* * *
На следующий день Павел пришел в реанимацию в полчетвертого – проверить, как живет неродившийся сатирчик. Сатирчик поживал неплохо – сердечко его билось с положенной частотой, пальчики сжимались и разжимались, козлиные ножки забавно дрыгались. А вот мама его выглядела гораздо хуже, чем вчера – кожа, накануне просто бледная, налилась синевой, вокруг игл, воткнутых в вены, разлились багровые кровоподтеки, кривая электрокардиограммы, ползущая по монитору, показывала постоянные, через каждые пять-шесть ударов, экстрасистолы. Пациентке требовалась интенсивнейшая лекарственная терапия, но большие дозы сердечных препаратов могли убить плод в ее чреве. Похоже, ситуация быстро приближалась к развязке. Остро вставал выбор, кого спасать – беременную или ребенка.
Павел понимал – если он предъявит результаты своих исследований коллегам, те сомневаться не станут: сочтут плод носителем множественных врожденных пороков и бросят все силы на реанимацию женщины. И отравят сатирчика лошадиными дозами гликозидов и прочей дряни.
Павел поставил датчик в гнездо, упер локоть в край аппарата и задумался, уставившись на экран сканера.
– Паракало, на мэ созис, – услышал он вдруг тихий, едва различимый тонкий голосок. – О антропэ мэ та аспра руха, на мэ созис!
Мятликов встрепенулся, ошарашенно оглянулся. Никого в комнате – кроме него и беременной. Это она сказала? Павел наклонился над лицом женщины – трубка все так же шла через ее гортань, она не смогла бы произнести ни слова, даже если б очнулась.
– О антропэ мэ та аспра руха, на мэ созис! – из тишины снова вырисовался голос. – Паракало! На мэ созис, о антропэ мэ та аспра руха…
Мятликов нервно схватил ручку и записал слова. Голос повторял их на манер заедающей граммофонной пластинки и никак не мог остановиться. Павел взял датчик, дрожащим пальцем ударил по кнопке, в поле его зрения появилось лицо плода. Губы сатирчика шевелились в такт голосу.
– Замолчи, – зашипел Павел. – Все равно я тебя не понимаю! На каком языке ты говоришь?
– О антропэ мэ та аспра руха, на мэ созис!
Павел запустил выключение сканера, через минуту тот отрубился от сети и одновременно умолк голос.
– Уфф, – сказал Павел. – Ох ты батюшки… Что же это творится? Просто караул.
Он взял листок с записанными словами. Только одно из них отдаленно знакомо – "антропэ". "Человек". Греческий язык? Наверное… Почему бы сатиру не говорить на греческом?
Экзофтальмик – вот кто должен все разъяснить. Пришло время задать ему пару вопросов.
* * *
Павел не стал разговаривать с Экзофтальмиком в супермаркете – решил после долгих размышлений, что на территории магазина тот опять впадет в транс и добиться от него чего-либо путного вряд ли удастся. Поэтому Паша решил дождаться Экзофтальмика у выхода из "Евроспара". Он пришел в магазин вечером, в половине десятого, убедился, что пучеглазый находится на боевом посту, затарился коньяком, вышел на улицу и занял наблюдательную позицию слева от парковки машин – в месте, не слишком приметном для охранников. Погода испортилась – подул холодный ветер; дождь, слава Богу, пока не начался, но продрог Паша изрядно. Коньячок не дал ему превратиться в ледяную статую – за двадцать минут Павел незаметно для себя выхлебал из горлышка всю бутылку. А там и Бассарей появился.
Умный Паша не стал приставать к Экзофтальмику прямо у "Евроспара" – слишком много людей, а ему нужна была интимная беседа – с применением, ежели понадобится, морального прессинга, а если дойдет дело, то и элементов душевной пытки. И потому доктор Павел Мятликов, действуя в манере лучших мастеров наружной слежки, последовал за объектом сзади, держась на расстоянии тридцати шагов. Впрочем, с таким же успехом он мог бы соблюдать дистанцию в три метра, и даже нагло дышать объекту в затылок или бежать впереди него на четвереньках – пучеглазый, кажется, не обращал внимания ни на что, происходящее в окружающем мире.
