* * *
Предостережение Дамы Гламмер сильно насторожило Джинкса. Однако проходили недели, а Симон так никакого зелья из него и не сварил, и Джинкс решил, что она все же пыталась его напугать.
К Симону то и дело заглядывали на огонек ведьмы. Джинксу не нравилось, как они хихикают, увидев его. Однако он очень внимательно слушал их разговоры – все больше о заклинаниях, чародействе, а время от времени и о Костоправе. Впрочем, о нем Джинкс ничего нового не узнал, все говорили одно и то же: Костоправ высасывает душу человека через соломинку, а косточки его складывает крест-накрест. У большинства ведьм вокруг голов вились цветные облачка – незримыми чувствами обладала одна лишь Дама Гламмер.
Появлялись у Симона и Странники, но эти в доме не останавливались, а разбивали свои шатры на прогалине, хотя в дом иногда заходили – в уборную. Прежде Джинкс Странников видел нечасто. Они в основном занимались куплей-продажей, а его прогалина была слишком бедна и не представляла для них интереса. Когда они по ночам рассаживались вкруг костра, Джинкс подбирался к ним поближе, но из тени не выходил. Он слушал их рассказы о других прогалинах, о Пути, о чудищах, с которыми они сталкивались (и от которых удирали). Говорили Странники на своем языке, однако Джинкс обнаружил, что понимает его, если внимательно слушает.
Работы было много. Джинкс мел и мыл полы. Доил коз, собирал снесенные курами яйца, притаскивал в дом дрова. Прогалину и бóльшую часть дома Симона он изучил, насколько смог. И теперь прикидывал, как бы ему взглянуть на запретные покои.
Что до собственной его комнаты, она Джинксу не нравилась. Слишком холодная, слишком на отшибе от всего остального. И потому он соорудил себе под кухонным столом, прямо на каменной лежанке, что-то вроде гнезда из одеял. Кошки разгуливали по нему каждую ночь. Зато в кухне пахло корицей и сидром, древесным дымком и едой.
* * *
Почти уж настала зима, а огорода так пока никто и не перекопал. Из-под тонкого слоя снега торчали старые, почерневшие, мертвые с виду сорняки. Джинкс отыскал мотыгу и принялся за работу.
– Нет-нет-нет!
Из дома выскочил в развевающейся пурпурной мантии Симон:
– Идиот!
Он выхватил мотыгу из рук Джинкса. Тот съежился, однако бить его Симон не стал.
– Ну, и что ты наделал с моими ночецветными вьюнками? – Симон упал на колени. – Им полагалось всю зиму в земле провести.
– Прости, – поспешил извиниться Джинкс.
– Да что там "прости"! – отозвался сквозь зубы Симон. – Помоги мне прикопать их. Они так редки – мне повезло, что я смог их вырастить.
Темное лиловое облако очень дурного настроения окружало Симона, заслоняя солнце. Джинкс тоже опустился на колени и принялся вкапывать растения обратно в холодную, влажную землю. Пальцы его ныли от холода, из носу текло и капало прямо на вьюнки, однако Джинкс продолжал трудиться, не переставая просить прощения.
– Да я не сомневаюсь, что ты хотел как лучше, – отвечал Симон. – Дело вышло дурное, но ведь ты желал добра.
Что нравилось Джинксу в Симоне больше всего, не считая, конечно, его стряпни, так это то, что он никогда Джинкса не бил. То есть ни разу. Что бы Джинкс ни натворил, до какого бы рваного оранжевого или темно-лилового настроения ни довел чародея. До сей поры Джинкс ни с чем подобным не сталкивался.
* * *
Наверху северной башни находилась круглая каменная комнатка с большим темным окном. Казалось, что оно всегда глядит в ночь. Перед окном стояло кресло.
В один зимний день, когда кухню заполняла собой хихикавшая Дама Гламмер, Джинкс поднялся туда и сел в кресло. Он видел в окне свое отражение – тощий, смуглый мальчишка с черными волосами и карими глазами.
Неожиданно окно посветлело – тьма ушла. Джинкс увидел внизу Симонову прогалину, залитую ярким утренним светом. Различил в снегу вмятины от маслобойки Дамы Гламмер. За прогалиной вздымался Урвальд с деревьями высотой в сто футов. В зеленой мгле за ними Джинкс почти ничего различить не смог.
А затем Джинкса резко качнуло вперед, и он вдруг увидел лесную даль. Мимо него, – будто он летел, – так и свистели ветки. Он несся между деревьями на такой скорости, что боялся в любую секунду врезаться в какой-нибудь ствол и расшибиться в лепешку. Потом вдруг снизился и полетел над тропой, едва не чиркая по ней носом. Он видел вмерзшие в землю отпечатки ног, копыт, когтей. А секунду спустя взмыл вверх и углядел за ветвями бежавшую по лесу ватагу троллей. Затем тролли исчезли и появился карабкающийся на дерево медвелак.
