– Кто измерил силу потоков? Кто отметил подземный ход линий? Кто направил лучи ночного солнца, утреннего солнца и вечернего солнца? Кто создал орудие правды? – он сделал плавный жест в сторону своих высоких каменных ворот и менгиров за ними. Но вдруг прищурился, вглядываясь в пейзаж за моей спиной.
– Ты стоишь на скрещении жил кромлеха, но где же сам кромлех? – изумился он.
Да, это действительно был друид. Пусть и без белоснежной мантии. И без ветки омелы в руке. Именно друиды называли свои священные каменные круги таким словом… старым кельтским словом…
– От него мало что осталось, – я опустила глаза. Стыдно стало за своих поганых современничков.
– Кто ставит на окраинах земли новые кромлехи и возрождает старые? Кому даровано испытание? Для чего потребны девятью девять спутников и девять лет труда? – грозно спросил мой любезный собеседник.
Очевидно, у Ав было куда больше девяти лет, чтобы освоить кромлех, подумала я, но ничего не ответила. Только развела руками…
– Что воплощено в кромлехе, вписано в кромлех, соблюдается в кромлехе? – нараспев вопросил друид и сам же, как ни странно, ответил: – Колесо года! Сколько лучей у Колеса года? Восемь!
Он одним непрерывным движением изобразил в воздухе восьмиконечную звезду, как два наложенных друг на дружку квадрата.
– Крест наваждения! – воскликнула я. – Так вот он откуда взялся!
– Колесо года! – возразил кельт. – Четыре главных праздника, оба равноденствия и оба солнцестояния, а между ними – еще четыре, и это…
– Так было у вас! – перебила я. – А теперь звездочка о восьми углах зовется аусеклис. Если начертить ее одним движением, она отгоняет прочь нечистую силу… Колесо года?.. Так оно вам принадлежало?.. Вам?
– Кто-то пользуется нашими знаниями? – сразу сообразил кельт. И священными числами?
– Похоже на то…
Он на мгновение задумался.
– На добро или на зло обращены знания и числа?
– На зло. На погибель!
– Открыты ли какие-то тайные знания тебе?
– Нет!
Он немедленно приступил к делу!
– В чем средоточие силы? – задал он нараспев очередной красивый вопрос. – В чем власть, которую скопили поколения, чтобы передать поколениям? К чему прикладывают ладони, чтобы отдавать и брать? Что есть образ силы, отданной, чтобы перейти к другому владельцу? Что порождается, чтобы стать сгустком силы?
Он опять не требовал ответов, а только вещал. И вдруг я начала понимать – ответов тут и не будет, каждый вопрос уже несет в себе информацию. Действовать можно, зная только вопрос!
– В чем проявилось священное число? – сделав паузу, снова запел друид. – Девять месяцев мать носит дитя. Девять месяцев от одного камня в Колесе года до другого. Девять…
– …углов у тминного сыра! – воскликнула я. – Я же говорила – и девятку Авы у вас украли!
– Девять дней составляют единое! – сурово прервал друид.
– Я не знаю, в чем средоточие силы и для чего нужно священное число! – отвечала я. – Но на этой земле творятся страшные дела. Кто-то пустил в ход древнюю магию! И этой магией сперва много лет назад погубили Дитя-Зеркало, теперь губят весь его маленький народ! И страдают из-за этого все.
– Этого не могло быть, – уверенно отвечал друид. – Невозможно чужому разгадать кромлех! Они придумали что-то свое. И если ты просишь помощи – я могу тебя научить кое-каким мелочам, которые позволяет давать в руки непосвященным наша древняя магия.
– Мелочи не помогут. Я не смогу состязаться с теми, кто сотни лет занимался магией! И хозяйничал в кромлехе!
– Нашей магией?
В голосе друида было такое великолепное высокомерие, что я не могла удержаться.
– Да! – воскликнула я, причем с вызовом. – Мне нужно понять, в чем сила кромлеха. Я ведь не иду на них с голыми руками – на моей стороне…
– Кто служит позвавшему? Кто приникает к средоточию силы? Сквозь кого проходят сгустки силы? – опять взялся за свои ритуальные вопросы друид. – Кто есть прародитель пламени и порождение пламени?
