Среди молодых трубадуров и дворян появилась новая мода, и она даже подумала, что Ариана, возможно, ее одобряет: они теперь писали и говорили, что любовь жены к собственному мужу - это признак дурного воспитания и дурного вкуса. Истинная любовь должна свободно зарождаться на основе добровольного выбора, а брак никогда не заключается в результате такого свободного выбора мужчин и женщин в том обществе, которое им известно.
Мир меняется. Гибор посмеялся бы над этим новым самомнением вместе с ней и сказал бы откровенно, что он об этом думает, а потом обнял ее, а она запустила бы пальцы ему в волосы, и они доказали бы, что в этом молодые ошибаются, как и во многом другом, погрузившись в интимный, зачарованный, а теперь разорванный круг их любви.
Она отвернулась от окна, от реки внизу, от воспоминаний о прошлом и кивнула двум молодым девушкам. Пора одеваться и спускаться вниз. Робан уже ждет, со всеми неотложными делами настоящего, настойчиво требующими заняться ими, заглушая, словно грохот реки в половодье, шепот голосов вчерашнего дня.
Конечно, там, где он выбрал место для наблюдения, света не было, хотя на стенах площадки имелись крепления для факелов. Это было бы пустой тратой освещения: никому не нужно было подниматься по этой лестнице после наступления темноты.
Блэз устроился на одной из скамеек в оконной нише, ближайшей к площадке третьего этажа. Он мог видеть лестницу и слышать любое движение на ней, а сам оставаться скрытым от глаз любого, кто поднимался. Некоторые предпочли бы оставаться на виду, даже освещенными светом факелов, во время дежурства, чтобы их присутствие было явным и служило предостережением любому, вздумавшему подняться сюда. Блэз так не считал: по его мнению, лучше выявить подобные намерения. Если кто-то собирается пробраться в спальню Соресины де Бауд, пусть попробует, чтобы он мог увидеть и узнать, кто это такой.
Собственно говоря, он точно знал, кто будет этим человеком сегодня ночью, если такая попытка состоится, и Маллин де Бауд тоже знал, поэтому Блэз и стоял здесь на страже, а Ирнан, пользующийся не меньшим доверием и столь же не склонный болтать, стоял за стенами замка под окном баронессы.
Бертран де Талаир имел двадцатилетнюю репутацию исключительно решительного и находчивого человека на поприще совращения женщин. А также удачливого. Блэз не сомневался всерьез, что если герцог-трубадур Талаира ухитрится пробраться к постели Соресины, ему окажут совсем не такой прием, какой был оказан Эврарду Люссанскому в этом же году.
Он скорчил кислую мину, подумав об этом, откинулся назад и положил ноги в сапогах на стоящую напротив скамью. Он знал, что неблагоразумно устраиваться слишком удобно во время ночного дежурства; но он к этому привык и был убежден, что не уснет. В свое время ему приходилось охранять по ночам сотни различных вещей, в том числе и женские покои во многих замках. Охранять женщин, практически брать их под стражу по ночам, было делом обыкновенным в Горауте. Там нет ни намека, ни следа этого извращенного арбоннского обычая поощрять поэтов на ухаживания и таким образом возбуждать женщин. Сеньоры Гораута знали, как защищать то, что им принадлежит.
Блэз даже почувствовал - и старательно скрыл - удовлетворение, когда Маллин де Бауд, всю неделю наблюдая, как их выдающийся и широко известный гость очаровывает его супругу, попросил своего наемника с севера тайком организовать охрану комнат Соресины в последнюю ночь, которую предстояло провести эну Бертрану в замке Бауд. Очевидно, лысеющий, потрепанный поэт вроде Эврарда - одно дело, а самый прославленный сеньор Арбонны - другое. Поведение Соресины в последние несколько дней достаточно ясно это доказывало.
