Он почувствовал возвращение желания, неотвратимого, как первое рождение волны далеко в море.
- Погоди, - неловко произнес он. - У меня есть вопрос.
- О боже.
- Нет, ничего ужасного или слишком трудного. Просто кое-что насчет Арбонны, насчет людей, которых мы знаем. Я должен был уже давно задать этот вопрос.
Ее рука по-прежнему лежала на его бедре.
- Да?
- Что за вражда существует между Талаиром и Миравалем? Ненависть? - То, что он сказал, было правдой, он это понял сегодня в начале вечера: было нечто неестественное в его нежелании знать о том, с чем он сталкивался все месяцы своего пребывания в Арбонне.
Ариана несколько секунд молчала. Затем вздохнула.
- Это и есть ужасный вопрос, собственно говоря, и трудный вопрос. Ты заставишь меня вернуться к моим воспоминаниям.
- Прости меня. Я…
- Нет, все в порядке. Я все равно думала о них всех. Воспоминания никогда не уходят далеко. Они делают нас такими, какие мы есть. - Она поколебалась. - Ты хотя бы слышал об Аэлис де Барбентайн, которая стала Аэлис де Мираваль?
Он покачал головой.
- Нет, мне очень жаль.
- Младшая дочь Синь де Барбентайн и Гибора. Наследница Арбонны, так как ее сестра Беатриса ушла к богине, а два брата умерли от чумы совсем молодыми. Ее выдали за эна Уртэ де Мираваля, когда ей было семнадцать лет. Моя кузина. - Она заколебалась, но не надолго. - Возлюбленная Бертрана и, мне кажется, единственная настоящая любовь в его жизни.
Снова повисло молчание. И в нем Блэз снова услышал слова Бертрана на темной лестнице в глубине другой ночи, словно человек, сказавший их, находился с ними в одной комнате:
"И бог знает, и милостивая Риан знает, что я пытался, но за двадцать три года ни разу не нашел женщины, которая могла бы сравниться с ней".
Блэз прочистил горло.
- По-моему, это правда. Он сказал мне кое-что в замке Бауд, что совпадает с… тем, что ты только что говорила.
Ариана приподняла голову и посмотрела на него.
- Наверное, он был в странном настроении, если вообще заговорил об этом.
Блэз кивнул головой.
- Так и было.
- Должно быть, он к тому же тебе доверял, как это ни странно.
- Или знал, что эти слова ни о чем мне не скажут.
- Возможно.
- Ты расскажешь мне эту историю? Пора мне начинать учиться.
Ариана снова вздохнула, чувствуя себя почти загнанной в угол этим совершенно неожиданным вопросом. Ей было в тот год тринадцать лет, она была веселой, умной, сообразительной девочкой, совсем еще ребенком. Ей потом понадобилось много времени, чтобы снова стать веселой, а ребенком она навсегда перестала быть в ту ночь, когда умерла Аэлис.
Теперь она была взрослой женщиной, играла сложные роли на сцене жизни и несла тяжелое бремя, с ними связанное: королева Двора Любви, дочь из одного благородного дома, выданная замуж в другой. По своей природе она не была склонна к риску, не так, как Беатриса или Бертран; она дольше обдумывает все перед тем, как сделать шаг. Она не могла бы придумать план, разработанный ими в отношении сына Гальберта де Гарсенка, и не одобрила его, когда ей о нем рассказали. Но теперь она уже приняла свое решение по поводу этого человека, жесткая оболочка горечи которого так надежно служила ему, подобно латам на поле боя, охраняя душевные раны.
Поэтому она поведала ему эту историю, лежа рядом с ним после занятий любовью на кровати во дворце Бертрана. Она совершила путешествие в прошлое, под ритм и модуляции собственного голоса, а темнота за окном медленно уступала место серому рассвету. Она рассказала ему все - неторопливо соткала печальную повесть того давнего года, - упустив лишь одну ниточку этой старой ткани, единственное, о чем она никогда не рассказывала. Она не принадлежала ей, эта последняя тайна, и Ариана не имела права поведать ее кому бы то ни было даже в порыве доверия, или ради того, чтобы привязать к себе, или по большой необходимости.
