– Что я забыла, мертвая твоя голова? Грязная кочерыжка! Я ничего не забыла. Я помню все твои гнусные приемчики. И вонь твоих пальцев.
– А кнут в Каре и голод ты помнишь? Помнишь, как я приносил тебе хлеб? Да, и кормил тебя через прутья решетки! И как ты выла, прося добавки?
– Ты слизь, слизь из отстойника!
– При всех твоих случках, при всем беспутстве, я знал – ты лучшая. Я понимал, почему ты получила такое имя. Черная Роза. Ты была знаменита. Желанна. Но когда началась революция, имя тебя не спасло. Тебя били кнутом и сломили твою гордость. Ты тощала, тощала. Руки и ноги твои стали как трубки. Голову обрили. Ты вообще не походила на женщину. Скорее на…
– Я не хочу вспоминать об этом… оставь меня.
– Помнишь, что ты мне обещала?
– Нет.
– А как я спас тебя, как помог бежать?
– Нет! Нет! Нет!
– Помнишь, как ты молила меня о жалости? На коленях. Опустив, как перед казнью, обритую голову? И я пожалел тебя, так?
– Да, о да!
– И за это ты пообещала мне твое тело.
– Нет!
– Так беги же со мной или догнивай под ламповым светом!
Он снова стиснул ее плечо, так, что она закричала от боли. И в это же время раздался звук, не услышанный ими… звук легких шагов.
– Подними голову! Не привередничай. Ты – шалава.
– Я не шалава, ты, полусгнивший, скелет. Я скорее притронусь к гнойному нарыву, чем к тебе.
Тогда мужчина с мелкой, похожей на череп головой поднял кулак и ударил ее по губам. Губам, некогда мягким и алым, желанным, взывающим к поцелую. Но теперь они, казалось, лишились очертаний, потому что кровь залила их, и глаза женщины сразу закрылись от дурноты – глаза с райками черными, как сами зеницы, которые сливались с райками, образуя колодцы, до того огромные, что в них утопал любой обращенный к ее глазам взгляд. Но прежде чем веки ее сомкнулись, в глазах словно замаячил какой-то призрак. Не отражение – нечто жуткое, скорбное… призрак нестерпимого разочарования.
При крике ее шаги замерли, но когда она начала опадать на колени, кто-то неясно различимый припустился бежать, и топот его становился с каждым мигом все громче.
Мужчина с длинными худыми конечностями склонил крохотную голову набок и прошелся по бесплотным губам языком – туда-сюда – словно правя бритву. Язык походил на язычок башмака – длинный, широкий и тонкий.
Затем, словно приняв решение, он поднял Черную Розу на руки и, сделав десяток шагов туда, где темнота была гуще всего, бросил ее, как мешок, на землю. И повернувшись назад, увидел человека, стоявшего, поджидая его.
Глава пятьдесят седьмая
Ни звука, ни единого звука не издали они так долго, как может человек сдерживать дыхание. Они не отрывали взглядов один от другого, пока наконец молчания не нарушил голос Вуала.
– Кто ты? – спросил он. – И что тебе нужно?
Заговорив, он оскалился, подбирая кожистые губы, однако незнакомец шагнул вместо ответа вперед и оглядел мрак по сторонам от себя, словно отыскивая что-то.
– По-моему, я задал тебе вопрос! Кто ты? Ты не из здешних. Не из этих мест. Ты нарушил границу. Убирайся на север, иначе я…
– Я слышал крик, – сказал Титус. – Что это было?
– Крик? Тут вечно кто-нибудь да кричит.
– А что делаешь ты здесь, в темноте? Что прячешь?
– Прячу, щенок? Я прячу? Кто ты такой, чтобы учинять мне допрос? Господи, да кто ты такой, наконец? Откуда взялся?
– А что?
Человек-богомол вдруг оказался совсем рядом, и хотя он к Титусу не прикоснулся, а все же казалось, будто Вуал окружил юношу со всех сторон, грозя ему ногтями, зубами, мослами, мерзким, кислым дыханием.
– Спрашиваю еще раз, – сказал он. – Откуда ты взялся? Титус стоял, сузив глаза и сжав кулаки, чувствуя, как у него вдруг пересохло во рту.
