– Мне не следовало приходить сюда, - сказала она, - но я пришла. Что ты со мной делаешь, маленький Фома?
– Зачем я тебе? - спросил он хрипло. - У тебя есть твои воины.
– У меня есть мой бард… Наконец-то у меня есть мой бард. Я выбрала тебя и не ошиблась.
Она прильнула к нему, руки ее были точно две серебристые рыбки, они скользили по его телу, это было щекотно и сладко… Он отстранил ее, и ее руки в удивлении метнулись прочь.
– Сегодня я помогал воевать со своим народом. А человек из моего народа пытался убить меня.
– Это значит, ты становишься взрослым.
"Я взрослый", - подумал он и обнял ее. И она прошептала ему в ухо теплым дыханием:
– Ах, что ты со мной делаешь!
Он целовал ее волосы, они были теплыми и пахли мокрой лесной зеленью и белыми цветами, целовал ее маленькие уши, нежные, словно перламутровые раковины, целовал ее глаза, прикрытые бледными веками с синеватыми прожилками.
Руки ее заплелись у него на шее…
"Если я не скажу ей сейчас, когда я смогу это сказать? - подумал он в тоске. - Кому? Элата бы меня не понял. Ингкел бы презрительно скривился. Балор бы рассмеялся. Ни мертвым, ни живым… никому… только ей".
Он отстранился, по-прежнему удерживая ее руки, чтобы она не убежала далеко.
– Я бард, - говорил он, - я должен петь. Но сегодня я спел твоим, и погибли мои. Наверняка погибли… А кэлпи…
– Фоморы, - поправила она и сдула прядку, упавшую на лицо.
– Твои фоморы сидят, и пьют, и веселятся, но их всех убьют… Им не выстоять против людей.
– Обними меня крепче, маленький бард, - прошептала она, - обними меня!
– Четыре песни я спел… у меня осталась только одна… только одна песня. Я больше не хочу петь о войне. Я хочу петь о любви.
– Я тоже не хочу говорить о войне. Я тоже хочу говорить о любви!
– Я хочу понять… Почему вы всегда воюете? Почему ненавидите нас?
– Но я люблю вас, - сказала она.
Он чуть не выпустил ее из рук.
– Что?
– Я люблю вас. Вы люди. Вы прекрасны. Ты прекрасен, маленький Фома, мой бард.
– Но твои воины…
– Мои воины не могут не воевать. Это их суть. Это их честь. Она повернула к Фоме прекрасное бледное лицо.
– Когда фоморов много, они воюют друг с другом. Когда их мало - с людьми.
– Нас тоже мало, - сказал он, - и кэлпи мало. Мы нужны друг другу. Вместе легче выжить. А мир жесток.
– Мы нужны друг другу, - согласилась она. - Иначе с кем мои воины будут воевать.
– Я сложу песню, - сказал он, - песню о любви. Я бард, я сумею прекратить войну. Я перевертыш, я человек и кэлпи, я все сразу, я сумею так, как никто до меня.
– Ты бард, - согласилась она, - ты мой бард. И мой любимый. Идем, идем со мной!
Она потянула его за руку.
– Ты появляешься и исчезаешь, - пробормотал он, - где ты находишься, когда тебя нет?
Она рассмеялась.
– Везде и нигде, как сейчас. Пойдем! Я открою тебе тайну, страшную тайну…
– О чем ты?
Она прижалась к нему тесно-тесно, охватила его руками и прошептала, щекоча ему ухо:
– Королева скоро умрет!
– Королева умрет? - переспросил он растерянно. - Почему?..
"Ты бард. Ты пил молоко королевы"…
– Она уже очень старая. Очень старая. Это ее последние подданные. Это неважно.
– Что неважно?
– Все. Все это. Пойдем, пойдем со мной. Ты сам увидишь…
Она вновь потянула его, белые пальцы едва смыкались на его запястье, запястье было широкое, а ее пальцы - крохотные и нежные, как у ребенка.
– Где ваши женщины? - зачем-то спросил он.
– Какие женщины? - она подняла тонкие брови. - Погоди, что это?
– Где? - насторожился он, потому что она задрожала и вновь припала к нему.
– Там… далеко… уже ближе… такое страшное! Он поднял голову.