И наконец Джинкс повис над прогалиной, разглядывая одетую в красное девочку примерно его лет, – она возилась в огороде, перекапывая на зиму землю. Джинкс с удовольствием понаблюдал бы за ней подольше, но уже снова летел на слепящей скорости среди деревьев…
– Мяу!
На колени ему запрыгнула кошка, и он, совершенно ошеломленный, свалился на пол. Он снова оказался в башне. Покачиваясь и дрожа, встал на ноги – и обнаружил в дверях глядевшего на него Симона.
Чародей указал на окно:
– Ты с ним поосторожнее.
– Что это такое? – спросил Джинкс.
– Дальновидное Окно.
– И как оно работает?
– Чтобы управлять им, необходимо заклинание, – сказал Симон. – Если хочешь присмотреть за кем-то, это существо должно быть связано с другим концом заклинания. Иначе будешь видеть лишь проскальзывающие мимо картинки.
– А могло бы оно показать мне мою прогалину? – спросил Джинкс. Он не то чтобы тосковал по дому. Не так уж и сильно. Просто думал: хорошо бы посмотреть, как там и что.
– Наверное, если бы захотело, – ответил Симон. Он пристукнул пальцами по окну, небрежно, как будто стекло и не стоило таких денег, каких большинству людей за всю свою жизнь в глаза не видать. – Оно себе на уме. Показывает только то, что хочет. Я так думаю.
– Но наверняка не знаешь? – уточнил Джинкс.
Легкое раздражение полыхнуло вокруг Симона.
– Конечно, знаю. И тебе только что сказал.
Глава третья
Чужие ноги
Пришла и прочно обосновалась зима. Симон подолгу отсутствовал. Уходил куда-то, оставляя Джинкса с кошками, а возвращался нередко в дурном настроении. И все же, когда он сидел дома, жить было веселее. Чародей нагонял на Джинкса страх, но понемногу страх этот становился домашним, пахнущим шерстью и даже уютным на свой манер, как завыванье метели.
Метели Джинкс любил – они внушали Симону желание заняться стряпней. А занявшись ею, он мог продолжать часами – пироги, хлеб, медовые коврижки, суп, компот, печеные яблоки… Джинкс же вертелся поблизости, поднося все необходимое, мо́я посуду и чувствуя себя защищенным теплым облаком, которое окружало чародея, – даром что во время готовки тот обычно сердито ворчал.
К ведьмам Джинкс уже попривык. Симон угощал их, внимательно выслушивал все, что они рассказывали о волшебстве, а затем уходил, – как правило, в южное крыло – наверное, испытывать то, о чем они поведали, в деле. По временам Симон запирался там на несколько дней, и тогда Джинксу было одиноко. Иногда он поднимался наверх, смотрел в Дальновидное Окно – показать ему родную прогалину оно никак не желало, зато, похоже, привязалось к девочке в красном чепце.
Джинкс обзавелся привычкой беседовать с ней. Поскольку слышать его девочка не могла и даже не знала, что он наблюдает за нею, ему приходилось придумывать и то, что говорила она.
– Хотел бы я знать, куда уходит Симон, – говорил ей Джинкс.
Однако девочка знала об этом не больше, чем он.
Какие бы усилия Джинкс ни прилагал, увидеть запретные покои ему так и не удалось. Он исследовал каждый закоулок Симонова дома – осмотрел все, изнутри и снаружи. Даже на крышу сарая, в котором жили куры и козы, залез – и скатился с нее в снег, в первый раз случайно, а потом уж в свое удовольствие. Но в запретное крыло пробраться не смог. Симон всегда держал эту дверь на запоре.
Правда, иногда он приходил среди ночи в кухню, и Джинкс, проснувшись, обнаруживал рядом с собой шишковатые ступни чародея. А обнаружив, с удовольствием вылезал из-под стола, усаживался за него, и они в темноте вместе пили сидр и ели хлеб с сыром. Ни он, ни Симон ничего при этом не говорили. Просто неспешно трапезничали, позволяя звукам ночи и ее холодку обтекать их, да время от времени сгоняя со стола кошку. А как-то ночью, уже в начале весны, Джинкс, проснувшись, увидел еще одну пару ступней. Красивых, узких, смуглых, с приятными и опрятными пальцами, которые, в отличие от Симоновых, на древесные корни нисколько не походили.
Джинкс услышал звяканье расставляемой по столу посуды, потом рядом с новыми ногами появились ноги Симона.