В конце, когда она закончила говорить и замолчала, они уже не занимались любовью. Ариане всегда было трудно отдаваться собственным желаниям в настоящем, когда она вспоминала об Аэлис.
Элисса Каувасская была полна самомнения, возможно, не без основания. Она обладала зрелыми формами и приятным голосом вдобавок к длинным ресницам и смеющимся глазам, которые заставляли мужчин чувствовать себя более остроумными, чем обычно. Поскольку ее родной город гордился тем, что в нем родился первый из трубадуров, сам Ансельм, она часто чувствовала, что ей суждено стать жонглеркой и вести кочевую жизнь, странствуя от замка к замку, из города в город. Она считала себя чудесным образом избавленной от скуки и преждевременного старения в той жизни, на которую могла рассчитывать, будучи дочерью ремесленника. Выйти замуж за подмастерье, пережить - если повезет - слишком много родов в течение нескольких слишком коротких лет, из кожи вон лезть, чтобы прокормить семью, залатать протекающую крышу и не дать холодному зимнему ветру проникнуть в щели в стенах…
Такая жизнь не для нее. Уже нет. Она, несомненно, самая известная из женщин-жонглеров, которые бродят по облюбованным музыкантами тропам Арбонны, - за одним досадным исключением. Что касается этого одного исключения, то до недавнего времени Лиссет Везетская, несомненно, пользовалась признанием лишь потому, что ее имя напоминало имя Элиссы! Журдайн рассказывал забавную историю насчет этого примерно год назад, и они вместе смеялись над ней.
Однако последний гастрольный сезон изменил положение или начал его менять. В двух-трех городах и в одном замке в горах неподалеку от Гётцланда интересовались их с Журдайном мнением о прекрасной музыке Алайна Руссетского и о девушке, которая была его новой певицей. А потом, после выступления в доме богатого купца в Сейране, Элиссу спросил один пустоголовый городской префект, как поживают оливы у нее на родине, в Везете. Когда она поняла, какую ошибку сделал этот человек, за кого он ее принял, то пришла в такую ярость, что ей пришлось на время покинуть зал купца, оставив Журдайна одного развлекать гостей в ожидании, пока к ней вернется самообладание.
Не следует, думала Элисса, лежа на очень удобной кровати в ночь летнего солнцестояния, размышлять о подобных вещах или о вызывающем беспокойство успехе Лиссет с песней Алайна в начале вечера - откровенно посредственной вещью, по мнению Элиссы. О чем думал Журдайн, размышляла она, пытаясь подавить вновь охватившую ее ярость, когда представилась эта блестящая возможность? Почему он не поспешил предложить собственную песню Ариане и герцогам, которую спела бы Элисса? Только позже, на реке, во время этих глупых игр, на которых настаивают мужчины, ее собственный трубадур, ее нынешний любовник, вылез вперед - и очень быстро стал мишенью для всеобщих насмешек, когда свалился в воду ниже по течению.
Хотя "нынешний любовник", возможно - всего лишь возможно, - после этой ночи выражение уже неверное. Элисса потянулась по-кошачьи и позволила простыне сползти, совсем открыв ее обнаженное тело. Она повернула голову к окну, где мужчина, рядом с которым она только что лежала после любовных утех, теперь сидел на подоконнике, перебирая струны ее лютни. Ей не слишком нравилось, когда ее любовники покидают постель, не сказав ни слова, как сделал этот, и уж конечно ей не нравилось, когда другие трогают ее лютню… Но для этого мужчины она готова была сделать исключение, столько исключений, сколько будет нужно.