Из-за горизонта катилась волна гула, волна рева, черно-багровая волна, она была точно прилив, грохочущий по Дельте, сметающий все на своем пути. Он поднял голову.
Страшные, грозные самолеты проплывали над ними, даже отсюда, снизу, они казались огромными, и брюхо у них было набито бомбами, точно рыба - икрой…
– Это с Суши, - сказал он. - Суша прислала самолеты. Суша не позволит, чтобы кэлпи нападали на нефтяные вышки. Никогда не позволит. Они не успокоятся, пока не истребят всех вас. Они будут разыскивать вас и убивать. И ставить ловушки. А я - единственный бард.
Она кивнула.
– Ты - единственный бард, - согласилась она, - мой бард. Ты сделал все, что мог. Все, что нужно. А значит, теперь я могу забрать тебя. Пойдем же. Мне страшно… Эти ваши страшные машины… Я заберу тебя в такое место, где их нет! Где тебя никто не найдет! У нас с тобой так мало времени!
Он покачал головой.
– Нет, - сказал он. - Я бард.
– Ты храбрец, - она провела ладонью по его лицу, прощаясь, - ты мой бард и ты храбрец. Когда устанешь воевать, просто садись в лодку… бард знает путь к запретному острову… только бард и знает его. Садись в лодку, вспомни меня, вспомни нашу поляну… И ты придешь туда. Только поторопись, королева умирает.
Она взяла его за плечи маленькими ладонями, повернула и легонько подтолкнула в спину.
– Иди, - сказала она. - Иди и помни - королева скоро умрет.
Когда он обернулся, поляна погасла… Не было ни цветов-тройчаток, ни золотоглазок… Только зелень и тьма.
"Такая прекрасная, - думал он, - нечеловечески прекрасная… вообще нечеловеческая.
Ее лицо в моих ладонях - точно полные ладони чистой холодной воды, в которой играет солнце.
Какую песню я спою ей, ах, какую песню!"
Черная фигура выдвинулась из тьмы, и он вздрогнул. Потом понял.
– Ты следил за мной, Ингкел?
– Я всегда слежу за тобой, - сказал Ингкел. - Так мне велел Элата.
– Элата мертв.
– Да, - согласился Ингкел, - Элата мертв. Но я жив. Быть может, ты вздумаешь бежать. Быть может, ты вздумаешь уйти к своим. Ты предал своих, предашь и нас.
– Я никого не хотел предавать, Ингкел. Это помимо меня. Но сейчас это не важно.
Они шли бок о бок по пустой тропе с погасшими цветами-тройчатками.
– Видел самолеты? - спросил Фома.
– Да.
– Будет война.
– Да, - сказал Ингел, - будет война. Мы все умрем.
– Ингкел, - терпеливо сказал Фома, - это война. Сначала они ударят с воздуха. Потом зачистят оставшихся. Никто не уйдет.
– Значит, мы умрем, - сказал Ингкел. - Спой нам. Спой нам песню сбора. Спой песню боя.
Он повернул к Фоме спокойное, улыбающееся лицо.
– Ингкел, они вот-вот ударят.
– Ты боишься? - Ингкел презрительно улыбнулся. - Я заслоню тебя своим телом!
Кэлпи в своем древесном убежище смеялись и переговаривались, заряжали самострелы и правили острия копий. Балор улыбнулся и помахал ему рукой.
– Мы зажгли огни, Фома! Мы наконец-то зажгли костры! Смотри, смотри!
Кругом в листве горели огни, почему-то цветные, словно фонарики на елке… Или это голоса и смех кэлпи окрасили их в разные света?
– Вы что, - спросил Фома, - с ума сошли?
– Но предстоит битва! Великая битва! А пока она еще не началась, мы проведем время в веселье и отваге, Фома! И ты споешь нам!
"Я человек, - думал Фома, - я понимаю то, чего не понимают они! И я фомор. Я знаю то, чего не знают люди. Я сумею. Я справлюсь. Надо только подобрать правильные слова".
– Я спою вам, - сказал он. - Передайте всем. Я спою. Только всем гнездам. Сразу.
– Это хорошая мысль, Фома, - одобрил Балор. - Соберемся все вместе, пока нас не убили. Ты будешь петь о нашей храбрости?
