- Отец Константин сказал, что это очень грешно. Что дьявол как раз и входит в человека, когда он о таком думает…
- Ерунду он говорил. Я, конечно, про дьявола ничего не знаю, но не думаю, что ты чем-то оскорбил богов или предков. Наоборот. Это я, подлец, так и не женился и сына не родил. Это оскорбление и предкам и богам.
- А почему ты не женился?
- Не пришлось… - Млад не любил подобных вопросов, - Не обо мне речь. Так что еще раз говорю: про ад забудь. Предки примут тебя к себе, а что будет дальше - я не знаю. Мне тоже не везде есть ход. Темные шаманы знают лучше.
- Хорошо бы… - вздохнул Миша.
- Ничего хорошего, - спохватился Млад, - говорю же, не смей об этом думать! Развесил уши… Тебе не о смерти надо думать, а о девочках. О матери. Неужели ты не чувствуешь, как хорошо жить?
- Не знаю… Отец Константин говорил, что настоящая жизнь начнется после смерти. Хорошая жизнь. А здесь так - мгновение. И послана она нам исключительно для испытаний. И что к богу можно приблизиться только тогда, когда отринешь свою плоть и захочешь от нее избавиться.
- Знаешь, я с каждым днем все сильней хочу задушить твоего отца Константина… И почему христиане не убивают себя сразу после крещения? Раз хорошая жизнь наступает только после смерти?
- Ты что! Это самый большой грех - самоубийство. Нельзя убивать ни себя, ни других, потому что на это воля божья! Бог жизнь дает, и только он может забрать!
- Бог? Очень интересно. А я-то, дурак, всю жизнь думал, что жизнь мне дали мать с отцом! Нет, твой отец Константин презабавные вещи говорит! Ну как бог может дать жизнь, если ты был зачат в материнском чреве и выношен в нем? Бог-то тут причем?
- Ну… Я не знаю…
- Бог свечку держал, не иначе… - хохотнул Млад и прикусил язык.
- Чего?
- Нет, ничего, - Млад насторожился, поднял голову и всмотрелся в темноту: ему показалось, что к его дому кто-то идет, - пойдем-ка… К нам гости…
Миша кивнул и тоже насторожился. Они зашагали быстро, почти бегом - Млад и сам не знал, почему так торопится: щемящее предчувствие сдавило грудь. Тявкнул и тут же успокоился Хийси - значит, не показалось, кто-то действительно шел. Дом Млада стоял чуть поодаль от остальных, у самого леса, и пространство вокруг хорошо просматривалось.
Они поднялись на крыльцо, Млад распахнул дверь, но не увидел никого, кроме Ширяя, все так же сидящего за столом.
- К нам что, никто не приходил?
Ширяй покачал головой, не отрывая глаз от книги.
- А мне показалось… - Млад удивленно пожал плечами.
- Хийси гавкнул, вот ты и решил, что кто-то идет, - невозмутимо ответил Ширяй.
- Я видел. Темно, конечно, было… Но на снегу… Да и Хийси за просто так из будки не полезет.
- Шумно. Неспокойно. Собаки чувствуют. Оставь, Млад Мстиславич, никто не приходил. Да и кому мы нужны-то?
- Да? - Млад снова пожал плечами и снял треух, - значит, показалось…
Он хотел раздеться, но тут из-за двери донесся унылый, леденящий душу вой: до этого Млад никогда не слышал, как воет Хийси, он думал, пес слишком ленив, чтоб задирать морду к небу и выталкивать из глотки такие жуткие звуки. Смертная тоска слышалась в собачьем вое, неизбывное горе…
- Ничего себе… - пробормотал Добробой, выходя из спальни, - чего это он так, а?
Млад вернул треух обратно на голову.
- Пойду-ка я посмотрю…
- Погоди, Млад Мстиславич! - Добробой кинулся к выходу, - не ходи один. Жуть-то какая!
Миша притих и топтался у двери, зябко поводя плечами, морозный румянец исчез с его щек, и нехорошо подрагивали губы.
- Правда что… - Ширяй с сожалением отодвинул книгу, - пошли все вместе.
- Да вы чего, ребята? - усмехнулся Млад, глядя, как быстро они натягивают валенки и полушубки.