– Долго же тебя не было, – сказал он тихо, чтобы не разбудить Джинкса.
– Всего неделю, – голос принадлежал женщине.
– Мне показалось, что дольше.
В неделях и месяцах Джинкс разбирался слабо – знал, что они бывают, но время текло для него как-то слитно и смутно. С тех пор как он попал в дом Симона, началась и закончилась зима. Значит, прошло больше недели. А между тем ног этой госпожи Джинкс еще ни разу не видел.
– Ты ведь знаешь, они не хотят, чтобы я бывала здесь, – сказала женщина.
– Угу. Но ты все равно бываешь.
Липкое, серебристо-сладкое чувство стекало с краев стола, угрожая заляпать Джинкса. Испуганный, он громко всхрапнул, чтобы напомнить Симону о своем присутствии.
– Что это?
– Мальчик. Спит под столом.
Джинкс зажмурился покрепче, поскольку оба они наклонились – посмотреть на него. Для того чтобы видеть чувства людей, глаза ему не требовались – чувства эти проникали в него и без них, как краска, звук, образ. Порой даже как вкус.
– "Мальчик", – сказала госпожа. И вдруг серебристо-сладкое чувство словно ощетинилось. – Где ты взял мальчика?
– У его родных. Заплатил серебряную полушку.
А вот это, сообразил Джинкс, правдой, строго говоря, не было. Симон, конечно, говорил, что заплатит за него серебряную полушку, однако набежавшие тролли сберегли деньги чародея.
– И зачем же тебе понадобился мальчик? – голос госпожи снова доносился сверху, они больше не разглядывали Джинкса. Говорила она с акцентом, как будто слова лесного языка, урвийского, были для нее не родными.
– Он прибирается в доме. Приносит дрова. Ну и так далее.
– Раб, – сказала госпожа. Все серебристо-сладкое замерзло в ней, как февральский лед.
– Он не раб. Подрастет, я ему жалованье назначу.
– Так вот почему ты всю зиму не подпускал меня к кухне. Мальчика прятал.
– Я знал, что ты поднимешь дурацкий шум, – сказал Симон. – А это просто мальчик, ничего больше.
А Джинкс все не мог понять, как это госпожа побывала в доме лишь неделю назад, а через кухню ни разу не прошла. Других-то ведущих наружу дверей в доме не было.
– Как бы там ни было, мальчишка составляет мне компанию, – сказал Симон. – Как кошки, только он не такой требовательный.
– Дети – не домашние животные, Симон. И почему он спит под столом? У тебя в этом твоем сарае полным-полно комнат.
– Я отвел ему комнату, но он не хочет спать в ней. Ему больше нравится под столом. Я наложил на это место заклятие, которое отпугивает кошек.
Джинкс уже заметил, что кошки, которые прежде ходили по нему и будили, больше так не поступают; он только не знал, что обязан этим заклятию Симона.
– Так или иначе, это мое дело, – запальчиво сказал Симон. – А мы, помнится, договорились, что мои дела и твои дела – совершенно разные вещи.
Теперь от серебристо-сладкого чувства не осталось и следа, и Джинкс был этим доволен, но далеко не настолько, как мог бы ожидать.
– Если ты собираешься совершить что-то злое, тогда это и мое дело, – сказала госпожа.
– Если я соберусь совершить что-то злое, ты узнаешь об этом первой. Вылезай, Джинкс, – приказал, не повысив голоса, Симон.
Видать, понял, что Джинкс не спит. Джинкс выпутался из одеял и выполз из-под стола.
За столом сидела золотисто-смуглая госпожа в темно-красной накидке. Она улыбнулась Джинксу. Волосы у нее были черные, блестящие, курчавые. Глаза походили на ночное небо, Джинксу даже показалось, что он увидел – перед тем, как она моргнула, – в одном из них падучую звезду. Нос у госпожи был весьма внушительный.
– Это Джинкс, – сказал Симон. – Как видишь, он совершенно здоров. Никаких кусочков, чтобы использовать их в заклинаниях, я от него не отрезал. Джинкс, это София. Моя жена.
– Твоя кто? – переспросил Джинкс. Он еще не вполне проснулся, иначе ему хватило бы разумения разговаривать повежливее.
– Жена, – повторил Симон. Джинкс ощущал, как веселье вспыхивает в чародее короткими пурпурными зарницами, – он смеялся над Джинксом, но безмолвно. Такое нередко случалось.
– Нет, – сказал Джинкс.
– Что "нет"? – спросила София. Она все еще улыбалась. Джинкс почувствовал исходившую от нее мягкую зеленую доброту, и ему это понравилось.