– Я буду петь о любви, - сказал Фома. - О жизни и о любви.
– Наверняка, - сказал Балор, широко улыбаясь, - наверняка ты сложишь прекрасную песню!.. …Он плыл, закрыв глаза. Так почему-то было легче.
Легкое эхо от плеска волн о борта его лодки, от ударов шеста о воду, от шелеста листьев над головой соткало сложную картину из теней и света. Запретный остров под закрытыми веками казался четче, чем наяву - корзинка цветов и листьев, торчащая из воды. Он открыл глаза.
За спиной, точно поплавки, качались лодки, присоединялись еще и еще, выныривали из темноты, точно хищные остроносые рыбы - все фоморы из всех гнезд, сколько их было, собрались здесь послушать песню. "О боже, я и не думал, что их столько. Их же тысячи!"
И тут он услышал зов.
Зов был таким ясным и четким, словно кто-то окликнул его по имени.
Он осторожно шестом развернул лодку носом вдоль рукоятки Большого Ковша.
Лодки за его спиной тоже чуть развернулись, едино и слаженно, точно стая черных рыбок.
И он увидел остров. По сравнению с тем, что он себе представлял, он словно бы немного вырос. Вода вокруг него была чистая и спокойная. Он обернулся и увидел лодки кэлпи.
Дальше, за лодками, небо горело.
Больше ничего, только пурпурное небо, отозвавшееся у него в голове тяжелым медным звоном, но он видел. Горело изящное убежище кэлпи в плавнях, горели бревенчатые настилы и лесенки, рыбы всплывали белыми брюхами вверх, птицы носились по небу, точно пылающие лоскуты тряпья, ондатры выбирались на берег и безуспешно пытались отчистить слипшуюся шкурку, листья ивы сворачивались в бурые свитки, и прежде чем заняться пламенем, на них проступали огненные письмена на неведомом языке.
И катился в туче брызг, точно огромное блестящее черное колесо, в боли и ярости кусая себя за хвост, выпрыгивал из воды в тщетной попытке спастись страшный водяной конь.
Но здесь было тихо. Вода плескалась о белую полоску берега. Он обернулся и крикнул:
– Ждите здесь! Все ждите здесь!
И высоко поднял свою арфу, чтобы все увидели ее.
– А-а-а! - крикнули кэлпи и ударили древками копий в днища своих лодок. И только Ингкел, чья лодка шла бок о бок с лодкой Фомы, крикнул:
– Куда ты нас привел?
– Туда, где нет войны, - сказал он и соскочил в воду. Вода завертелась у его колен, с чистого твердого дна поднялись облачка мути.
Он по-прежнему держал арфу высоко над головой, чтобы она была видна всем.
– Оставайтесь здесь! - крикнул он, и арфа ответила грозным рокотом. - Оставайтесь здесь. Я привел вас в убежище! Дельта горит!
– А-а-а! - закричал фоморы. - Ты умный и хитрый! Ты привел нас, чтобы переждать огонь! Они убили нашу Дельту! Нашу Дельту! Мы отомстим!
Он вновь попытался пересчитать лодки, но лодки плясали на воде, и он все время сбивался. Сколько их? Пятьсот? Тысяча? И в каждой - по двое кэлпи, и все собираются мстить!
"Ничего, - подумал он. - Я бард".
И тут он увидел ее. Она стояла на пригорке, поросшем бледной травой, и стайка золотоглазок вилась вокруг ее лица.
– Хорошо, что ты пришел, любовь моя, - сказала она тихо, но он услышал ее голос так отчетливо, словно он прозвучал прямо у него в голове. - Я позвала тебя, и ты пришел! Но зачем ты привел весь мой народ?
– Дельта горит, - сообщил он.
– Дельта горела не раз, - равнодушно ответила она.
– Но твой народ… он мог погибнуть. Никакой честной войны. Никогда не будет никакой честной войны, понимаешь?
– Честная война, - пробормотала она и подошла ближе, и он увидел, что ее трясет, и слезы повисли у нее на ресницах, - нечестная война… Какая разница сейчас?
– Что такое? - Он обнял ее за плечи, и плечи эти вздрагивали у него в ладонях.
– Королева умерла, - сказала она страшным низким голосом.