Миша вдруг схватил его за руку и быстро заговорил:
- Это он по мне воет. Слышишь, Млад Мстиславич? Он по мне воет! Он смерть издали чует. Так и вижу себя мертвым… Лежу в спальне, глаза закрытые - и пес за окном воет… И ты рядом на полу на коленях стоишь…
- Типун тебе на язык, - сплюнул Млад, - глупости не говори.
- Да не пугайся! Перед испытанием все о смерти думают! - Добробой, открывая дверь, хлопнул Мишу по плечу так, что тот пошатнулся и едва не упал.
Хийси сидел перед будкой черным силуэтом на белом снегу, запрокинув морду к небу: шея неестественно вытянулась вверх. Вой исходил из его груди, сотрясая собачье тело, словно тот всхлипывал.
- Хийси! Ты чего? - окликнул Млад.
Пес не отозвался, продолжая выть.
- Чует что-то… - прошептал Добробой.
- Давайте-ка вокруг дома обойдем… - Млад спустился с крыльца, - показалось же мне, что кто-то к нам идет.
Добробой не отставал от него ни на шаг, словно стражник. Ширяй взял Мишу за руку, сходя вниз.
Но возле дома никого не оказалось, да и снегу навалило под самые окна - незамеченным никто к стене подойти не мог. Кусты сирени и жимолости вокруг не могли укрыть человека - слишком прозрачны были и белы от инея, да и за высокой черемухой не спрячешься - тонкая. Млад направился в сторону расчищенной дорожки к университету, вглядываясь в темноту - малейшая тень на снегу бросалась в глаза. Столбики коновязи тонули в высоком снегу, три елочки, посаженные несколько лет назад, грелись под снегом, точно под белой шубой - одной на троих, черный колодец домиком торчал из снега, скамеечка около него притулилась под сугробом, и что-то было не так в ее тени… Млад направился к колодцу - человек лежал, прислонившись к срубу плечами, и прижимал руку к груди, словно хотел расстегнуть тулуп, но не успел.
Сначала Млад решил, что человек мертв - слишком неестественным выглядел он, лежа в снегу на лютом морозе, слишком неподвижным.
- Нашел, - пробормотал Млад, подходя поближе, и тут же, как по команде, смолк Хийси.
- Да это же Пифагорыч! - ахнул Добробой.
- Он умер? - спросил Миша, который продолжал держаться за руку Ширяя.
Млад склонился над стариком и уловил еле слышное тепло его дыхания.
- Нет. Добробой, поднимем его. Только осторожно… Ширяй, вы с Мишей за ноги его берите.
- Не надо, я сам его донесу, - Добробой отпихнул Млада в сторону.
- Не вздумай. Сказал же - осторожно.
Они отнесли Пифагорыча в дом и уложили на лавку. Ширяй побежал к медикам, но в тепле старик быстро пришел в себя и тут же попытался сесть.
- Лежи, Пифагорыч! - Млад потихоньку похлопал его по плечу, - лежи спокойно. Не душно тебе?
- Тошно мне, вот что я тебе скажу! Тошно мне и жить не хочется! Видеть этого не хочется! - Пифагорыч отодвинул руку Млада и сел на лавке: лицо его исказила гримаса боли, и задергался угол губы.
- Ты не горячись…
- Не горячиться? Я уже не горячусь… - Пифагорыч опустил голову на грудь, - три четверти века! Семьдесят пять лет в университете! Не ждал я… Не ждал такого…
По темной морщинистой щеке покатилась слеза.
- Может, чаю сделать? - спросил Добробой, мявшийся за спиной Млада.
- Не надо чаю, - покачал головой Млад, - мятной настойки давай. Есть у нас мятная настойка? И корешков валерьяновых.
Добробой кивнул и полез на полку. Рука старика непроизвольно потянулась к груди, он вцепился пальцами в большую пуговицу так, что их кончики побелели. Неожиданно рядом с ним присел Миша.
- Дедушка, давай я помогу, - он принялся расстегивать тугие пуговицы тулупа, - ты не плачь, дедушка…
- Да не плачу я, - прошептал старик, погладив Мишу по голове, - что мне плакать?
- Лег бы ты, Пифагорыч, - снова посоветовал Млад.