– Ты все равно не поймешь, – прошептал он.
Услышав это, господин Вуал откинул костлявую голову и расхохотался. Звук получился нестерпимо холодный и жестокий.
И без хохота своего человек этот был достаточно страшен, хохот же делал его устрашающим уже на иной манер. Ибо веселость в его смехе отсутствовала. То был просто шум, исходивший из дырки на лице и не оставивший в Титусе ни малейших иллюзий относительно присущей Вуалу злобности. Тело Вуала, его конечности, органы, даже голову вряд ли можно было поставить ему в вину, ибо таким уж он уродился, но смех – смех был его собственной выделки.
Кровь бросилась Титусу в лицо, но тут что-то зашевелилось во мраке, и юноша сразу обернулся в ту сторону.
– Кто здесь? – крикнул он, и в этот же миг тощий Вуал сделал к нему еще один паучий шажок.
– Убирайся, щенок!
Угроза, прозвучавшая в его голосе, была настолько страшна, что Титус отпрыгнул в темноту и сразу ударился ногой обо что-то, подавшееся от удара, и в темноте прямо под ним послышался всхлип.
Опустившись на колени, он различил неясные очертания человеческого лица. Глаза были открыты.
– Кто ты? – прошептал Титус. – Что с тобой?
– Нет… нет, – ответил голос.
– Подними голову, – сказал Титус, но едва он начал приподымать смутное тело, в плечо ему впилась, точно клещами, рука и в один рывок не просто вздернула Титуса на ноги, но и отшвырнула к стене, где на лицо его упал косой луч бледного, влажного света.
В молодых чертах Титуса читалось нечто далеко не молодое, древнее, как камни его дома. Нечто непреклонное. Выражение учтивости было сорвано с этого лица, как срывают, случается, с голой кости оболочку плоти. Исконная любовь к месту, в котором он появился на свет, пережившая все и лишь разросшаяся, любовь к тому, что оставил он дома, что предал, вспыхнула в нем с не-истовством, которого и сам он понять не мог. Глядя на человека-паука, юноша знал лишь одно: он, Титус, с каждой секундой стареет. Темное облако обволокло его сердце. Он пребывал не столько в гуще нового приключения, сколько один на один с существом, смердевшим смертью.
Там, где Титус прижался к стене, по холодному кирпичу стекала вода. Она струилась по голове юноши, заливая брови и скулы, скапливаясь у губ и на подбородке, и спадала с них наземь, точно низка мокрых жемчужин.
Сердце его стучало. Колени и руки дрожали, но вот из мрака выступила Черная Роза:
– Нет, нет, нет! Держись темноты, кто бы ты ни был!
Выкрикнув это, она пошатнулась и снова осела на землю, но, с великим усилием приподнявшись на локте, прошептала:
– Убей этого зверя.
Паук поворотил в ее сторону костлявую головку, и в то же мгновение Титус (лишенный оружия, способного колоть или сечь, но также лишившийся и колебаний, ибо он понял, что в следующую секунду ему придется сражаться за свою жизнь), со всей силой, на какую был способен, ударил врага снизу вверх коленом. Паук в этот миг наклонялся вперед, так что вся сила удара пришлась ему прямо в поддых, однако единственным звуком, какой он издал, было шипение, с которым воздух прорвался сквозь его сжатые зубы. То был единственный звук. Вуал не испустил даже стона; лишь стиснул ладони, переплел подобьем решетки пальцы, чтобы защитить ими солнечное сплетение, и согнулся вдвое.
Это мгновение принадлежало Титусу. Он кинулся, споткнувшись, к Черной Розе, поднял ее с земли и побежал, отдуваясь, к пятну света, казалось, висевшему в некотором отдалении в воздухе – на западе, где мокрый пол, стены и потолок заливало нереальное, схожее цветом со слизнем свечение.
На бегу он увидел (хотя едва ли осознал это) семейство, что проходило мимо, но остановилось, сбилось потеснее и уставилось на него; затем появилась еще одна группа людей, затем еще одна, как будто сами стены исторгали их из себя. Люди всех обликов, подходившие отовсюду. Увидев юношу, шатко бегущего с ношей на руках, они замирали на месте.