Коньячок подействовал на Павла положительно – в стереотип его жизни давно вошел обычай сразу после принятия дозы ложиться спать и видеть приятные сны, теперь же он обнаружил, что передвижение по городским тротуарам подшофе имеет явные, не познанные им до сих пор плюсы. Колено вдруг перестало болеть и скрипеть – совсем! Паша двигался по улице с давно забытой легкостью, улыбался всем встречным и думал о том, что жизнь неуклонно и несомненно налаживается.
Он так увлекся собственной эйфорией, что едва не упустил пучеглазого. Тот свернул за угол очередного панельного девятиэтажного дома и выпал из поля зрения. Когда же Паша последовал вслед за ним, то обнаружил, что объект слежки исчез.
Павел не запаниковал. Пробуждающиеся инстинкты филера кинули его в ближайший подъезд дома, там он и обнаружил Экзофтальмика, безуспешно пытающегося попасть ключом, дрожащим в руке, в круглую скважину черной железной двери.
– Позвольте вам помочь, – произнес Павел тоном, исключающим всякое сопротивление, после чего весьма нахально выдернул связку ключей из пальцев Бассарея и открыл дверь. – Прошу вас, – повел он рукой. – Проходите, уважаемый господин Сабазидис.
– Э-э… – Физиономию Экзофтальмика повело нервным тиком сразу в трех направлениях, глаза поплыли в стороны, каждый сам по себе. – Мое, мое… Отдай, отдай мне. – Пучеглазый потянулся к своим ключам, но Мятликов быстро убрал руку за спину.
– Разговор есть, – сообщил он. – Где вы предпочитаете общаться, господин Сабазидис? Здесь, мне кажется, не совсем удобное место. Может быть, мы пройдем в вашу квартиру?
– Нет, нет. Нельзя. Уходи, чужой человек, человек. Отдай и уходи, уходи.
– Не уйду, – заявил Паша. – Просто не уйду, и все. В конце концов, я имею право знать, что за ерунда творится в моей жизни. Чудеса начались сразу после того, как я встретил вас – и чем дальше, тем чуднее все закручивается. Кто вы такой, Бассарей Сабазидис – так, кажется, вы себя назвали? И какое отношение имеет к вам сатир в животе у беременной?
– Не знаю, – пробормотал Экзофтальмик. Он попытался испуганно опустить очи долу; здоровый глаз послушно уставился в пол, но выпученный вдруг самостоятельно пополз вверх и с любопытством уставился на Мятликова. – Не знаю, не знаю, не знаю. Какой сатир, сатир, сатир?
Ого… Повело пучеглазого. Повторять каждое слово по три раза – это уже перебор. Так и за полгода до сути не доберешься.
– Не надейтесь отбрыкаться, – строго сказал Павел. – Вы скажете мне все, что знаете, иначе я от вас не отвяжусь. Круглые сутки буду за вами ходить, пока не расколю на признание. Я уже говорил вам, что я врач. Так вот, к нам в больницу доставили беременную девушку. Она в коме… без сознания, понимаете? А в животе у нее – плод с рожками, конским хвостиком и козлиными ножками. Вам это ни о чем не говорит?
Паша попал в точку. Еще как попал. Все лицевые тики Экзофтальмика мгновенно остановились, превратив физиономию в неподвижную, до предела изумленную маску. Рот приоткрылся, нижняя челюсть безвольно отвалилась вниз. Оба глаза уставились на Мятликова, причем здоровый выпучился почти до той же степени, что и больной.
Полминуты прошло в молчании. Потом Павел поднял руку и пощелкал пальцами перед носом Экзофтальмика.
– Эй, господин Сабазидис! – громко позвал он. – Ау! Не спите, товарищ! Ответьте на мой вопрос и я верну вам ключи!
– Не знаю… – Сабазидис выдавил из себя звук, напоминающий скрежет двери, не открывавшейся лет двадцать. – Уходи, чужой человек. Отдай мое и уходи. А то позову милицию.
Так-так… Ни одного повтора. И упоминание о милиции – явный привет из мира реальности. Это уже лучше. Прогресс налицо.
– Паракало, на мэ созис, о антропэ мэ та аспра руха! – Павел четко произнес каждое слово, выученное им за сегодняшний день наизусть. – Не будете ли любезны объяснить, господин Сабазидис, что означает сия фраза?