Блэз согласился выполнить поручение и поставил Ирнана на пост снаружи без каких-либо комментариев и с совершенно бесстрастным выражением лица. Дело в том, что ему нравился Маллин де Бауд, и он меньше уважал бы его, если бы барон остался в неведении или равнодушным относительно тех нюансов, которые возникли после появления среди них де Талаира вскоре после того, как Эврард снова уехал.
Что примечательно, и даже забавно, - все обитатели замка Бауд казались довольными после того рейда на остров Риан. Отчасти потому, что практически никто не знал об этом рейде. Что касается людей в замке и его окрестностях, они знали только то, что им следовало знать, как Маллин неоднократно подчеркивал в разговоре с Блэзом и коранами: что Эврард Люссанский заново обдумал свое положение и вернулся в замок в сопровождении группы лучших людей Маллина и наемника с севера, который командовал ими и обучал их в этом сезоне.
Ирнан и Маффур, которые, очевидно, знали бабушку Люта, получили задание сообщить ей, что случилось с незадачливым кораном. Когда они вернулись, Маффур лукаво улыбался, а Ирнан в изумлении качал головой: женщина вовсе не была огорчена своей потерей, она пришла в восторг от этой новости. Ее внук служит богине на острове Риан - этот пророческий сон она видела много лет назад, сообщили оба корана. Блэз недоверчиво поднял брови. Он явно еще долго не сможет понять арбоннцев, если вообще когда-нибудь поймет. И все же такое поведение этой женщины было большим облегчением; если бы она подняла крик, потеряв внука, это могло создать неудобства.
Тем временем Соресина приветствовала блудного поэта при всех с почти трогательной теплотой.
- В ней живет актриса, в этой женщине, - сдержанно шепнул Маффур Блэзу, когда они стояли во дворе замка и смотрели, как юная баронесса опустилась в реверансе, затем встала и наградила трубадура поцелуями в обе щеки и третьим - в губы.
- В любой женщине живет актриса, - буркнул тогда Блэз в ответ. Тем не менее он тоже был очень доволен в то утро, и это чувство усилилось, когда стало ясно, что Эврард не собирается задерживаться в замке Бауд. Да никто этого и не хотел. Кажется, он воспринял свое похищение с добродушием, не уступающим добродушию самого Маллина.
Поэт исполнил одну наскоро сочиненную песнь, напичканную вычурными метафорами о том, как он вынырнул из темной пещеры, влекомый неземным светом, которое оказалось сиянием Соресины де Бауд. Конечно, он назвал ее другим именем, но тем же самым, каким называл прежде. Все знали, кто эта женщина. Все были счастливы.
Трубадур покинул Бауд в конце недели с туго набитым кошельком и удовлетворенным самолюбием. Никто в Арбонне точно не знал, что произошло в этом отдаленном замке в горах, но было очевидно, что Эврарда Люссанского барон и его жена каким-то образом зазвали назад и щедро наградили за его снисходительность к их прежним промахам. Среди всего прочего власть трубадуров, как личная, так и их сатир и панегириков, немного укрепилась вследствие этих событий. Сей факт не слишком радовал Блэза, но он ничего не мог с этим поделать, он был не у себя дома. "Не следует придавать значения тому, - сказал он себе, - какие новые причуды появятся у Арбонны или какие старые сохранятся".
Кораны Бауда всю неделю заключали пари друг с другом - которые, вероятно, никто не мог выиграть или проиграть - насчет того, как далеко зашло раскаяние Соресины или скорее как далеко оно позволило зайти поэту. Блэз, пристально вглядываясь в женщину и мужчину в утро отъезда Эврарда, был совершенно уверен, что ничего подобного не произошло, но о таких вещах он не привык говорить или заключать пари, поэтому он оставался спокоен. Он все же принял от Маллина дополнительный кошелек сверх обычной платы в тот месяц; барона так увлек новый порыв благородного великодушия, что Блэз провел часть утра за подсчетами, прикидывая, как долго Маллин сможет выдержать подобные расходы. Ранг и положение в иерархии дворянства стоили недешево и в Арбонне, и в других местах. Блэз спрашивал себя, понимает ли барон все последствия, которые могут возникнуть из-за его погони за высоким положением в этом мире.