- Что мне лежать? Належусь еще, - старик приподнял глаза, - что-то нехорошо мне стало. Шел к тебе, да прихватило меня по дороге. Дай, думаю, посижу на скамеечке…
- Хийси спасибо скажи. Если б не он - так и пролежал бы в снегу до утра.
Миша помог старику снять тулуп и сидел рядом, заглядывая тому в глаза.
- И пролежал бы… - Пифагорыч сжал зубы, - лучше бы пролежал! До такого позора дожить!
- Говорил я тебе - не ходи в ректорат, - Млад покачал головой.
- Да леший бы с ним, с ректоратом! Сказал я им все, что думал. Об них, да о боярах. Выслушали - а куда бы делись? Я им в отцы гожусь! Посетовали мне на трудную жизнь, совета спросили. Не послушают они, конечно, моих советов… Спасибо, не перебили.
Добробой мятной настойки не нашел и начал раздувать самовар - заварить сухую мяту. Млад дал Пифагорычу валерьяновый корешок.
- Да что ж с тобой тогда? Чего расстроился-то?
- Студентов по дороге встретил. Уж не знаю, с какого факультета - не разглядел. Не наши. Пьяные, шальные. Стекла снежками били в лабораториуме!
- Ну, Пифагорыч, ты от них слишком много хочешь, - улыбнулся Млад, - безобразие, конечно, но это не самое страшное. Завтра бы дознались и вставили на место. Сам-то в молодости не озоровал?
- Озоровал. Но ты б мимо прошел? Вот и я не прошел. А они ко мне повернулись: ну сущие звери! Хохочут, скалятся, свистят! Иди, говорят, дед, подобру-поздорову, тебя не спросили! Я им - да как не стыдно вам? А они… они… - голос Пифигорыча дрогнул и он закрыл лицо руками, - снежками, палками, камнями… Думал - убьют. Нет, насмеялись только…
Млад сжал зубы:
- Разглядел хоть кого?
Старик покачал головой.
- Дознаюсь, - кивнул ему Млад, - не переживай - дознаюсь.
- Не в этом дело… - всхлипнул старик, - три четверти века… Никогда такого… Не озорство это.
Миша смотрел на деда широко открытыми глазами, и на них потихоньку наворачивались крупные слезы.
- Да уж понятно, что не озорство, - хмыкнул Млад.
- Словно не люди они. Словно зельем их опоили… Не могут наши студенты так… Как с цепи сорвались!
Миша всхлипнул вслед за стариком.
- Разберемся. Вот увидишь, завтра явятся прощения просить, - Млад похлопал Пифагорыча по плечу.
- Ненавижу! - вскрикнул вдруг Миша, вскочил и затопал ногами, - ненавижу таких! Что толку прощения просить? А если бы дедушка замерз? У кого бы они прощения просили?
Млад не ожидал от него такой вспышки, хотя перед пересотворением все возможно. И в эту минуту дверь распахнулась, и в дом ввалились два молодых профессора с медицинского факультета.
- Ненавижу! - повторил Миша, с треском рванул воротник рубахи костлявой рукой, пару раз со всей силы ударил кулаками по столу и упал обратно на лавку, тяжело дыша и обливаясь потом.
- Ого, - присвистнул один из врачей, - несладко тебе тут, Млад Мстиславич…
- Да что ты, деточка… - испугался Пифагорыч, - да что ж ты так…
- Ничего! Ничего! Не трогайте меня! Никто меня не трогайте! - зарычал парень и рванулся в спальню.
- Да что ж он… - Пифагорыч беспомощно посмотрел ему вслед и схватился за сердце, - что ж с ним такое?
Из спальни донесся долгий, пронзительный стон.
- Ничего. Я сейчас, извини, Пифагорыч, - Млад поспешил за Мишей, надеясь уговорить его выйти из дома.
Но стоило ему приоткрыть дверь, тот вскрикнул:
- Не подходи ко мне! Слышишь? Не смей ко мне подходить! Оставь меня в покое!
- Я не подхожу, - Млад выставил руки вперед, - не подхожу. Но лучше тебе на дворе, не здесь… принести шубу?
- Нет! Уйди! Уходи же!
Млад кивнул и прикрыл дверь. И тут же услышал грохот падающего тела и сдавленный, хриплый крик: он выругался и кинулся обратно в спальню.