Она взяла с собой лютню, потому что не была вполне уверена, что ему от нее нужно. Когда Маротт, владелец "Льенсенны" подошел к ней в начале этого вечера и шепнул на ухо, что ее с нетерпением будут ждать - это его точные слова - в самой большой из комнат наверху после того, как в третий раз зазвонит колокол храма, Элисса спросила себя, не подходят ли ее путешествия с Журдайном к концу.
Когда она постучалась в дверь комнаты, однако, одетая в белую тунику, с цветком в волосах в честь летнего солнцестояния, мужчина, открывший дверь, улыбнулся и медленно окинул ее оценивающим взглядом, от которого у нее подогнулись колени. Это все же была ночь летнего солнцестояния, и очень поздняя ночь. Ей следовало понять, что не для пения ее пригласили. Но, если честно, она совсем не возражала; в Арбонне перед женщиной страстной и сильной, уверенной в себе, открывалось много способов добиться успеха, и один из них находился в этой комнате.
Один из них, собственно говоря, сидел на подоконнике, смотрел на восточную часть неба, повернувшись к ней спиной, небрежно наигрывая на ее лютне. Он играл очень хорошо, и когда он запел - так тихо, что ей пришлось напрягать слух, словно слова - были предназначены вовсе не ей, - его голос был полон странной печали, хотя сама песня не была печальной.
Это была его собственная песня, и очень старая. Довольно милая мелодия, как однажды весной решительно высказался Журдайн, устав от бесконечных просьб исполнить ее, даже через столько лет, и несмотря на то, что ее предпочли его собственным, более сложным музыкальным произведениям.
Элисса сейчас слушала тихую музыку и слова и была готова совершенно с ним не согласиться и, если надо, - считать эту песню квинтэссенцией всех любовных песен трубадуров. Лежа в одиночестве на широкой кровати, хотя она и не могла пожаловаться на только что минувший час, Элисса чувствовала, что ее мнения не спросят, что оно, собственно говоря, не имеет никакого значения. Мужчина, сидящий на подоконнике, поняла она, возможно, даже забыл, что она здесь.
Это ее тревожило, но не слишком. С другим мужчиной она могла разозлиться и даже в ярости покинуть комнату, но этот отличался от всех других мужчин в мире, здесь таились другие возможности, и Элисса Каувасская была готова действовать в соответствии с его желаниями и лишь надеялась, что окажется достаточно сообразительной и достаточно приятной ему. Раньше ей это всегда удавалось.
Она лежала тихо и слушала, как Бертран де Талаир играет на ее лютне и поет свою собственную песню наступающему рассвету над пустой улицей. Она знала слова; все знали эти слова…
Даже песня озерных птиц
Моею любовью дышит
Прибрежный ковер в ее честь
Цветочным узором вышит.
Зреет лоза виноградная,
Из почки лист пробивается,
Потому что весна приближается
С каждым шагом моей ненаглядной.
Ярче над ней сияют
Звезды Риан в ночи,
Бога луна и богини луна
Своим светом ее укрывают.
Это действительно почти по-детски простая мелодия, и слова ей под стать, думала Элисса. Журдайн был прав, конечно; по сравнению с теми изысканными мелодиями, которые он заставлял ее бесконечно разучивать, эту мог петь кто угодно, она не требовала долгого ученичества, необходимого жонглерам в Арбонне.
И потому тем более странно, что, слушая ее, Элисса вдруг почувствовала, что вот-вот заплачет. Она и вспомнить не могла, когда плакала в последний раз, разве что от гнева и разочарования. Во всем виновато летнее солнцестояние, решила она, и необычайные события этой ночи, не последним из которых стало долго ожидаемое, хотя и без особой надежды, приглашение в эту комнату.