А потом, примерно через десять дней после отъезда Эврарда, незамедлительно явилось одно из этих осложнений. Этому предшествовало появление гонца с посланием, которое ввергло замок Бауд в хаос приготовлений.
У верхней площадки темной лестницы Блэз поерзал на каменной скамье. Было бы хорошо, мелькнула у него мысль, если бы у него с собой оказался кувшин вина; только он никогда не позволял себе подобного баловства. Он знал по меньшей мере двух человек, которые напились и уснули на страже и погибли. Собственно говоря, одного из этих двоих он убил сам.
В замке стояла тишина. Блэз чувствовал, что очень одинок и очень далеко от дома. Это было необычное чувство: дом давно мало что значил для него. Но люди иногда еще имели значение, а здесь у него пока не было ни одного настоящего друга или того, кто мог бы им стать за то время, которое Блэз отвел себе на пребывание в замке Бауд. "Интересно, - подумал он, - где сегодня ночью Рюдель, в какой стране, в какой части света?" Мысли о друге привели его снова к городам Портеццы и, возможно это было неизбежно в ночной тишине у женской спальни, к воспоминаниям о Лусианне. Блэз покачал головой. "Женщины, - подумал он. - Родилась ли хотя бы одна с начала сотворения мира, которой можно доверять?"
И эта мысль, не впервые посетившая его в этом году, могла привести его воспоминания прямо к дому, если бы он это допустил, к брату и жене брата и к тому последнему разу (как это стало известно верховной жрице Риан), когда он лежал с женщиной на ложе любви. Или нелюбви. Жрица это тоже знала каким-то сверхъестественным образом. Он чувствовал себя поразительно открытым и беззащитным перед ее слепотой в лесу той ночью и не слишком гордился потом тем, что она в нем увидела. Он гадал, достаточно ли глубоко мог проникнуть ее взор, каким бы образом она ни видела подобные вещи, чтобы добраться до понимания того, почему мужчины - и женщины - делали то, что они делали.
Блэз выглянул в узкое окно-бойницу. Голубая луна стояла высоко и была почти полной. Эскоран - так называли ее в Горауте, "дочь бога", но здесь голубую луну назвали Рианнон в честь своей богини. В таких именах заключалась сила, выбор союзника. Но луна оставалась той же, как бы люди ее ни называли, и заливала тем же странным, ускользающим светом местность к востоку от замка.
Бледная Видонна - которая повсюду носила одинаковое имя - взойдет еще не скоро. Если кто-нибудь действительно предпримет вылазку снаружи, карабкаясь через окно, то он должен сделать это очень скоро, пока тени еще темные и голубая луна плывет по небу одна. Ночь была теплой. И Блэз порадовался за Ирнана, стоящего снаружи. Крайне маловероятно, чтобы человек в здравом уме предпринял попытку забраться по внешней стене замка ради того, чтобы соблазнить женщину, но раз уж им поручили сторожить, то нужно делать это как следует. Блэз еще мальчишкой так относился к своим поручениям, и ничто во взрослой жизни не дало ему повода изменить свое отношение к службе.
Он, конечно, не видел внизу Ирнана, но лунный свет освещал холмы в отдалении и поля, где скоро зацветет лаванда, и извилистую дорогу, поднимающуюся от них к замку. Лаванда снова заставит его вспомнить о Лусианне, если он не поостережется. Блэз решительно вернулся мыслями к непосредственной задаче, к тому месту, где он сейчас находится, к делам Бертрана де Талаира со всеми их последствиями.