6. Дана. Ночные беспорядки
Врачи увели Пифагорыча домой, в сторожку, Добробой пошел к нему ночевать, Ширяй так и не появился - наверное, отправился к своим друзьям-студентам. Миша спал, и должен был проспать не меньше часов трех-четырех. Млад не хотел оставлять его одного, но время шло к полуночи, а он так и не зашел к Дане. А сегодня ему невыносимо хотелось ее увидеть.
Дана была удивительной, совершенно удивительной и неповторимой женщиной. С самого начала. Когда-то она стала единственной девушкой - студенткой университета. А потом - единственной женщиной-профессором - читала лекции по праву.
Она очень хорошо одевалась, как боярыня. Многие считали худобу ее недостатком, но для Млада она была хрупкой. Ее руки напоминали ветви березы - такие же длинные и гибкие. Она вся напоминала березу - тонкую и высокую. А лицо… Млад всегда находил ее лицо очень красивым, хотя кто-то мог бы с ним и не согласиться. Особенно ее глаза - огромные, с длиннющими черными ресницами, такими пушистыми, что казались ненастоящими. И короткий нос, и маленькие, как будто припухшие, губы…
Она и принадлежала ему, и не принадлежала. Он не мог этого понять. Он трижды звал ее замуж, но она неизменно отвечала:
- Чудушко мое… - и кашляла, - за кого замуж? За тебя замуж? Два профессора - это слишком для одного дома. И потом, куда ты денешь своих учеников? Или они будут держать нам свечки? Нет, Младик, замуж я не хочу. Тем более - за тебя. Ты совершенно не приспособлен к жизни. И я тоже.
Сама она считала, что у нее мужской характер - недаром она столько лет работает рядом с мужчинами. Но Млад почему-то думал, что она какая-то незащищенная, слабая… Ее нарочитая грубость - напускная, прикрывающая неуверенность в этом враждебном для женщины мире мужчин. Ему хотелось ее опекать, заботиться о ней. Он всегда удивлялся, почему она выбрала его? Из всего университета, из всех профессоров, из тысяч мужчин, достойных ее и по уму, и по характеру, она выбрала именно его. Это и льстило ему, и пугало, и вызывало желание соответствовать.
Они больше десяти лет были вместе: Дана и этим отличалась от других женщин, она совершенно не боялась, что станут о ней говорить, и Млад ночевал у нее, когда ему вздумается, и приходил открыто, не прячась и не озираясь по сторонам.
Прислушиваясь к сопению Миши в спальне, Млад надел валенки на босу ногу, накинул на плечи полушубок и потихоньку выскользнул за дверь.
Дом Даны стоял на другом конце профессорской слободы, метрах в пятистах от дома Млада, и он пожалел, что не надел треух - за пять минут, казалось, уши покрылись инеем. Университет потихоньку успокаивался: гасли огни в факультетских теремах, вместо гомона множества голосов раздавались отдельные пьяные выкрики, драки прекратились. Млад прошел мимо терема выпускников: наверху горел свет - для студентов-татар, похоже, опасность миновала.
Конечно, Дана уже спала. Млад долго думал, прежде чем постучать в темное окно: а стоит ли ее будить? Но она услышала его стук сразу, будто ждала его, зажгла свечу и отодвинула засов.
- Я сразу догадалась, кого леший принес ко мне в столь неподходящее время… - проворчала она, пропуская Млада в дом. Он очень любил смотреть на нее, когда она в одной шелковой рубашке: помятая, сонная, теплая. Особенно, если горела всего одна свеча.
- Я тут привез тебе кое-что… Я в Новгороде сегодня был, и вот, привез… У меня просто времени не было раньше…
- Не гунди. Опять шапку не надел? Сначала погреем уши, а потом поговорим… - Дана поставила свечу на стол, подняла тонкие руки и положила их ему на уши, - холодные уши.
Она приподнялась на цыпочки и дохнула ему в ухо - горячо и приятно.
- Я ненадолго совсем, пока Миша спит…
- Ага, - она дохнула ему в другое ухо, - теплей?
- Теплей, - он улыбнулся, - я чай привез. Хороший чай, из Индии. Смотри, какой красивый.