Между тем Вуал, почти оправившийся от удара, с безжалостной размеренностью устремился за Титусом. Но при всей быстроте его паучьих ног, он запозднился и не заметил, как Титус, опустившись на колени, уложил Черную Розу на землю, в укрывшую ее от взглядов тень, которую отбрасывала пирамида покрытых плесенью, разлагающихся книг.
И сразу за тем он встал, развернулся на каблуках и увидел своего врага. Увидел он и то, какая огромная собралась вокруг них толпа. Сигнал тревоги привлек ее сюда. Сигнал, не нуждающийся ни в голосах, ни в словах. Нечто, перелетавшее из одного места в другое, пока сам воздух не наполнился как бы безмолвным звучанием, похожим на вой великана за не пропускающей звуков стеклянной стеной или на вопль безгласой глотки.
Глава пятьдесят восьмая
Итак, пока капли сочились со сводчатого потолка этого темного места, в нем образовалась тусклая арена и сошлась толпа зрителей – одни заново наполняли свои лампы, другие держали в руках свечи, третьи – факелы, некоторые же притащили с собой зеркала, чтобы те отражали свет, и скоро уже все вокруг поплыло в подобье миазмов.
Если б не боль в плече, за которое сцапал его Вуал, Титус вполне мог бы задуматься, не снится ль ему все это.
Вокруг ярус за ярусом (ибо середина арены находилась заметно ниже ее окоема, отчего это место приобретало сходство с темным цирком) стояли или сидели неудачники земли. Попрошайки, проститутки, шулера, беглецы, побродяжки, моты, бездельники, шалопаи, отщепенцы, отребье, поэты, подонки, мелкая сошка, никчемники, пустомели, молчуны, дармоеды, простофили, снобы и просто пустые люди, парии, изгнанники, ветошники, мошенники, распутники, падшие ангелы, повесы, нечестивцы, транжиры, банкроты, мечтатели и прочая мелкая сволочь.
Никто в этом колоссальном конклаве перемещенных лиц Титуса прежде не видел. И каждый почитал таковое неведение личным и только личным своим недочетом – уж больно обширно и скученно было местное население.
Что до Вуала, его многие знали в лицо, многие признали эту паучью походку, пулевидную головенку, безгубый рот. В нем чуялось нечто несокрушимое, как будто тело его состояло из вещества, которое не ведает боли.
Он приближался, и тишина, такая же осязаемая, как любой из звуков, пала на арену, уплотнив самый воздух вокруг. Происходящее проняло даже самых пустопорожних и невосприимчивых из собравшихся здесь персон. Ничего не ведая о причинах схватки, они тем не менее трепетали, наблюдая, как сокращается расстояние между противниками.
Каким образом новость о предстоящем поединке достигла самых отдаленных окраин и принесла сюда, едва ли не на крыльях возвратного эхо, такое скопище людей, сказать затруднительно. Но к этой минуте в Подречье не было уголка, в котором не знали бы о происходящем.
Голова за головой, выстроившиеся в длинные вереницы, – скученные, многочисленные и уплотнившиеся, точно россыпь рыжеватых крупинок сахара с физиономией на каждой, – сидели и стояли, не шевелясь, зрители.
Отвести взгляд от любого из этих лиц значило потерять его навсегда. То был делириум голов: бесконечное их изобилие. Конца ему не предвиделось. И какая же стремительная, изменчивая, бьющая струей изобретательность присутствовала в этом изобилии. Всякое телодвижение тонуло в нем, тонуло, оставляя смутно саднящее чувство насильственной утраты, и обращалось в ничто.
И всюду – свет ламп, отталкиваемый зеркалами. Неглубокая лужа в центре круга отражала длинные потолочные балки; отражала мокрую крысу, лезшую вверх по скользкой подпорке, отражала проблеск ее зубов и настырную настороженность ужасного хвоста.
Где-то в гуще толпы сидел Швырок. На недолгое время он забыл о жалости, какую питал к себе, – столь живое участье пробудило в нем положение юноши.
Сплетя в глубинах карманов руки, Швырок смотрел вниз, на сырую арену. В нескольких футах от него (хоть оба и потеряли друг друга из виду) горбился Шуллер. Не отрывая взгляда от Титуса, он покусывал кулаки и гадал, что сможет сделать безоружный молодой человек.