В ясное ветреное утро семь дней назад, когда весна уже наступила и первые полевые цветы запестрели на солнце подобно разноцветному ковру, расстеленному для королевской особы, три всадника медленно поднимались по серпантину тропы к воротам замка. С бастионов фальшиво протрубил рог, решетку ворот подняли с опасной поспешностью, чуть не искалечив человека у лебедки, и Блэз вместе с коранами и большей частью обитателей замка вышел во двор. Маллин и Соресина, надевшие роскошные украшения и одежды, выехали навстречу, чтобы с почетом встретить прибывшее трио. (Блэзу случайно стало известно, как дорого стоят здесь такие одежды, например наряд из парчи с золотой нитью, отделанный мехом.)
Блэз увидел коней - двух вороных и серого. Престарелый жонглер с уже знакомыми ему теперь арфой и лютней ехал на одном из черных; широкоплечий коран средних лет сидел на сером коне с непринужденностью человека, много лет проведшего в седле. Между ними двумя, с не прикрытой от солнца и ветра головой, одетый в скромный коричневый костюм без какой-либо отделки, на великолепном рослом жеребце ехал герцог Бертран де Талаир, прибывший с визитом - совершенно необъяснимым - к потрясенным такой честью молодым барону и баронессе Бауд.
Когда эта маленькая группа вступила во двор замка, Блэз, с откровенным любопытством разглядывавший их, увидел, что де Талаир - человек роста немного выше среднего, с худым насмешливым лицом, гладко выбритым по моде Арбонны. Ему уже почти сорок пять лет, как Блэз узнал от коранов, но он выглядел моложе. Его глаза были действительно такими голубыми, как передавали сплетни: даже на большом расстоянии их цвет приводил в замешательство. На его правой щеке выделялся шрам, а волосы он стриг не по моде коротко, поэтому все видели, что верхняя часть правого уха у него отсутствует.
Кажется, половина всех людей на свете знала о том, как он заработал эти раны и что, в свою очередь, сделал с наемным убийцей из Портеццы, который их нанес. Блэз случайно был знаком с сыном этого человека. Они вместе служили в Гётцланде один сезон два года назад.
По мере развития событий в следующие часы и дни, Блэзу быстро стало ясно, что у герцога имелось по крайней мере три причины для приезда сюда. Одной, очевидно, был Маллин, и предпринимались многосторонние и далеко идущие попытки привлечь молодого честолюбивого барона на сторону Бертрана в его давней борьбе с Уртэ де Миравалем с целью добиться преимущества в западной части Арбонны, если не во всей стране в целом. Собственно говоря, обо всем этом Ирнан и Маффур догадывались задолго до прибытия герцога.
Второй приманкой для Бертрана, почти столь же очевидной, была Соресина. Эн Бертран де Талаир, который никогда не был женат, хотя за много лет его имя связывали с огромным числом женщин в нескольких странах, по-видимому, испытывал почти непреодолимую потребность лично познакомиться с чарами любой знаменитой красавицы. Стихи Эврарда Люссанского если и не достигли большего, то явно подогрели любопытство герцога.
Даже Блэз, которому Соресина не нравилась, вынужден был признать, что она в последнее время выглядит великолепно, словно прославление Эврардом ее чар каким-то образом прибавило соблазнительности ее телу и глубины ее темным сверкающим глазам, чтобы она могла в реальной жизни сравняться с изысканным образом героини его стихов. Как бы то ни было, в юной баронессе замка Бауд в ту неделю появилось нечто такое, от чего дух захватывало, и даже те мужчины, которые уже давно жили рядом с ней, начали оборачиваться на звук ее звонкого голоса и смеха в дальней комнате, теряя нить своих мыслей.
Блэз уделил бы больше времени размышлениям о том, как Бертран де Талаир собирается совместить стремление завести дружбу с Маллином де Баудом с не менее горячим желанием покорить супругу барона, но быстро понял, что третья причина приезда к ним герцога - это он сам.