И на сей раз я услышала заключенный в вопросах ответ.
Рука моя сама собой вскинулась и обвела овал огненной рамы – то, чем стал Ингус.
Друид кивнул. Возможно, ритуал требовал ответа-жеста. И такие случаи в магии бывали…
– Я не могу дать непосвященному в руки оружие, если не знаю, кто враг, – вполне разумно сказал он. – У тебя в руках сильное оружие. Против кого ты его направишь?
– Я не знаю! Они утверждают, что жили тут много веков назад и поставили Колесо года. Если они лгут – чьи же это камни? – я обвела рукой несуществующий круг. – Кому принадлежит эта земля? Кто ее хозяин?
– Кому может принадлежать земля? – удивленно спросил он, и стало ясно, что такая постановка вопроса друидам и на ум не брела. – Земля под деревом принадлежит дереву. Земля под травами принадлежит травам. А все остальные приходят и уходят – птицы, звери, люди…
– Как быть, если одни люди назвали себя хозяевами земли и гонят прочь других людей? – я упростила проблему до предела, но все равно не была уверена, что друид понял ее суть. – Вот кромлех. Сейчас здесь живет племя, утверждающее, что это – его кромлех. Но нашлись люди другого племени, которое жило здесь раньше, и они утверждают, что кромлех поставили именно они. На этом основании они хотят уничтожить пришельцев!
– Какое племя считает себя вправе распоряжаться землей, принадлежащей богам? – в глазах собеседника было несомненное возмущение. Я ждала, что он, как велят его правила изысканной речи, сам же и ответит на свой вопрос, но сейчас он ждал ответа от меня.
– Это – Лесной народ, охотники и рыболовы, которые не выращивают растений, а живут лесной добычей… поклоняются медведям… и магией у них владеют женщины…
Больше я ничего припомнить не могла.
– Не было здесь такого народа, – уверенно заявил друид. – Когда я приплыл сюда, чтобы забрать молодых, никаких охотников в этих лесах не видел, разве что медведей… Кто-то здесь жил до того, как пришли наши молодые. Они показали мне стоянки тех людей. Но те люди ушли, а охотники еще не появились. Я оценил кромлех и увез молодых, кроме пятерых, которые остались еще на срок, работать над кромлехом и возделывать средоточие силы. Может быть, при них появились первые гонцы Лесного народа. Племена сменяются, а земля остается. Они никому не должна принадлежать.
– Кто такие молодые?
– Это те, кому мы, состарясь, передаем власть. Мы учим их, а потом они плывут, находят новую землю и показывают, на что способны. Жаль, что у них здесь получился слабенький кромлех, – спокойно сказал он. – Маломощный. Они не нашли здесь подходящих камней. Но молодежь должна на чем-то пробовать силы. Она должна думать так – вот уйдем от старших, уйдем от моря, углубимся в леса и поставим что-то великолепное. А чем дальше молодые уходили от моря – тем меньше их становилось. И настоящий кромлех им был уже не по плечу. Они сделали все необходимые ошибки и поняли то, чему старшие не смогли бы их научить на словах. Тогда я приплыл, нашел их и забрал. Нельзя отрываться от моря…
– Торопитесь, торопитесь! – воззвал Ингус.
– Чем ты докажешь, что они владеют магией?
– Их осталось-то всего несколько старух! Но они живут столетиями! Они напускают морок и кажутся совсем другими людьми! Они умеют определять Дитя-Зеркало! Они готовят в кромлехе зловредные зелья! И они хотят погубить Дитя-Зеркало пришельцев, чтобы…
– Довольно!
Он опустил глаза.
– Магия похищена?
– Да.
Тут уж было не до изысканных ритуалов.