– Пожалуйста… – проскрипел Экзофтальмик. – Пожалуйста, спаси меня, человек в белых одеждах. Вот что это значит, значит. Да, да.
– Сатирчик сказал мне это. Это по-гречески?
– Да, да. Греческий. Какой, какой сатир? Какие белые одежды, одежды?
– Сатир – это то, чем беременна девчонка. Он у нее внутри, понимаете? А белые одежды – полагаю, мой медицинский халат.
– Так он у нее там, там? – пучеглазый показал на свой живот. – Прямо там, да, да?
– Именно, – подтвердил Павел. – Прямее не бывает.
– Лиэй, – прошептал Экзофтальмик и сделал попытку осесть на пол. Павел помешал ему – подхватил подмышки и аккуратно прислонил к стене.
– Что – Лиэй? – переспросил он.
– Лиэй. Лиэй, Лиэй, Лиэй, Лиэй…
Граммофонную пластинку внутри пучеглазого заело напрочь.
– Я понял, что Лиэй, – Павел слегка встряхнул Экзофтальмика, голова того безвольно мотнулась. – Скажите еще что-нибудь, хватит талдычить одно и то же.
– Он пришел, Лиэй. Но ему трудно, трудно. Спаси его, человек.
– То есть я должен его спасти?
– Да. Да.
– А вы в этом заинтересованы?
– Очень, очень.
– Тогда придется пройти в вашу квартиру и поговорить. У вас есть квартира? Или вы обитаете на лестничной площадке, в уютном соседстве с мусоропроводом?
– Есть, есть. Хорошая, хорошая большая квартира.
– Небось, еще и чистая? – язвительно поинтересовался Паша.
– Очень, очень чистая.
– Что ж, тогда не будем откладывать. Какой номер квартиры?
– Девять. Девять.
– Просто девять или девяносто девять?
– Девять.
– Пошли, – коротко сказал Павел. И потащил пучеглазого вверх по лестнице.
* * *
Хорошая, большая и очень-очень чистая квартира оказалась однокомнатной конуркой на третьем этаже – слава Богу, не загаженной до тошнотворного состояния, как имел основания предполагать Мятликов, но все же основательно запущенной, запыленной и заполненной кислым душком стареющего человеческого тела. Пока Экзофтальмик стягивал с себя пальто, Павел произвел беглый осмотр помещения. В комнате обнаружился диван, продавленный посередке чуть ли не до пола, тумбочка с телевизором (судя по тому, что телевизор был повернут лицом к стене, вряд ли его кто-то смотрел), а также большой фанерный шкаф – вероятно, хранящий пару скелетов. Кроме того, в деревянных кадках росли два фикуса – довольно ухоженного вида. Света, во всяком случае, им должно было хватать – занавесок на окнах не было и в помине. Павел попытался открыть форточку – не тут-то было. В раме сидел гвоздь – огромный, толщиной в полпальца. Павел хмыкнул и перешел на кухню. Экзофтальмик уже возился там, укладывая магазинную добычу в холодильник. Про кухоньку можно было сказать одно: она определенно не принадлежала алкоголику. Не была уставлена пустыми бутылками, отсутствовали также раскиданные там и сям высохшие остатки того, что в люмпенской среде принято называть закуской. Небольшой стол с изрезанной, но относительно чистой клеенкой, две бледные тонконогие табуретки. И еще: шкапчик с посудой, эмалированная мойка в потеках ржавчины и скособоченная газовая плита. И всё. Вполне достаточно для примитивного существования, не отягощенного буржуазными предрассудками.
– Лиэй, Лиэй, Лиэй, – бубнил себе под нос Экзофтальмик, склонившись перед маленьким древним холодильником, утонув в нем головой. – Он снова придет, снова. Лиэй, Лиэй…
Павел приподнял табуретку, произвел осмотр, решил, что сей предмет мебели, несмотря на свою видимую хлипкость, не развалится под его внушительным весом, сел, прислонился спиной к стене и сцепил руки на животе.
– Я жду! – напомнил он.