Футах в тридцати-сорока от Швырка и Шуллера стоял Трезвозник, а на другом, дальнем краю арены держали друг дружку за руки старики – Иона и его "белочка".
Треск-Курант, обыкновенно столь неприятно веселый, сидел, задрав кверху плечи, будто какая-то продрогшая птица. Щеки его обвисли, рот приоткрылся. Он стискивал ладони, и хоть никакого его участия в стычке не предполагалось, ладони были холодны и влажны, а пульс бился неровно.
Рактелка, прикованного к узилищу книг, притащили на арену прямо в кровати. Кровать, когда ее оторвали от пола, оставила после себя прямоугольник глубокой и пышной пыли.
В тишине слышался голос реки, приглушенный, едва заметный и все-таки вездесущий и опасный, как океан. Не столько звук, сколько предостережение вышнего мира.
Глава пятьдесят девятая
Остановившись в центре "ринга", Титус повернулся к врагу, к страшному Вуалу. Надежд у юноши было мало, ибо противник, похоже, состоял сплошь из костей и жил, к тому же Титус помнил, как быстро оправился он от удара в живот. Титус не просто боялся его: приближавшийся Вуал наполнял юношу ужасом – эта Тварь с пропорциями пугала, Тварь, казавшаяся гигантской.
Титус словно очутился лицом к лицу с машиной: созданием, лишенным нервной системы, сердца, почек – любых уязвимых органов.
Черная одежда липла к Вуалу, будто намоченная, подчеркивая протяженность его костей. Достойную скорее скелета поясницу стягивал широкий кожаный пояс, медная пряжка которого мерцала в свете ламп.
Вуал приближался, и Титус увидел, что рот его втянут вовнутрь, отчего губы, и без того тонкие, обратились в не более чем бескровную нить. Это в свой черед натянуло кожу над ними, так что скулы Вуала выдались, обретя сходство с небольшими камнями. Глаза поблескивали меж веками, создавая впечатление сгущенной свирепости, достаточное, чтобы убедить любого в безумии Вуала.
На один только миг сгущенность эта разжижилась, на миг, за который глаза Вуала пронеслись по многоярусной толпе: нет, Черной Розы там не было и следа. Он вновь обратил взгляд к Титусу, потом задрал голову и увидел огромные балки, прорезающие тусклый воздух вверху, увидел высокие подпорки, зеленые, осклизлые от мха, и, когда глаза его скользнули по гниющей колонне вниз, увидел крысу.
Тогда, не упуская Титуса из виду, но краешком глаза следя и за крысой, он начал вдруг смещаться скользящими движениями влево, пока потеющая колонна не оказалась от него на расстоянии вытянутой руки.
Что-то вроде вздоха облегчения вырвалось у толпы. Любой непредвиденный поступок был предпочтительнее неотвратимого сближения двух столь неравных противников.
Но облегчение продлилось недолго, ибо нечто худшее, чем ужас безмолвия, заставило зрителей вскочить на ноги, когда Вуал движением слишком стремительным, чтобы за ним уследить, движением, подобным выхлесту кобрина языка или швырку кальмарова щупальца, выбросил в сторону длинную левую руку и, сдернув с колонны съежившуюся крысу, с хрустом выдавил из нее длинными пальцами жизнь. Послышался вскрик, и вновь наступило молчание, еще более страшное, поскольку Вуал повернулся к Титусу.
– А теперь ты, – сказал он.
Титус согнулся, извергая блевоту, и Вуал метнул в него задавленного зверька. Тот с глухим стуком упал в нескольких шагах от юноши, и Титус, не сознавая в лихорадке страха и ненависти, что делает, отодрал от своей рубашки кусок ткани, сложил его и, опустившись на колени, накрыл мертвого грызуна.
И, еще не поднявшись с колен, увидел призрак движения и с криком отпрыгнул назад, ибо Вуал почти уж достиг его. Мало того, в руке Вуала появился нож.
Глава шестидесятая
С дальнего края арены Черная Роза увидела взблеск Вуалова ножа. Она-то знала, что нож этот наточен до бритвенной остроты, видела, что Титус безоружен, и потому, собравшись с силами, крикнула:
– Отдайте ему ножи… ваши ножи! Этот зверь убьет его.
Людское скопление словно очнулось от кошмарного сна или транса, сотни рук скользнули к сотням поясных ремней, и в следующие десять секунд воздух озарился сверканием стали, и огромное эхо ударов металла о камень прокатилось вокруг. Ножи всех разновидностей, подобно звездам, усыпали землю. Одни упали на сухие ее участки, другие поблескивали в лужах.
Но лишь единственный – длинный и тонкий, наполовину нож, наполовину шпага, вырвал Титуса из оцепенения, просвистев мимо его головы и с плеском упав в некотором отдалении от Вуала. Титус метнулся к стилету, выхватил его из мелкой воды и захохотал во все горло: не от радости – от облегчения, от того, что у него теперь было, за что держаться: нечто отточенное, куда более колкое и опасное, чем голые руки.
Обеими руками обхватив рукоять, Титус, точно горящую головню, выставил клинок пред собой. Вода доходила ему до лодыжек, в малейших подробностях отражая юношу вниз головой.
Сейчас, когда Вуал был так близок к Титусу, когда их разделяли всего десять футов, можно было бы ожидать, что хоть кто-то из огромной толпы бросится юноше на помощь. Но никто не шевельнул даже пальцем. Бандиты, как и существа самые хилые, вглядывались в эту сцену, охваченные чем-то вроде всеобщего оцепенения. Вглядывались, но не могли сдвинуться с места.
Человек-богомол приблизился еще, и Титус отступил на шаг. Его трясло от страха. С лица Вуала, казалось, спала маска, обнажив нечто гнусное, точно нарыв: лицо плыло перед глазами юноши, подобное комку серой слизи в канаве. Оно было непристойным. Непристойным не по причине уродства или даже лютости, входившей в самый состав его, но потому, что нескончаемо напоминало о смерти.
В единый миг все это пронзило сознание Титуса. И на этот миг он лишился ненависти. Ничто больше не внушало ему отвращения. Человек рождается с кишечником и костями. И ничего он тут поделать не может. Вот этот родился с черепом такой формы, что одно только зло и могло поселиться в нем.
Однако мысль эта мелькнула и сгинула, поскольку у Титуса не осталось времени ни на что – только на то, чтобы побыть еще немного живым.
Глава шестьдесят первая
Что сквозит в воспаленном мозгу бывалого убийцы? Страх? Нет, страха там не больше, чем уместилось бы в мушином глазу. Раскаяние? Он о таком и не слыхивал. Верность – вот что наполняет его. Верность ребенку, долговязому мальчику с покрытыми коростой ногами, который когда-то давным-давно отрывал воробьям крылья. Верность одиночеству. Верность укоренившемуся в нем злу, ибо одно только зло и помогло ему подняться по загаженным лестницам на верхний этаж ада. Да он и стремился к этому, он никогда не уклонялся от схватки, поскольку уклониться означало бы – отказать Сатане во власти сюзерена над страданием.
Титус поднял стилет над головой, и в тот же миг враг метнул в него свой клинок. Клинок пронесся по воздуху со скоростью камня, пущенного из пращи, и, ударившись о стилет прямо над рукоятью, вырвал его из рук Титуса и отправил в свистящий полет.
Сила удара заставила Титуса рухнуть навзничь, как будто сам он этот удар и получил. Опустевшие руки его дрожали и гудели от сотрясения.
Лежа на земле, он увидел сразу две картины. Первую образовал Вуал, подобравший с влажной земли два ножа и, подняв кулаки с клинками к ушам, направлявшийся к нему, пригнув голову и вытянув шею, точно курица, бегущая к кормушке, и Титус смотрел на него как завороженный, – на мгновение мерзостный рот Вуала приоткрылся и лиловатый язык метнулся от одного его края к другому. Титус смотрел – вся находчивость, все силы оставили его, и все-таки, лежа вот так, беспомощно распластанным, он успел краешком глаза уловить вверху над собой нечто, на невольный миг приковавшее его разверстый взгляд к длинной и скользкой балке, казалось, плывшей в полутьме.