Его лицо было неподвижно – лицо сильного человека, осознающего свою ответственность. И он уже не хотел толковать нараспев о взаимопроникновении минувшего с грядущим. И так было ясно, что все мы друг за дружку отвечаем…
– Колесо года нужно для того, чтобы пользоваться кромлехом. Нужно точно знать точки восхода и заката, движение Солнца и Луны, чтобы высвобождать силы кромлеха, – торопливо заговорил друид. – Даже у вас, когда Солнце иначе ходит вокруг Земли, он сохранил немало силы! Кромлех силен тем, что владеет орудием правды!
Он ткнул пальцем куда-то мне за плечо.
– Торопись, торопись… – прошелестел в ушах голос Ингуса. – Мне очень трудно удерживать колодец на скрещении жил!
– Дальше! – потребовала я, не оборачиваясь на это загадочное орудие правды.
– Даже сгусток силы от средоточия силы не устоит перед орудием правды! Оно одолевает священный дуб и его желуди! А Дитя-Зеркало несет на себе древние гейсы! Оно не должно умирать, не оставив потомства! Если на него наложено заклятие – заклятие нужно снять до того часа, когда мальчик станет мужчиной! – торопливо перечислял все подряд кельт.
– Я не умею! Дай мне средство!
– Внимательно смотри вокруг! – кричал друид, а черты его смуглого лица уже таяли в темном круге. – Как смотрели наши деды! Ведь никто не дарил им их магии – они сами ее создали! Когда соберутся вместе образы, которым суждено слиться воедино… Нужно очень внимательно смотреть! Бывают минуты, когда магия готова родиться! Минуты священной и благословенной богами ярости! Это – как рождение песни, так же причудливо и внезапно!.. И это так же больно! И всякая магия стареет! И наша тоже! Значит, древнюю магию может победить только новая, свежая магия! Украденную магию может победить…
Голос угас. Золотые язычки всплеснули, забились, сплавились обратно в огненный шар. В нем обозначилось знакомое лицо.
– Ингус! – в отчаянии воскликнула я. – Прости, я забыла спросить про тебя! Он хотел сказать! Но как-то не получилось!
– Наша магия подняла слишком много шума, а в лесу бродят Авы! В эту ночь им положено собирать какую-то там траву! – отвечал Ингус. – Надо удирать!
И развился в огненную змею, и охватил мои колени, пытаясь взмыть по спирали к лицу. Но тут же скатился наземь.
– Ингус!..
Медленно, с трудом, как бы не полностью владея своим телом, огненный змей сбился в огненный шар.
– Я сумею защитить тебя. Вот только немного опомнюсь… – сказал Ингус, и слезы навернулись мне на глаза. Колодец на скрещении жил отнял у него слишком много огня…
Я взяла его в ладони и пошла сквозь лес.
Глава двадцатая, о цыганской свечке
– Славный у меня конек, только жаль – коротконог, каждый камень по дороге задевает парню ноги… – напевал Мач.
Но никакого там конька, ни длинноногого, ни коротконогого, под ним не было. А просто шагал он по дороге, безмерно довольный тем, что предстоит увидеть Ригу.
И наслаждался свободой.
Когда господин Бауман спросил Сергея Петровича, кто из его несусветного эскадрона может тайно доставить письмо в Ригу, тот сразу же назвал Мача. Конечно, больше доверия как гонец внушал Ешка. Он бы выпутался из любой опасной ситуации, а Мач – вряд ли. Но против Ешки было два веских довода. Во-первых, цыганская кибитка продвигается медленно, а во-вторых – не перекупят ли цыгана те шпионы Бонапарта, которых в Риге и около было хоть пруд пруди?
Случаи вербовки цыган той или иной войсковой разведки имели-таки место. И при всем хорошем отношении к Ешке его кандидатура сразу отпала.
А Мачу даже особо врать бы не пришлось. Нанялся провожатым к гусару, тот застрял на оккупированной территории, нашел пристанище у местного барона, сохранившего относительную верность законному правительству, и послал с пареньком депешу своему начальству. А паренек с депешей – вот он я!
Объяснил Бауман, что не сразу нужно ломиться в Рижский замок, где ныне резиденция генерал-губернатора, а сперва попытаться найти господина Тидемана, бывшего прусского, а ныне русского офицера. Если только он в Риге. И передать ему словесный привет, а он уж поможет доставить гусарское послание куда следует. Если же Тидемана где-то носит нелегкая – то взывать о помощи к любому человеку в русском мундире, какой встретится возле замка.