Млад вытащил из кармана коробок из тонкой соломки с инкрустацией.
- Ты - умница, - Дана подхватила коробочку, - ставим самовар. Не сомневаюсь, ты пришел поговорить.
- Ну… я не только… Я… просто…
- Ага, - она хохотнула и начала наливать в самовар воду, - давай. Оправдывайся.
- Хочешь, я сам самовар поставлю? - спросил он, подойдя к ней поближе, - не пачкай руки…
- Нет, не хочу, - она опустилась на корточки, заряжая самовар березовыми углями, - ты не можешь сделать и такой простой вещи без приключений.
Млад опустил голову: в прошлый раз он действительно забыл налить в него воды. А Дана рук вовсе не пачкала, складывая угли в самоварную трубу тонкими щипцами.
- Чудушко… - она обняла его за пояс и потерлась щекой о его бок, - ты создан не для самоваров. Неужели ты действительно не подписал грамоту, как болтает весь университет?
- Действительно, - Млад пожал плечами, не понимая, осуждает она его или нет.
- Вот за это я тебя и люблю, - Дана поднялась и вставила самоварную трубу в печную вьюшку, и Млад снова не понял, шутит она или говорит всерьез.
- Понимаешь, это были не мои видения. Мне почудилось, будто кто-то нарочно показал мне их. И я не стал подписывать.
- Я думаю, тебя после этого в покое не оставят… - Дана посмотрела на него искоса.
- Уже.
- Да? Так быстро?
- Ага. Ректор вызвал меня к себе - я еще из Новгорода не вернулся. Велел завтра на вече подписать грамоту и повиниться.
- Да ты что? - Дана присела на лавку у стола и подняла удивленные глаза, - что, прямо так и сказал?
- Ага. Сказал, не Белояр дает деньги университету…
- А… а ты что? И сядь, наконец, я не могу задирать голову.
Млад присел напротив нее:
- Я уже решил. Если из-за меня университет лишится денег, я не могу… понимаешь? Это, получается, не только мое дело. Я завтра же уйду из университета, чтоб никто больше не пострадал. Возьму ребят, поеду к отцу… Если уж они решили объявить меня лазутчиком татар, то ректору не придется меня защищать и подставлять университет под удар, понимаешь?
- Только глупостей не делай, ладно? Какой из тебя лазутчик? Ты в зеркале-то себя видел? - Дана усмехнулась и недовольно сложила губы, - и не вздумай никуда уезжать! Никто университет без денег не оставит, это не так просто. Слушай больше, что тебе ректор говорит! Девять десятых денег университету платит Новгород, и решает такие вопросы не дума, а посадник. Да, одну десятую нам жертвуют бояре, но без нее мы не обеднеем, так и запомни. Университет тебя защитит, никто не посмеет взять тебя под стражу без грамоты ректора, если им вообще придет такое в голову. Так что выбрось это из головы, понял? Герой нашелся… Решил он…
- Послушай, но не могу же я прятаться за чужими спинами? Подумай сама, ну как я могу?
- А ты не прячься за чужими, ты прячься за своими, хорошо? С чего это ты вдруг взял, что университет - это чужие спины?
- Ну… Это мое дело, только мое…
- Нет. Это не только твое дело. Слышал, что творилось сегодня в университете? Твоя заслуга, между прочим. Без тебя поискали бы наших татарчат и успокоились. А тут - до драк спорили, виноваты татары или нет.
- А ты считаешь - виноваты? - Млад поднял голову.
- Мне, если честно, совершенно все равно. По закону ваша грамота никакой силы не имеет, и неважно, подписал ты ее или нет. И не имела бы, даже если бы ее подписали сто волхвов.
- Нет, я имею в виду - не по закону. Ты сама как считаешь?
- Я никак не считаю. Мне никто не доказал ни их вины, ни их невиновности. И какой может быть разговор?
- Ты говоришь, как профессор-правовед, - улыбнулся Млад.
- А как я, по-твоему, должна говорить? Как баба из Сычевки? - она засмеялась, - я надеюсь, ты меня послушаешь и никуда не поедешь. Кроме ректора, в университете довольно законников, чтоб ты чувствовал себя спокойно. И это вовсе не чужие спины, как ты говоришь. Расскажи лучше, как себя чувствует твой Миша.