– Он о том, что ты мне не жена, – развил его мысль Симон. – Присядь, Джинкс. Выпей сидра.
Джинкс сел, принял от Симона наполненный кувшинчик. Взял со стола ломтик тыквенного хлеба, повертел его в пальцах. Он несколько месяцев усердно изучал дом и прогалину Симона и уж как-нибудь жену его не проглядел бы.
Не замечать жен – это надо постараться. В прежние дни на своей родной прогалине Джинкс всегда старался убраться с их дороги, когда они волнами метались туда-сюда, нагруженные только что постиранной одеждой, бадейками, дровами.
– Жены всегда что-нибудь да таскают, – пояснил Джинкс.
– Моя жена таскает все, что у нее есть, в голове, – сказал Симон. – Она – весьма известный, выдающийся ученый.
София бросила на Симона сердитый взгляд.
– Откуда ты родом, Джинкс? – спросила она.
– С прогалины, – ответил Джинкс.
– Тебе хочется вернуться туда?
Джинкс посмотрел на Симона, пытаясь понять, как следует ответить. Симон встал и спустился по ступеням к очагу, поворошить угли. Джинкс его понял – отвечать придется самому.
Он задумался. По временам ему бывало здесь очень одиноко. А на прогалине, которая начинала уже расплываться в его памяти, вокруг всегда толклось множество людей. Собственно говоря, остаться одному там никакой возможности не было – особенно если ты вынужден спать в изножье застланной соломой кровати, а в лицо тебе утыкаются пахучие ступни твоих приемных родителей. А здесь у него собственный тюфяк, на который никакие младенцы не писают. И еды столько, что на всю долгую зиму хватило. И Симон, который почти никогда не кричит, а драться так и вовсе не дерется.
Джинкс, правда, так и не уяснил, зачем понадобился Симону, но, может, и вправду только для работы.
И тут он внезапно понял, что уже не боится Симона. Нет, конечно, тот кого хочешь напугает, да и ведьмы тоже. Но там, на прогалине, все боялись всего. Страх полз по стенам хижин, капал с потолков, и, чтобы перепугаться до смерти, не обязательно было увидеть перед носом какую-нибудь жуть. Каждый был перепуган все время – просто из принципа… каждый боялся Урвальда, чудищ, зимы, голода, того, что вот-вот случится, и того, что, глядишь, и вовсе ничего не случится. Изнурительное, как понял теперь Джинкс, состояние.
– Нет, – наконец, сказал он. – Вернуться я не хочу. Мне здесь нравится.
Симон все еще ворошил угли, но Джинкс почти услышал его громкое мысленное "ха!", адресованное Софии.
– А по родным ты не скучаешь? – спросила она.
– Так они же все умерли, – ответил Джинкс.
И, едва вымолвив эти слова, понял, что совершил ошибку. Симон же только что сказал Софии, что купил Джинкса у его родных. А вести торговлю с покойниками дело сложное – оно, может, и чародеям не по плечу. И Джинкс, чтобы скрыть замешательство, вгрызся в тыквенный хлеб.
– Мне грустно слышать об этом, – мягко сказала София.
Джинкс осторожно кивнул. За ее добротой проступало нечто новое – намек на стальные нотки.
– А скажи-ка, Джинкс, все они умерли до того, как познакомились с моим мужем?
Симон перестал ворошить угли и замер с кочергой в руке. И кухня вся замерла в ожидании.
Джинкс смял пальцами ломоть хлеба.
– Конечно! Они давно уже умерли! Это приемные родители, они… продали меня. Но они мне и родней-то не приходились.
Он снова набил рот размятым тыквенным мякишем и невнятно пробормотал:
– Потому и хотели сбыть меня с рук.
Кухня снова ожила. Джинкс сказал то, что требовалось. Ну, не совсем уж чистую правду, это верно. О такой мелочи, как тролли, он не упомянул, но остальное так и надо было сказать. Он понял это, когда увидел, как Симон бросил на Софию вызывающий взгляд и кивнул ей – мол, вот так-то! – и София ответила извиняющейся улыбкой. В кухне наступила оттепель, и даже толика серебристо-сладкого чувства вернулась назад. Не так уж и много, по правде сказать, беспокоиться не о чем… и все же Джинксу сильно захотелось, чтобы этот полуночный разговор подошел к концу. Он не вполне понимал, почему решил соврать, чтобы защитить Симона от этой невесть откуда свалившейся жены. Однако не сомневался: сделать это следовало.
Немного погодя, когда он лежал в своей постели под столом, слушая, как в очаге, шипя, угасает пламя, Джинкс вдруг сообразил, что вопрос "Все они умерли до того, как познакомились с моим мужем?" был очень странным вопросом.