В первый же вечер, после самого изысканного и дорогостоящего пиршества, какое когда-либо устраивали в замке Бауд - к супу даже подали ложки, а не привычные ломти хлеба, - Бертран де Талаир, непринужденно расположившись в кресле рядом с хозяином и хозяйкой, почти целый час слушал, как Рамир, его жонглер уже более двух десятков лет, исполняет его собственные сочинения. Неясно, чье именно искусство стало тому причиной, жонглера или Бертрана, но даже Блэз, всегда относившийся с предубеждением к музицированию, был вынужден признаться себе, что в ту ночь они слушали произведения совсем иного порядка, чем песни Эврарда Люссанского, который первым познакомил его с трубадурами Арбонны.
Все равно Блэз находил сочинение стихов глупым, почти смехотворным времяпрепровождением для дворянина. Что касается Эврарда и ему подобных, возможно, это можно понять, если проявить терпимость: здесь, в Арбонне, поэзия и музыка служат уникальным средством для мужчин и даже женщин, которые иначе не могут получить доступ к славе, или умеренному достатку, или в высшее общество. Но Бертран де Талаир был совсем в другом положении: какую пользу могли принести эти стихи и время, потраченное на их сочинение, сеньору, пользующемуся славой одного из самых великих воинов шести стран?
Этот вопрос все еще беспокоил Блэза, несмотря на то что он позволил себе выпить лишнюю чашу вина, когда увидел, как де Талаир наклонился вперед, поставил свой бокал с вином и что-то прошептал на ухо Соресине, отчего та густо покраснела. Затем Бертран встал, и жонглер Рамир, который явно ждал этого движения, аккуратно поднялся с табурета, на котором сидел, пока играл, и протянул Бертрану свою арфу, когда тот сошел с возвышения. Герцог непрерывно пил весь вечер, но это на нем никак не сказывалось.
- Он сам собирается петь для нас, - взволнованно прошептал Маффур на ухо Блэзу. - Это редкость! Очень большая честь!
По залу пронесся полный предвкушения ропот - очевидно, остальные тоже это осознали. Блэз скорчил гримасу и свысока взглянул на Маффура: негоже боевому корану приходить в такое волнение по такому тривиальному поводу! Но, взглянув на Ирнана, сидящего рядом с Маффуром, он отметил, что даже старший коран, обычно такой невозмутимый и флегматичный, смотрит на герцога с восторгом. Вздохнув и еще раз подумав о том, какая это безнадежно странная страна, Блэз снова повернулся к столу на помосте. Бертран де Талаир устроился на высоком табурете перед ним. "Еще одна любовная песнь", - подумал Блэз. Ведь он целый сезон прожил рядом с Эврардом и заметил взгляды, которыми уже начали обмениваться хозяйка и ее благородный гость за столом. Но оказалось, что он ошибся.
Вместо этого Бертран де Талаир спел им в зале замка в горах, в самом начале лета, среди свечей и драгоценностей, шелков и золота, аромата первых цветов лаванды в вазах на столах - о войне.
О войне и смерти, топорах и мечах, о булавах, звенящих о железо, ржании коней, криках людей, зарождающихся снежных вихрях, клубах пара изо рта в обжигающе холодном воздухе севера, о закате гаснущего красного солнца и холодном бледном свете Видонны, встающей над полем смерти на востоке.
И Блэз знал это поле.
Он на нем сражался и чуть не погиб. Далеко на юге, здесь, в управляемой и создаваемой женщинами Арбонне, Бертран де Талаир спел им о битве у Иерсенского моста, когда король Дуергар Гораутский отразил вторжение из Валенсы в последней в том году битве.
В действительности то было последнее сражение в долгой войне, так как сын Дуергара Адемар, и король Валенсы Дауфриди подписали договор о мире в конце следующей зимы и этим положили конец войне, которая длилась столько, сколько прожил Блэз. Теперь, подавшись вперед, стиснув в руке свой кубок, Блэз Гораутский слушал звучные аккорды, которые Бертран извлекал из своей арфы, подобные волнам битвы, и чистый низкий голос певца, бросивший неумолимое обвинение в конце этой песни: