Утро. Это всегда происходит на границе света и тьмы? Ты не знаешь - но поневоле вспоминаешь другой рассвет, когда, преследуемые бандой Каракурта, вы вошли в деревню.
В мертвую деревню.
К тому времени твой отряд стал меньше на треть. Вы напоролись на засаду возле одного из оазисов - и, что много хуже, позволили удрать двоим бандитам. Через день по вашему следу отправился со своими людьми сам Каракурт, вам удалось оторваться, но люди и верблюды устали, а времени на отдых было мало. Вы не успевали добраться до Таальфи, да и вряд ли извечный запрет на кровопролитие остановил бы Каракурта. У вас с ним были давние счеты. Некогда он считался человеком твоей покойной супруги - и приложил руку к одной теперь уже всеми позабытой смерти.
Всеми - но не тобой. После того, как жена умерла, у тебя оказались развязаны руки, вот только Каракурт успел сбежать сюда, в пустыню. Чтобы теперь, годы спустя, кто-то из вас наконец отомстил другому.
Вы въехали в деревню, и ты велел людям спешиться и отдыхать. Эминар ал-Леад не стал с тобой спорить, он и сам все прекрасно понимал.
То, что в деревне побывали джиэммоны, вы узнали чуть позже.
Только это ничего не меняло, совсем ничего.
Разве что - ты не удивился, когда почувствовал: кто-то пытается завладеть твоим разумом. Это было даже смешно. Мысленно ты ударил наотмашь по этим бархатным, таким мягким щупальцам, которые ласкали, уговаривали, убаюкивали.
Тогда джиэммон заговорил с тобой как с равным.
И это было еще смешнее: эта тварь… с тобой - как с равным!.
Но он не сдавался, он предложил тебе то единственное, от чего ты сейчас не смог бы отказаться.
И ты согласился - и впустил его "на ночлег", ибо дозорные уже заметили вдалеке тех, кто шел по вашим следам. Преследователей было много, Каракурт, наверное, захватил с собой всех. Старые обиды - со временем они лишь становятся острее. Каракурт хотел расквитаться с тобой наверняка, сполна.
И хотя твоих людей было мало, несравнимо меньше, нежели Каракуртовых головорезов, теперь ты не сомневался в победе. "В шулдара словно вселился джиэммон", - могли бы сказать о тебе те, кто был с тобою в том бою.
Могли бы - и ошиблись бы ровно на одно слово.
Потом…
"Потом, - напоминает сидящая в тебе тварь, - ты попытался нарушить договор. Убить меня! - Голос джиэммона с каждым мгновением набирает силу, он очень разгневан, твой нечаянный сосед по телу, твой нежданный господин. - И ты, - признает он, - едва не убил меня. Вот только где бы ты был теперь, если б не я? Стервятники уже выклевали бы твои глаза, шулдар, и ветер занес бы твое тело песком - и никогда не повстречал бы ты Иллэйсу… кстати, ты уверен, что именно ты любишь ее? Вожделеешь - да, после долгого странствия через пустыню это вполне объяснимо, но вот - любишь ли? Способен ли ты вообще любить, твое могущество? Я дал тебе многое, Иллеар: и тогда, в деревне, и после. Ты можешь лучше и тоньше чувствовать запахи. В бою ты становишься сильнее. В постели - ненасытнее. А еще ты наконец-то научился любить, но это не ты - я полюбил Иллэйсу. Я! Убей меня - и что останется? Ты снова превратишься в идеального правителя: без чувств, без сердца, без души. Иллэйса перестанет тебя волновать: всего лишь красивая девчонка, еще одна из многих. Но ты будешь помнить, каково это - любить. Не чувствовать, но помнить, шулдар. Всегда, до самой смерти. Вот это я тебе обещаю!"
Ты слушаешь его - и смотришь в ее глаза.
"Как можно не заметить чудо?!" - "Если не верить в него".
Ты рвешься изо всех сил, ты пытаешься одолеть тварь, засевшую в тебе, слившуюся с тобой, но единственное, что удается, - завладеть одною рукой - ненадолго, на пару мгновений; ты сжимаешь кулак и чувствуешь боль, пальцы натыкаются на что-то острое, кровь, запах крови сводит с ума, джиэммон, сидящий в Змейке, вскидывается и смотрит на тебя удивленно… он еще не понимает… всего лишь рука, одна рука, ничего больше… ты бьешь под дых, а потом снова - уже туда, где нижняя челюсть соединяется с горлом… гребешок, похожий на розу, входит легко, будто для того и предназначен… Змейка, по-детски вскрикнув, переваливается через парапет и начинает свое долгое, последнее падение… ты снова бьешь - теперь уже не рукой, а силой собственной мысли, воли, ты выжимаешь эту тварь из себя, выдавливаешь, - единственная подвластная тебе рука стиснута в кулак, и кровь сочится, твоя кровь, джиэммон теряет рассудок от этого запаха, и ты бьешь, бьешь, бьешь, и - вспышка перед глазами! - заваливаешься на каменную площадку, и удар от падения такой сильный, что слезы выступают на глазах, слезы, слышишь! - слезы, тебе больно, она склоняется над тобой, тебе больно? - мне больно; значит, все хорошо, если больно - значит, живешь.
- Я люблю тебя.
- Я люблю тебя.
С грохотом распахивается люк.
- С вами все в порядке, государь?!
Это старый ал-Леад, прихватив вместо оружия жаровенку-черепаху, вскарабкался наверх. К счастью, опоздал.
* * *
Свечи. Полумрак. Тепло родного дыхания на щеке.
- Я хочу, чтобы ты…
- Я тоже этого хочу…
За стенами - ветер, и пустыня, и другие судьбы, чужие времена.
* * *
И вот наступает утро, когда паломники покидают оазис Таальфи, - нежное, мирное утро, исполненное тишины и покоя. В такие моменты кажется, что мир пережил уже все самое страшное и впереди - только дни счастья, только они.
Паломники уезжают. Все выполнено - все, о чем шептали ветра, когда Иллэйса иб-Барахья восходила на башню и слушала их. Ответы прозвучали. Душезнатец свидетельствовал, успел. Теперь его тело зарыто на местном кладбище, рядом с могилой, в которой покоится прах Змейки, а душа старика отправилась дальше по Спиральной Лестнице.
Это то, что знает и о чем догадывается весь оазис.
Паломники уезжают - все вместе. Ламбэри Безжалостная вызвалась сопроводить шулдара до Стены, а то и дальше - до Бахрайда, это уж как дорога ляжет. Воительница считает, что виновата перед ним. Впрочем, и Ламбэри, и Иллеар Шестой довольны тем, как все вышло… почти довольны; в конце-то концов, они живы, они получили ответы на свои вопросы, они уезжают из оазиса, спешат навстречу своей судьбе. Йор-падды везут носилки с Джализом, который за прошедшие два дня немного пришел в себя, он еще слишком слаб, чтобы держаться в седле, но вовсю ухлестывает за двумя хорошенькими воительницами, и те с удовольствием отвечают ему, и уже научили юношу нескольким песням. Вот и сейчас, отъезжая, они втроем поют - ах, как они поют! - молодые, полные жизни и надежд!
Одинокий всадник, который встретится им примерно полчаса спустя, будет удивлен и непременно улыбнется - одна из немногих его улыбок в этот и последующие годы. Клюку ему вручат "сестры", все прочее всадник везет в чересседельных сумках: чистые листы для договоров, особые чернила, пилюли, чтобы утишать биенье сердца в те дни, когда душезнатец заверяет и держит слово провидицы. Он еще молодой, он выдюжит, он справится с межсезоньем, которое вот-вот наступит в оазисе. Традиция будет нарушена: нынешняя иб-Барахья не успела подготовить преемницу, придется выбирать… ничего, он справится, они справятся. Пока же всадник еще далеко, а паломники - вот они, здесь, они чуть задерживаются в том месте, которое по традиции зовется Восточными вратами, хотя никаких ворот там нет; они задерживаются: здесь слишком узко, и, пока есть еще время, один из всадников оглядывается - коренастый, с едва наметившейся сединой в бороде и пышными черными кудрями, в которые так приятно запускать пальчики; отсюда, с башни, конечно, не разглядеть выражение его глаз, но Иллэйса и так знает, что сейчас он, сощурившись, смотрит на тоненькую фигурку, которая отчетливо видна на фоне утреннего неба.
Он верит, что вернется сюда, как и обещал.
Она знает: не вернется.
Ответ, который вчера получил Иллеар Шестой по прозвищу Кровавый Садовник, сын Су-Л'эр Воинственной, отец Ай-Кинра, заставит шулдара отправиться в бой. Придут в движение войска, правоверные возьмут в руки оружие, чтобы защитить свой край от вторжения иншгурранцев и трюньильцев.
"Когда люди с Востока перейдут перевалы Хребта и обрушатся на города Тайнангина - выстоят ли мои войска? смогут ли отбросить захребетников назад? хватит ли им сил и мужества, упорства и мастерства?!" - "Да. Да. Да".
("Поедешь ли ты… согласишься ли стать…" - "Нет. Нет".) Он отворачивается. Уезжает. В спину дует ветер.
Иллэйса знала, знала все заранее. Ей не жать. И уже не страшно. Это ее выбор.
Старая Хуррэни была права: если спрашиваешь, значит - не любовь.
Если лжешь - платишь; душезнатец просто заверяет и держит твое слово.
Ветер дует в спину, холодный, ночной, он несет с собой запах иных судеб и иных времен, которые Иллэйса уже не застанет. Ей отпущены ровно сутки - до вечера.
Иб-Барахья никогда не лжет больше одного раза. Но в пении ветра ей вдруг открывается то, что прежде лишь мерещилось туманными, зыбкими тенями грядущего, - а теперь стало им. Иллэйса видит, как войска, ведомые ее шулдаром, опрокидывают захребетников и два долгих года сдерживают их атаки. Два долгих года, в течение которых "внутренний" Тайнангин живет почти так же, как жил прежде. Еще два года. А потом - бой у стен Бахрайда, и коренастый всадник с седою бородой и седою шевелюрой падает, сбитый стрелой; падает - но встает, в последний раз давая пищу слухам о том, что в бою им словно бы завладевает джиэммон; встает - и встречает врагов лицом к лицу, и держится до тех пор, пока еще пять стрел не входят в него - и только тогда он бросается в самое горнило схватки с гневным, почти сразу же оборвавшимся криком - и позже те, кто выжил, будут спорить: одни станут утверждать, что шулдар выкрикивал свое имя: "Иллеар!" - другие решат, что звал своего мастера битв: "Ал-Леад!" Иллэйса знает: и те, и другие будут неправы. И это - милосердие судьбы, это - больше, чем то, на что Иллэйса могла рассчитывать нынешним утром.
Ветер дует в спину, но небо остается безоблачным. Йор-падды, звонко смеясь, затягивают песню, Джализ присоединяется к ним. Голоса звучат легко, приятно, голоса поют о капельке росы на лепестке только что распустившейся розы, о том, как сверкает эта роса на самом солнце и исчезает быстро, неотвратимо, оставляя лишь неясный трепет в мутном мареве пустыни - "как и мы, мой друг, как и мы".
Всадников уже не видно. Иллэйса спускается с башни и просит Сэллике заварить чай покрепче.