Она потянулась в темноте к подушке, на которой он лежал рядом с ней, и прижала к себе в поисках утешения, а нежный рефрен повторился, и песня подошла к концу. Женщина, которую прославляет эта песнь, мертва, напомнила Элисса себе, она умерла больше двадцати лет назад. Сейчас ей было бы больше сорока лет, если бы она осталась жить, подсчитала Элисса. Это не настоящая конкурентка, решила она, она может позволить ему эти предрассветные воспоминания, не тревожась. Мертвые ушли; Элисса - та женщина, которая сейчас вместе с герцогом Бертраном, она лежит в его постели в конце ночи летнего солнцестояния. Все преимущества, несомненно, на ее стороне. Элисса улыбнулась, выжидая тот момент, когда он повернется и увидит, что она его ждет, что ее тело полностью открыто его взорам или всему, что он от нее пожелает.
Стоя у окна, Бертран де Талаир смотрел, как темнота уступает место серому свету на улицах внизу, а потом увидел первые слабые проблески утреннего света на восточном краю неба. Он задал себе бесполезный, безнадежный вопрос, сколько рассветов он встретил вот так, пока совсем не та женщина ждала, когда он вернется к ней в постель, которую покинул. Он не собирался возвращаться в постель. Он отбросил прочь саму мысль об этом, закрыл глаза, и мысли его преданно вернулись по спирали к концу песни.
Даже песня озерных птиц
Моею любовью дышит,
Прибрежный ковер в ее честь
Цветочным узором вышит.
Рассвет разгорался, наступал день. Предстоит много дел, множество сложных вещей, которые требуют выполнения. Он открыл глаза, чувствуя, как она снова ускользает, как ушел тогда он, ускользает в тумане, в воспоминаниях, с ребенком на руках.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ОСЕНЬ
Глава 9
Он ждет ее, Розала видит его издалека, осторожно ступая по крутой, обрамленной деревьями тропе от водяной мельницы, возвращаясь с прогулки. Свекор сидит верхом на коне на открытом пространстве перед подъемным мостом.
Дыхание ее учащается, так как ее охватывает страх, она складывает руки на округлившемся животе, словно защищая его, но намеренно не убыстряет шагов. Ее мужа нет дома, он во дворце, и Гальберт должен это знать.
- Доброе утро, господин, - произносит она, медленно входя во двор. Подъемный мост замка опущен: во дворе перед замком горстка коранов шумно обучается приемам боя на посохах, за ними серфы разгружают мешки с собранным зерном под пристальным наблюдением управляющего. Обычный день уплаты десятины в замке Гарсенк. Однако все они достаточно далеко от них двоих и не могут слышать то, что они говорят друг другу.
Гальберт де Гарсенк, массивный и величественный в своей одежде верховного жреца бога, не отвечает сразу на ее приветствие, глядя с каменным лицом на нее сверху. Ему, конечно, следовало спешиться, простая вежливость к жене сына требует этого; то, что он этого не делает, служит первым сигналом, попыткой запугать ее. Розала уже знает: почти все, что делает этот человек, задумано как средство получить власть.
- Прошу тебя в замок, - произносит она, словно в его манере нет ничего особенного. - Ты должен знать, что Ранальда нет дома, но я с радостью сделаю все возможное, чтобы тебе было удобно. - На ее лице мелькает улыбка, но быстро исчезает; она не станет унижаться перед этим человеком, она поклялась себе в этом.
Он дергает поводья, заставляет коня слегка пританцовывать очень близко от нее. Она стоит неподвижно; конечно, она не боится лошадей и совершенно уверена, по очевидной причине, что ее свекор не рискнет сейчас причинить ей физический вред.
Гальберт прочищает горло.
- Иди в дом, - произносит он своим прославленным голосом с ледяной холодностью. - Иди в замок немедленно, пока не опозорила нас еще больше. Я слышал, что ты гуляешь вне замка, но отказывался верить. Приехал убедиться своими глазами, я был уверен, что слухи неверны и ложны. Вместо этого я вижу, как ты бесстыдно разгуливаешь в твоем положении на глазах у серфов точно так, как мне говорили. Неужели ты настолько развратна, что вытворяешь такое?
Она так и думала, что дело может быть в этом. Она испытывает почти облегчение от того, что оказалась права и теперь знает, откуда ждать нападения.