– Лиэй, Лиэй… – Пучеглазый наконец-то закрыл свой драгоценный холодильник и повернулся к Паше лицом. – Он придет, придет. Ты помоги ему, хороший человек. Самому ему трудно, трудно.
– Что ему трудно?
– Трудно выйти в мир. Ему нужен разрешитель.
– Разрешитель? – озадаченно переспросил Мятликов. – Это что еще за слово такое?
– Разрешитель, разрешитель, да. Ты будешь разрешителем. Поставишь его на ноги, ноги. И скажешь: иди, иди. И он пойдет.
– Почему именно я?
– Потому что ты первый, кто увидел его, первый. Узнал его, узнал. Он положил глаз на тебя, тебя. И ты скажешь ему. И он пойдет. И освободит тебя.
– Освободит? – Павел скептически усмехнулся. – От чего освободит?
– От всего этого, этого, – Экзофтальмик нелепо взмахнул руками. – И ты будешь свободен. Познаешь радость и негу.
– Так не пойдет! – Павел упрямо качнул головой. – Видите ли, уважаемый Бассарей, есть у меня подозрение: то, что вы подразумеваете под свободой, вовсе мне не нужно.
– Нужно, нужно! – выкрикнул Экзофтальмик, брызнув слюной. – Нужно не всем, но тебе! Тебе! Ты несчастен! Ты станешь счастливым, счастливым, да!
– Всё, хватит! – рявкнул Павел. – Кто вам сказал, что я несчастен? У меня все нормально. Понятно? Не надо мне никакой вашей свободы от всего, и неги тоже не надо. Всё, пошел я.
Он вскочил на ноги и решительно двинулся к выходу. Экзофтальмик тут же цапнул его за рукав, потеряв при этом равновесие и едва не свалившись на пол.
– Подожди, подожди, хороший человек. Поставь Лиэя на ноги и разреши ему. Пожалуйста, пожалуйста! Я отдам тебе все, что у меня есть, есть. Вот эту квартиру. Бери ее, бери.
– Не дурите! – Павел пытался оторвать руку Экзофтальмика, но тот вцепился как клещ. – Не нужна мне ваша квартира. Ничего мне вообще не нужно.
– Бери квартиру, бери! Только поставь Лиэя. Он отблагодарит тебя, тебя!
– Да идите вы к черту! – крикнул Павел, дернулся всем телом и высвободился из клешней Экзофтальмика. – Вы у нас, вроде бы, хозяин рощи, чуть ли не бог, так вот и решайте свои проблемы сами. А меня больше не трогайте! Все, пока!
Кипя от злости и матерясь громким шепотом, он пересек прихожую, вылетел на лестничную площадку и с грохотом захлопнул за собой дверь.
Ноги его здесь больше не будет.
* * *
Дома Павел снял с полки мифологический словарь и занялся поиском слова "Лиэй". В конце концов, нужно все-таки знать, с чем приставал к нему сумасшедший Экзофтальмик.
Вот что нашел Павел:
"Дионис, Бахус, Вакх, в греческой мифологии бог плодоносящих сил земли, растительности, виноградарства, земледелия… Дионис славится как Лиэй ("освободитель"), он освобождает людей от мирских забот, снимает с них путы размеренного быта, рвет оковы, коими пытаются опутать их враги и сокрушает стены. Он насылает безумие на врагов и страшно их карает… Зооморфное прошлое Диониса отражено в его оборотничестве и представлениях о Дионисе-быке и Дионисе-козле".
Много там еще чего было, в большой энциклопедической статье про Диониса… Более чем достаточно, чтобы уяснить: бред, происходящий с Павлом, имеет некую фактологическую подложку. И еще более достаточно, чтобы понять, что все это бред и не более того.
Значит, так: древнегреческий бог Дионис, он же Лиэй, должен родиться в полузверином своем воплощении в начале двадцать первого века в крупном российском госпитале из чрева неопознанной женщины, находящейся в коме. А доктор Павел Мятликов должен поставить его на ноги, дать напутственного шлепка и разрешить идти в мир. Отлично! Как все просто! Проще не придумаешь.