Выпускать гусара из баронской усадьбы господин Бауман не стал. Хуже того – приказал господину барону холить его и лелеять, сколько потребуется. Сам отправился разыскивать эскадрон – и сам же нашел его по шуму. Ешка и Адель, как всегда, сцепились из-за ерунды. Баварец растолковал Адели положение дел – и она сразу сообразила, что за ночной гость пожаловал к гусару. Но сверкнул на нее глазами Бауман – и короткое, звучное имя полководца замерло на ее губах.
Так что Мач весело шагал по большаку, напевая песенки, а вдали бродили по лугам отзвуки пастушьих песен. Ведь, несмотря на вражье нашествие, жизнь продолжалась, выгоняли по утрам скотинку на пастбища, давали девушкам-пастушкам ломоть хлеба и клубок со спицами, а уж пели они без всякого хозяйского приказа – чем лучше и охотнее поет крестьянская девица, тем она прилежнее, это все женихи знают.
Мач был снабжен деньгами, хоть и небольшими. И часть дороги проехал верхом на баварской лошади. Адель и Ешка проводили его так далеко, как только могли, под прикрытием ночной темноты, чтобы успеть вернуться до света к баронской усадьбе, ведя эту лошадь в поводу. Обстоятельства заставляли вернуть ее законному хозяину.
Господин Бауман прикинул так и этак, почему бы это отправился к барону в гости полковник Наполеон. И вывод ему очень не понравился. Он поделился своими опасениями с Аделью – и та обещала, что вместе с цыганом присмотрит за усадьбой.
Вот и получилось, что эскадрон совсем развалился.
Нельзя сказать, что это так уж огорчало Мача. Все-таки благодаря поручику Орловскому пережил он немало неприятных минут. И Адель для него особого интереса не представляла. А Ешка – тот и вовсе частенько казался ему подозрительным и опасным типом. Но раз уж судьба свела – он странствовал и воевал бок о бок с этими людьми, то и дело забывая о своей главной мысли – освободиться бы от них от всех наконец и отдаться исключительно борьбе за свободу!
Так что шагал Мач по дороге, напевал и усмехался, вспоминая прощальную штучку Ешки.
Цыган достучался до знакомого корчмаря, и тот почти перед рассветом впустил их в корчму, выкинул на стол ковригу хлеба, отскреб от сковороды сколько там осталось пригоревшей кровяной колбасы, а также оставил в полном их распоряжении пивную бочку. А сам отправился присмотреть за лошадками, здраво рассудив, что за четверть часа двое мужчин и женщина много пива не выдуют.
– А давай спорить, что я выпью всю эту бочку, пока горит свечка, – сказал Ешка, когда дверь за корчмарем захлопнулась.
– Какая свечка? – недоверчиво спросил Мач. – Вот такая?
И показал руками, как обнимают столетний дуб.
– Вот такая, – Ешка покопался в штанах, причем запустил в карман руку чуть ли не по плечо, и добыл свечной огарок, толстенький, но короткий.
– Бочку пива? – изумилась Адель. – А на что спорим?
– На твой поцелуй! – уже не глядя на Мача, заявил цыган.
Встретились два взгляда – одинаково веселых и одинаково упрямых.
– Значит, если выпьешь, пока горит свеча, я тебя целую? – уточнила маркитантка, которой не привыкать было к галантным пари. – А если нет?
– Тогда я тебя целую.
От такой наглости Адель на секундочку онемела.
А Мачу, напротив, наглость эта очень понравилась. И он уж подумал было, что можно на такую удочку подловить Качу, да вспомнил, что нет у него больше Качи…
– Не пойдет, – твердо сказала маркитантка. – Давай на что-нибудь попроще спорить.
Они перебрали все возможные и невозможные заклады, остановились на обыкновенном рубле, и Ешка был торжественно поставлен перед бочкой.