- Ты зря обижаешь меня и роняешь свое достоинство, - отвечает она так спокойно, как только может. - Я делаю то, что женщины Савариков делают уже много поколений. Тебе это известно, господин, не притворяйся, что ты этого не знал. Женщины моей семьи никогда не сидели в своих комнатах, когда вынашивали детей, они всегда совершали ежедневные прогулки по семейным угодьям.
Он снова дергает поводья; его конь беспокойно перебирает ногами.
- Ты теперь Гарсенк, а не Саварик.
- Ошибаешься. Я всегда останусь одной из Савариков, господин. Не нужно себя обманывать. То, с чем я родилась, нельзя у меня отнять. - Она колеблется. - К этому можно только прибавить. - Последнее она добавляет ради примирения, в отсутствие Ранальда ей очень не хочется столкновения с его отцом. - Мой супруг и господин знает, что я не лежу в постели: я рассказала ему о традиции моей семьи, когда он впервые узнал о моей беременности. Он не возражал.
- Конечно, не возражал. Ранальд не достоин даже презрения. Невероятный глупец. Он позорит наших предков.
Розала мило улыбается.
- Но он просил меня передавать ему, если ты будешь плохо отзываться о нем. Эти слова подходят под такое определение?
"Осторожнее, - говорит она себе. - Этого человека нельзя сердить". Но трудно сдаться ему без сопротивления; очень трудно, помня ее собственного отца и ее дом, раболепствовать перед верховным старейшиной, гордящимся своей недавно обретенной властью.
Она видит, как Гальберт сдерживает поспешный ответ. Ранальд отличается вспыльчивым нравом, и Блэз тоже, но в меньшей степени. Отец по сравнению с ними обоими - это лед, его гнев и его ненависть находятся под безжалостным контролем и направляются им в нужное русло.
- Ты намеренно дерзишь, - говорит он. - Следует ли мне выпороть тебя за это? - Его голос звучит странно мягко для таких слов, словно он просто предлагает ей прогуляться с ней по окрестностям или позвать на помощь служанку.
- Действительно, - отважно отвечает Розала. - Достойная мысль. Ты приходишь сюда под предлогом заботы о ребенке, которого я ношу, а потом предлагаешь мне порку. Благоразумный подход, господин мой.
Теперь его очередь улыбнуться. Его улыбка пугает ее больше всего остального. Она старается не подавать виду.
- Я могу подождать, - мягко произносит Гальберт де Гарсенк. - Наказание может быть отсрочено, и ты все равно будешь знать его причину. Я - человек терпеливый. А теперь иди в замок, или я буду вынужден заставить тебя силой на глазах у коранов и слуг. Ты носишь первого из нового поколения Гарсенков, и я не позволю тебе рисковать им из-за твоего каприза.
Розала не двигается с места. Он не причинит ей вреда. Она это понимает. Ее охватывает нечто вроде отчаянного головокружения, прилив ненависти, с которым она не в силах справиться.
- Прости мне мое невежество и невежество моей семьи, - говорит она. - В таких делах явно следует уступить твоему мнению, мой господин. Ты знаешь так много о том, как помочь женщинам пережить рождение ребенка. - Опасный выпад, за него она и правда может потом поплатиться. Первая жена Гальберта умерла через несколько часов после рождения Блэза, а две следующие жены не пережили своего первого заточения в этом замке и родили мертвых детей.
Она хотела ранить его, умно это или нет, но по его лицу нельзя понять, достигла ли она своей цели.
- Как я уже говорил, - бормочет он, продолжая улыбаться, - порку можно осуществить в любой момент.
- Конечно, - отвечает она. - Моя жизнь полностью зависит от твоей доброты, мой господин. Хотя, если ты поранишь меня и появятся шрамы, это может испортить удовольствие королю, когда пошлет за мной, не так ли?
Она не собиралась говорить ничего подобного; это вырвалось у нее. Но она не жалеет теперь, когда эти слова прозвучали. Эта мысль и скрывающийся за ней страх никогда ее не покидают.