очередной раз вынужден подчиниться зову природы, меня выследили негодяи, которые числятся придворными кагана, - смущенно признался Камеас. - Увиденное так их поразило, что они выскочили из кустов, в которых прятались, схватили меня и притащили прямо к Этзилию, чтобы продемонстрировать мою наготу кагану, будто я двухголовая змея или еще какое чудо природы. - Желтоватые щеки постельничего покраснели при воспоминании о пережитом унижении.
Поскольку он замолчал, явно не желая продолжать, Маниакис спросил его:
- Ну и?..
- Ну и Этзилий, насмотревшись вдосталь, приказал немедленно доставить меня к тебе, заявив, что ты, несомненно, будешь очень рад получить эдакое добро обратно. - Камеас обиженно засопел. - Лично мне кажется, что его предположение подтвердилось.
- Мне тоже. - Маниакис положил руку на плечо постельничего. - Каган дурак. Может быть, ты не слишком большая потеря для него, но громадный подарок судьбы для меня.
- Ты слишком великодушен, величайший!
Глава 7
Прошло уже больше недели после того, как отшумели карнавальные представления Праздника Зимы. Пасмурный холодный день клонился к вечеру, когда Камеас прервал невеселые занятия Маниакиса; Автократор изучал состояние годовых денежных поступлений из провинций. По правде говоря, Маниакис был даже рад, что его прервали, - цифры говорили о катастрофическом снижении сбора налогов. С треском захлопнув солидный том казначейской книги учета, он спросил:
- С чем пожаловал, достопочтеннейший Камеас?
- Величайший, у входа в резиденцию находится человек, который, утверждая, что он твой брат Парсманий, желает получить у тебя аудиенцию, - ответил постельничий. - Мне кажется, справедливость его заявления может быть наилучшим образом удостоверена именно тобой.
У Маниакиса даже сердце подпрыгнуло в груди.
- Наконец мне хоть в чем-то повезло! - воскликнул он, вскакивая. - Я приму его немедленно! И попроси моего отца прийти сюда - он ждал столь радостного известия с еще большим нетерпением, чем я!
- Все будет исполнено согласно твоим пожеланиям, величайший.
Не обращая внимания на свое императорское достоинство, Маниакис устремился к выходу из резиденции. Чем ближе к дверям, тем холоднее становился воздух. Тепло во все помещения подавалось от центрального очага по гипокостам - кирпичным ходам, проложенным под полами. Но когда за стенами завывали зимние ветры, тепла хватало лишь для отопления внутренних помещений.
Сейчас Маниакис не обращал на холод никакого внимания. У входа стражники - продрогшие видессийцы и халогаи, которые явно чувствовали себя куда более уютно сейчас, чем во время влажной летней духоты, - не сводили бдительных взоров с высокого смуглого молодого человека в одежде конника, нервно прохаживавшегося около дверей.
Один из стражей, обернувшись на звук шагов Маниакиса, спросил:
- Так это твой брат, величайший? Или мы сейчас проделаем в нем больше дырок, чем имеется в куске козьего сыра!
Последний раз Маниакис видел Парсмания перед самым отъездом в ссылку; тогда борода брата была короткой и пушистой, а на щеках оставались места, где волосы еще даже не пробились; теперь же борода стала густой и окладистой, с широкой полоской проседи, которая казалась продолжением большого шрама на левой щеке.
- Видит Господь наш, благой и премудрый, ты стал настоящим мужчиной, брат мой, - сказал Маниакис.
- Видит Господь наш, благой и премудрый, ты стал настоящим Автократором, брат мой, - ответил Парсманий. - Как же такое случилось? Я и узнал-то об этом случайно, в захудалой таверне на самой границе с Васпураканом, когда заезжий торговец приказал выставить вина всем присутствующим по такому замечательному поводу. Я от удивления едва со стула не упал. Прости-прощай Генесий и всякое такое. От этого кровопийцы давно мечтала избавиться вся империя; но тебе-то как удалось влезть в алые сапоги? Наверное, я должен сотворить полный проскинезис, да?
- Попробуй только - сразу получишь хорошего пинка под зад, - смеясь, сказал Маниакис. Очень коротко он рассказал брату о событиях, приведших его на трон империи, а потом принялся спрашивать сам:
- Говоришь, ты был у самой границы с Васпураканом? Но почему новости дошли туда так поздно? Я разослал не один десяток писем, разыскивая вас с Татуллием, но все мои усилия не дали никакого результата; иногда мне казалось, что я взываю в полную пустоту, в бездонную пропасть, откуда не возвращается даже эхо.
- А кто обычно разносит новости? - вопросом на вопрос ответил Парсманий. - Торговцы. Солдаты из пополнения. Бродячие актеры. Сборщики налогов, наконец. Не могу сказать, чтобы за последнее время мне часто попадались люди такого сорта; во всяком случае, в той вонючей дыре, где я служил, в маленьком городишке под названием Иверион. Страна принцев ныне стонет под пятой Царя Царей Макурана, а армия его главнокомандующего Абиварда глубоко вторглась в пределы империи и отрезала все пути, по которым до нас обычно доходили новости с востока. Если бы Абивард захотел, то мог бы в два счета раздавить наши полки, но он спешил. Рассчитывал наловить рыбки пожирнее. Судя по тому, что мне пришлось услышать по дороге, похоже, он оказался прав.
- Не могу сказать, что сильно удивлен, - заметил Маниакис. - Мне довелось познакомиться с Абивардом, когда мы вместе сражались, чтобы вернуть Шарбаразу его трон. Он отлично знает свое дело, тут двух мнений быть не может. Сейчас он рвется прямиком к самому сердцу империи, оставляя все остальное на потом.
До того как младший брат успел сказать еще что-нибудь, старший шагнул вперед и заключил его в медвежьи объятия:
- Чем больше членов нашей семьи соберется вместе, тем больше будет причин для страха у наших врагов.
- Есть ли хоть какие-нибудь известия о Татуллии? - спросил Парсманий.
Маниакис рассказал ему о коротком маловразумительном докладе, полученном от генерала Цикаста.
- Я сразу же написал ему снова, - добавил он, - но ответа до сих пор не получил. Думаю, он слишком занят, пытаясь отстоять Аморион от макуранцев. Если Абиварду удастся взять этот город, его армии откроется прямой путь по долине реки Аранд до самого моря. Выйдя к морю, он рассечет надвое наши западные провинции.
- Когда до меня дошло известие о тебе, - сказал Парсманий, - я сперва намеревался пробираться в столицу как раз по долине Аморион, но затем подумал, что могу нарваться там на железных парней, и двинулся вдоль побережья. Как видишь, я поступил правильно; во всяком случае, мы с тобой сейчас разговариваем, а ведь могло выйти иначе.
- Пускай железные парни провалятся в ледяную преисподнюю, - ответил Маниакис, невольно повторив употребленное братом прозвище, которым видессийцы окрестили тяжеловооруженных конников Макурана. - Ладно, хватит стоять тут. Пойдем. - Он указал на парадную лестницу. - Выпьем подогретого вина со специями, сразу почувствуешь себя новым человеком.
- Подогретое вино со специями - совсем неплохая вещь и тогда, когда чувствуешь себя старым человеком, - раздался голос незаметно подошедшего старшего Маниакиса.
- Клянусь Фосом, отец, - засмеялся Парсманий, - ты даже представить себе не можешь, как я рад видеть и слышать тебя! Если где-то поблизости есть подогретое вино, я всегда готов немного выпить. Тем более с тобой!
Когда они расселись, держа в руках кубки с ароматным, сдобренным гвоздикой и корицей вином, младший Маниакис сказал:
- Пожалуй, мы разместим тебя в крыле, примыкающем к Высшей Судебной палате. Знаешь, - вдруг прервал он сам себя с весьма самодовольным видом, - а ведь ты скоро вторично станешь дядюшкой.
- Отличная новость! - воскликнул Парсманий, хлопнув брата по спине. - Как я вижу, ты потихоньку-полегоньку собрал в столице почти весь наш клан. Не хватает только Татуллия, - добавил он, помрачнев.
- О нем мы можем только молиться, - тоже помрачнев, проговорил Маниакис.
- Если ты еще помнишь, - поспешил сменить тему разговора старший Маниакис, - перед тем как ты уехал в западные провинции, успела состояться твоя помолвка. Кажется, девочку звали Евгария. Да, именно так; я еще не до такой степени впал в маразм, чтобы забывать имена. Генесий за что-то отрубил голову ее отцу, но сама она здесь, в столице. Думаю, она будет рада увидеть тебя.
Парсманий поперхнулся вином и закашлялся.
- Знаешь, отец, - сказал он, вновь обретя дар речи, - мы ведь стояли в этом Фосом забытом Иверионе почти пять лет. Позапрошлым летом я взял в жены местную девушку, Зенонию. И у меня родился сын, маленький Маниакис.
- Ты обрадовал меня сверх всякой меры, - просиял старший Маниакис. - Раз ты женился, значит, женился. Быть по сему. Дадим семейству Евгарии отступного, и делу конец. После казни главы семейства они очень бедствуют, так что будут рады получить немного золота. Позаботишься об этом? - спросил он, повернувшись к младшему Маниакису.
- Придется, - ответил тот. - Но золота в казне нет даже на куда более важные нужды. - Он нахмурился, сперва с досады, а затем от усиленной работы мысли. Но вот чело Автократора разгладилось. - Я нашел! - радостно воскликнул он. - Вот оно! Я пожалую им высокий сановный титул! Причем это не только не будет стоить казне ни медяка, напротив, им придется заплатить за предоставленные привилегии. И все равно они будут на седьмом небе от счастья!
Брат с отцом изумленно воззрились на ликующего Автократора. Затем старший Маниакис оглушительно расхохотался.
- Будь я проклят, если ты не прав, сынок, - слегка успокоившись, сказал он, фыркнул, отхлебнул вина, чуть не подавившись, снова фыркнул и добавил, утирая навернувшуюся слезу:
- Да обережет Господь наш, благой и премудрый, бедных макуранцев, когда нашими усилиями империя достаточно окрепнет. Мы не только разобьем их в пух и прах на поле брани, но вслед за тем начисто опустошим их кошельки, а потом вытряхнем их из доспехов и сапог. А если они окажутся недостаточно бдительными, то и из штанов тоже!