И зарыдала еще сильнее, так горько и бурно, что его рубаха стала мокра от ее слез.
– Все кончено, маленький Фома, все кончено… ах, как страшно… отпусти меня.
– Что кончено?
– Наше… не важно.
Он поставил ее на ноги, точно большую куклу. Она на миг пошатнулась, припав к его плечу, потом выпрямилась.
– Пусти меня, - сказала она чужим голосом. - Так или иначе, для меня все кончено. Для нас… Теперь я буду драться, а ты будешь петь. Иди за мной, маленький бард…
В ее нижних веках стояли слезы, скапливаясь, стекали по лицу, словно ртутные ручьи.
– А они? - он кивнул в сторону лодок, пляшущих на темной воде.
– Они будут ждать сколько надо. Никто не осмелится ступить ногой на берег запретного острова. Только бард.
Он разжал руки. Она пошатнулась, выпрямилась, обернулась, сказала: "Следуй за мной!" - и исчезла в зарослях. И он пошел за ней, по отпечатавшейся в песке цепочке следов, крохотных и узких, словно ивовые листья… …Стайка прозрачных золотоглазок, стражей острова, вилась возле его головы.
Здесь было свое время - когда он вышел на поляну, здесь, точно стакан, наполненный чистейшей водой, стоял рассвет. Он оглядывался, но ее нигде не было видно. Было темное кольцо, возвышающееся на поляне, плотное кольцо, словно бы деревья вдруг решили сойтись в круг, чтобы поговорить о чем-то своем, древесном.
На поляне, залитые утренним светом, стояли старейшины-фоморы.
"Господи, - подумал он, - это же чудовища… чудовища!"
От ужаса и удивления он чуть не выронил арфу.
Старейшие были темные, кряжистые, каждый выше Фомы на голову, руки, узловатые, как старые ветки, на плечах друг друга, ноги, узловатые, как старые корни, вросли в землю. Один обернулся к нему - глаза цвета ивовой листвы, расщелина рта открыта в мучительном усилии. И, содрогаясь от этого усилия, он сказал Фоме:
– Начинай!
Фома молчал. "Значит, и здесь своя война, - подумал он, - я думал, она только там, во внешнем мире. Но от нее не уйти".
Он взошел на пригорок и расчехлил арфу, старейшие стояли неподвижно, по-прежнему окружая нечто, желанное и недосягаемое…
Фома положил руки на струны и, когда арфа отозвалась глубоким вздохом, запел:
Умерла королева,
воины плачут,
зеленые ивы
клонятся долу,
тропою смерти
уходит сила,
нежность уходит
по острию дороги,
по лунной ленте,
по тайным тропам…
Он пел это и знал, что делает правильно. И не знал лишь одного - кому и на каком языке он поет.
– Ах-х-х! - выдохнули старейшие хором и расступились. Поляна поросла короткой густой травой; совсем как спортивная площадка у них перед школой, вспомнил Фома, и сердце у него неприятно заныло.
– Сестра-двойник, - прошептал Фома, и арфа ответила ему тоскливым звоном.
Потому что его принцесса стояла в круге, и еще одна там была, и она тоже была его принцесса. Обе - как два лесных ореха-двойняшки, как два цветка-первоцвета на одном стебле. Фоме стало жутко.
Две дочери-сестры обернулись к нему одновременно. Одна улыбнулась ему, другая подвязала волосы боевым узлом. Обе скинули платья и стояли обнаженные, точно белые башни.
– Ах-х-х! - вскрикнули старейшие, и ноги-корни поднялись и опустились в такт.
Фома вдруг понял, что им тоже страшно, что надо как можно скорее прекратить это невозможное, немыслимое раздвоение, и еще он понял, что прекратить его можно только одним способом. Он вновь запел:
Дочери-сестры
выходят на битву!
Печальная доблесть
ведет их к смерти,
кто уцелеет,
убив другую,
кому спою
песню привета?
Белые башни двинулись с места. Белые ноги, казалось, не приминали траву, чуть заметный зеленоватый отлив тел был точно мох на белом мраморе, точно отсвет зеленых листьев на воде… - Убей! - выдохнули старейшие. - Убей, убей, убей! Белая рука прянула вперед и ужалила соперницу в плечо.