Он зажег свой огарок, установил на столе, отвинтил кран, наполнил кружку, с большим удовольствием выпил ее и задул огонек.
– Эй, мы так не договаривались! – воскликнула Адель.
– Именно так мы и договаривались. Я сказал – выпью бочку, пока горит свеча. А когда я не пью, ей гореть незачем, – объяснил Ешка.
Адель расхохоталась. И хохотала долго, но целоваться отказалась наотрез. Более того – отдала огарок Мачу, чтобы Ешка больше никому не морочил голову цыганской шуточкой. И, убедившись, что он поел и взял с собой продовольствия на дорогу, выпроводила парня из корчмы.
Ему указали дорогу на Якобштадт, где удобнее всего было перебраться на другой берег Даугавы, а то и одолеть часть пути на струге. Он и пошел. Благо не так уж далеко было до реки. И, переночевав в стогу, к вечеру следующего дня уже вышел на берег.
То, что на реке собралось немало плотов, несколько удивило Мача. Он знал, что самое для них время – когда схлынут талые воды. Разве что какие-нибудь отчаянные чудаки вздумают в жару сплавляться по Даугаве. А последние плоты приходили в Ригу к концу сентября.
Темнело, следовало подумать не только о ночлеге, но и об утренней переправе.
В корчме, которую Мач обнаружил чуть ли не на берегу Даугавы, было шумно, невзирая на военное время и затишье в торговых делах. Война задержала немало плотовщиков и струговщиков – и домой им не вернуться, и к Риге дороги нет, потому что никому они в Риге со своими товарами да бревнами сейчас не нужны. Вот здоровые мужчины уж которую неделю и околачивались вокруг корчмы, не зная, к чему бы себя применить.
Вошел Мач туда не без опаски. До сих пор ему не приходилось бывать в корчме без отца и старших братьев. Он ведь только третий год как допускался сидеть за свадебным-то столом, где за ним присматривали все, кому не лень, конечно, пока хмель не осилит… А в корчме ему и вовсе молчать полагалось.
Мач присел с пустого края длинного непокрытого стола, там, где потемнее. Мужчины, тесно облепившие другой край, говорили под любимый плотогонский напиток, водочку, о мужских делах, а он, самый младший и неженатый, водки отродясь не пробовавший, только слушал и по сторонам поглядывал.
Но рассуждали эти мужчины о каких-то непонятных вещах. Ну, что сосновое бревно меньше погружается в воду, чем такое же березовое – это хоть и стало для Мачатыня открытием, но открытием вполне понятным. А вот названия непонятных вещей и мест: "Кроватка", "Закладня", "Кобыла", "Осетр", "Муравка" внушали изумление – ну, поди так сходу пойми, почему Кроватка опаснее Кобылы…
Понял Мач также, что Закладню и Муравку плотовщики давно миновали, а вот Похвальница, Покровни, Улан, Червивец и Чертова борода у них еще впереди.
И, хотя не понравилось ему, что всякая загогулина в течение Даугавы и всякий камушек на ее берегу носят русские имена, но и возразить тут было нечего. Кому и давать названия порогам, как не плотовщикам и струговщикам, а это все был русский народ. Не в силах понять хотя бы четверти плотогонских приключений, Мач отвлекся вещью, более ему понятной.
Над самым столом висел закопченный, еще с Рождества оставшийся пузурис. Он-то и привлек внимание парня сложностью конструкции.
Мач и сам умел мастерить такие из блестящей соломы, нарезанной ровными трубками, пучков перьев и выдутых яиц. Солома низалась на веревочки, образуя ребристые фигуры, составленные из призм, пузурис украшался перьями, потом подвешивались и яйца. Смысла в нем было мало, однако без него и Рождество было не в радость.
Разглядывая пузурис, Мач одновременно прикидывал, может ли он себе позволить миску капусты. А капусту в этой корчме подавали знатную, облако смачного запаха невесомым сугробом стояло над приземистым, длинным и почерневшим зданием, правую часть которого занимала комната для питания проезжающих, а левую – немалая конюшня. Лошадям-то что, а у голодного проезжающего и слюнки ненароком могли потечь…