Паша пожалел, что купил лишь одну маленькую бутылку, и что выпил коньяк слишком рано – за вечер алкоголь сгорел в крови, ушел без остатка, оставив после себя непреходящее возбуждение и бессонницу. Павел проворочался в постели половину ночи, размышляя, стоит ли завтра обратиться к психиатру. Заснул он лишь около трех, и спал беспокойно, тревожно.
* * *
Утром, само собой, еле вытащил себя из кровати. На работу опоздал на полчаса – небритый, голодный (не успел позавтракать), злой и до омерзения несвежий. Бледная Вера Анатольевна бросилась к нему немедленно:
– Павел Михайлович, вас уже обыскались! Срочно вызывают к Пенфееву!
– Что там такое?
– Точно не знаю. Что-то случилось. Говорят, это из-за той беременной в реанимации – умерла она ночью.
– Понятно…
Мятликов натянул халат, глянул в зеркало, убедился в том, что выглядит ужасно – краше в гроб кладут, – сунул в рот мятный леденец и отправился к Пенфееву И.П. – заместителю главврача по лечебной части.
– Игорь Петрович, к вам можно? – спросил он, приоткрыв дверь кабинета на положенные этикетом двадцать сантиметров и заглянув внутрь правой половиной лица.
– Заходите, – Пенфеев, и так не слишком улыбчивый, нынешним утром выглядел вовсе как каменная статуя. – Садитесь.
Шеф восседал в торце стола – длинного, наводящего на мысль о важных и ответственных совещаниях. Павел пересек кабинет, не в силах сбросить с лица нелепую извиняющуюся улыбку, и притулился на стуле сбоку, метрах в двух от Пенфеева.
– Вы почему на работу опаздываете? – Пенфеев бросил сквозь очки взгляд, замороженный до состояния углекислотного льда. – Почему я должен искать вас целый час, а ваша медсестра даже не знает, где вы и придете ли вообще? Что вы такое вообще себе позволяете?
– Извините, Игорь Петрович, – заискивающим тоном пролепетал Мятликов. – Так получилось. Я ведь никогда не опаздываю, правда, коллеги могут подтвердить… И ведь не на целый час, а только на полчаса…
– Я теперь лично буду проверять вас каждый день, – сообщил замглавного. – Буду звонить вам в кабинет каждое утро без пяти восемь, и если, не дай бог, вас не будет на рабочем месте, будем принимать соответствующие оргвыводы.
– Да-да, конечно, Игорь Петрович. Прошу прощения, Игорь Петрович.
– Ну а про беременную что скажете? – Пенфеев пристально уставился на Мятликова; во взоре его сквозь лед пробилось чувство – увы, никак не теплое. Административное раздражение, желание прихлопнуть поганца-подчиненного на месте. Размазать его по полу тонким слоем жидкого дерьмеца, без шанса на помилование.
– Э-э… – промямлил Павел. – Извините, я слышал, что беременная умерла. Но ведь я не имею к этому отношения… Это как бы сфера не моя, а реаниматоров. Если они не смогли, то я-то тут, прошу прощения, при чем?
– Вы у нас врач высшей категории? – сухо уточнил Пенфеев, прервав расстрел глазами и углубившись в перебирание бумаг, лежащих на столе.
– Да, Игорь Петрович. Высшей.
– Высшей, значит… Когда подтверждали категорию?
– Три года назад. Два года еще осталось…
– Более того, вы у нас – ведущий специалист по ультразвуковому исследованию беременности. Я не ошибаюсь?
– Нет, Игорь Петрович. В смысле, да. Да, я – ведущий специалист.
– И как же вы тогда объясните то, что после двух исследований не увидели выраженную патологию плода? – Шеф вновь поднял глаза, воткнул в Мятликова кинжальный взгляд и бедному Паше снова захотелось залезть под стол. – Генетики говорят, что такое на УЗИ не увидеть нельзя. Говорят, что там комплекс хромосомных мутаций. Набор врожденных аномалий, практически несовместимых с жизнью. А вы написали два нормальных заключения за два дня. Вот они, – Пенфеев извлек из папочки две ксерокопии протоколов и выложил их перед Павлом. – Их писали вы?
– Я, – Паша побледнел и покраснел одновременно, лицо его изошло мраморными пятнами.
– А снимки делали?
– Нет, не делал…
– И как это объясните?
– Извините… Не знаю.