Два лебедя
выгнули шеи,
щиплют друг друга,
схватившись насмерть,
самки-ужихи
сплелись друг с другом
в последней битве…
Фома пел, не зная, кому из них он поет, которой из них желает победы. Пустые лица, глаза, как серебряные монеты, крепко сжатые рты…
Одна начала заметно одолевать, ее руки ужалили соперницу в виски, метнулись к высокой шее, и Фома с ужасом ощутил, как захлестывает его чужое торжество и собственное облегчение. "Двум королевам не бывать", - подумал он…
И тут та, другая, вдруг обернула к Фоме лицо и улыбнулась через силу, печально и нежно.
"Вот она, - подумал он в тоске, - вот она, моя!" И арфа Амаргена, чужая арфа отозвалась на его тоску:
Восстань, любовь моя!
Убей подругу,
убей убийцу,
зеленым мхом
нашего ложа
я заклинаю, -
двум королевам
не место в Дельте,
тебе одной лишь
царить на ложе!
И каждый ее звук, казалось, вливал силу в его женщину, в его принцессу, отнимая у соперницы.
Его принцесса поднялась с колен, белые руки ее сомкнулись на горле соперницы.
Сильнее, сильнее, сильнее!- пела арфа Амаргена. Лицо той, второй, посинело, вздулось и опало, колени ее подломились, она вытянулась на траве, встрепенулась, точно серебряная рыбка, опять вытянулась и больше уже не двигалась.
– Ах-х-х! - вскричали старейшие в третий раз. Из распяленных ртов вырвался крик, этот крик понесся по Дельте и поднял стаю черных птиц, клевавших падаль в дальней затоке. И страшным эхом, полным тоски и боли, ответили ему воины в лодках. И, словно эхо этого эха, захлестнула Фому волна тоски и горечь утраты, ибо и погибшая соперница была прекрасна.
Он сошел со своего холма и старейшие расступились, пропуская его. Там, где они стояли прежде, остались глубокие рытвины, пятна содранного дерна.
– Радостью было смотреть на тебя, - сказал он мертвой.
А его женщина плакала, стоя рядом. Он обернулся к ней, чтобы почтительно приветствовать новую королеву, но она продолжала плакать, точно девочка, дрожа всем телом.
– Зачем, - всхлипывала она, - ах, зачем! Твоя арфа…
– Моя арфа пела тебе, - сказал он неуверенно.
– Я готова была умереть, - она всхлипнула и вдруг отчаянным жестом закинула руки ему на шею.
Тело ее было мокрым и горячим, и он стоял в кругу старейших, не зная, дозволено ли ему обнять ее в ответ.
– Я не хочу быть королевой. - Ее лоб упирался Фоме в грудь, руки охватили шею так, что он едва мог дышать. - Не хочу…
– Но ведь… - растерянно сказал Фома. Он хотел добавить, что любит ее, что узнал ее, что жалеет ее соперницу, но рад ее победе. Но на плечо ему легла тяжелая рука с мощными корявыми пальцами.
– Они всегда плачут, - сказал старейший. - Каждая из них плачет. Так всегда бывает, о бард. Ты хорошо пел. Она хорошо сделала, что выбрала тебя. Узнать новую королеву без барда немыслимо. А теперь уходи отсюда. Это не для твоих глаз.
Он положил руку на плечо его королеве, и та испуганно вскрикнула:
– Фома!
Он рванулся к ней, но старейшие уже сомкнули вокруг нее плотное кольцо… -…Не мешай мне, Ингкел.
Фома отвернулся и сцепил руки на коленях. Лодка покачивалась на волнах, Ингкел сидел рядом с ним - ненависть может быть крепче любви.
Серая вода отражала небо, щебетала пичуга, но даже сюда тянуло гарью. Там, за спиной, лежали плавни, жалкие, обугленные, над теплой водой стелился черный дым…
Черные лодки на серой воде. Множество лодок. Он чувствовал на себе липкую паутину взглядов исподтишка. Он все-таки был их бард. И они на него надеялись.
"Вертячка, - подумал он, - в голове у кэлпи поселилась вертячка. Она гонит их на смерть, а они думают, что их зовут законы чести и битвы. Муравей, наверное, тоже думает, что его зовет что-то прекрасное, чему нет равного в муравьином мире…