* * *
Около дома Барсука дежурили два стражника в партикулярном. Выслушали Света и вызвали Буню Лаптя – стражники были из министерства безопасности. Буня провел чародея в дом.
Временная штаб-квартира сыскников располагалась в гостиной – кабинет академика осматривали в поисках документов, способных пролить хоть какой-нибудь свет на происшедшее.
В гостиной сидели двое в мундирах офицеров охраны порядка, писали какие-то бумаги. Тут же со своим колдовским баулом находился сыскник-волшебник Буривой Смирный. Со Смирным Свет был знаком – сыскник занимался особо важными преступлениями государственного значения, и Свету уже приходилось встречаться с ним. Смирный, правда, относился к Свету с некоторой ревностью, но от помощи никогда не отказывался, благо убедиться в способностях чародея Смороды ему пришлось еще в самый первый раз – при расследовании убийства одного из отпрысков княжеской фамилии. И осужденный позднее на казнь другой отпрыск был разоблачен исключительно потому, что не был волшебником и понятия не имел о том, что среди членов Колдовской Дружины появился колдун, кое в чем опережающий самого Кудесника.
Поздоровались. Буня попросил Смирного ознакомить его и чародея Смороду с добытыми следствием фактами.
– Вечор, – сказал Смирный, – около восьми часов, академик отправился из института домой. Как показал его кучер, ехали обычным маршрутом. Никаких происшествий по дороге не случилось. Академик находился в экипаже один. Никого с собой не подвозил. Никуда не заезжали. Когда въехали во двор дома, кучер спустился с козел, открыл дверцу кареты, а там – труп.
– Орудие преступления? – спросил Лапоть.
– Отсутствовало. Характер разреза тканей позволяет предположить, что смертельный удар был нанесен узким обоюдоострым режущим предметом. Более точные данные будут получены опосля аутопсии.
– Отпечатки перстов?
– Достаточно много. В наших архивах ни одного из них не зафиксировано. Впрочем, в экипаже с академиком в последние дни ездило немало людей.
– Иными словами, – сказал Лапоть, – академика мог убить человек, который ранее преступлений не совершал. Что-либо из вещей убитого пропало?
– Да. Пропал кошелек с кое-какой мелочью. Думаю, это попытка увести следствие в сторону, желание представить происшедшее как ограбление.
– Почему?
– Потому что дюжинный человек проникнуть в карету незаметно вряд ли способен, а волшебнику для ограбления не было необходимости убивать.
Буня подумал и сказал:
– Пожалуй, вы правы.
– Насколько мне стало известно, с сегодняшнего дня академика должны были взять под охрану стражники-волшебники, – продолжал Смирный. – Причины этого мне никто не сообщил, но полагаю, что произошло нечто, потребовавшее подобного уровня охраны.
– Произошло, – сказал Буня. – Если бы мне могло прийти в голову, что произойдет еще и убийство, я бы распорядился взять под охрану академика еще вчера. – Он виновато посмотрел на Света. – К сожалению, это потребовало бы кое-каких мероприятий, существенно осложнивших бы жизнь академику и задержавших его на работе до поздней ночи… Но мы слушаем вас, брате Смирный.
– В качестве предварительной версии предлагаю следующую… Нападение было произведено волшебником. А нож использовался для того, чтобы не применять Ночного волшебства и, стало быть, избежать возможности разоблачения со стороны Контрольной комиссии.
– Вы что же, – удивился Буня, – полагаете, будто академик убит кем-то из наших?
– Я покудова ничего не полагаю, – сказал Смирный, – я излагаю возможные варианты. К тому же, насколько мне известно, Контрольные комиссии существуют не только у нас, но и во всех цивилизованных странах.
– Хорошо. – Буня повернулся к Свету. – Будут ли у чародея Смороды вопросы?
– Нет, – сказал Свет. – Факты ясны. А предположения и варианты на данном этапе мне кажутся излишними. Сначала надо сделать магическое проявление.
Они отправились во двор.
Карета, в которой было совершено преступление, стояла в сарае. Тут царила сутемь, и для волшебного действа обстановка была очень даже подходящей: работе не могли помешать ни солнечный свет, ни ветер.
Проявляющая смесь у сыскника была уже готова. Он достал из баула курильницу, спички и посмотрел на Света:
– Тут есть одна сложность. Место преступления – я имею в виду экипаж академика – невелико по объему. Боюсь, нам будет не очень удобно находиться при окуривании внутри.
Свет задумался. И в самом деле, в карете во время окуривания усидеть тяжело – дым глаза выест. А дверцы должны быть закрытыми, иначе окуривание станет бесполезным. Если же окуривать весь сарай, то потребуется не курильница, а стационарное кадило. И не будет никаких гарантий, что в спектрограмме следы вчерашнего происшествия не смешаются со следами каких-либо событий, происходивших в самом сарае – вон он какой старый. Может, здесь баранов резали!.. И хотя баран – не человек, его смертный ужас вполне мог впечататься в стены сарая. Тем паче если баранов было много… Подите потом разберитесь!
– У экипажа дверцы с обеих сторон, – предложил Смирный. – Можно поставить курильницу на пол кареты, а самим подождать здесь. Потом осторожно, через обе дверцы, проникнуть внутрь. Чтобы дым не успел выветриться. Только там вряд ли хватит места для троих.
– Я бы тоже хотел посмотреть, – сказал Буня Лапоть, глядя на Света.
Свет дернул раменами:
– Пожалуйста! Я могу и здесь постоять.
Буня, по-прежнему глядя на Света, некоторое время пребывал в раздумьи.
– Нет, – сказал он наконец. – Чего ради мы тогда вас сюда вызвали? Смотрите вы вдвоем. Брат Смирный достаточно квалифицированный сыскник, а у вас есть алиби. Так что резона мешать следствию с вашей стороны нет.
Ого, подумал Свет. Они уже и меня прощупали. Когда, интересно? Не иначе утренний "курьер" позаботился. Успел поинтересоваться, в какое время хозяин вечор вернулся и не уезжал ли еще куда-либо. Надо будет разобраться, у кого длинный язык. Впрочем, было бы странно, если бы Буня прежде, чем привлечь меня к делу, не произвел проверки.
Он кивнул.
Сыскник насыпал в курильницу проявляющую смесь, зажег и поставил бронзовую пиалку на пол кареты. Закрыл плотно дверцу.
– Надеюсь, мы узнаем что-нибудь новое, – сказал Буня. – В противном случае все обернется лишь потерей времени.
– Никогда не мешает проделать дополнительную проверку, – не согласился с ним сыскник. – Пусть ничего нового не узнаем, зато спать будем с чистой совестью.
– В этом вы правы, – сказал Буня, – но я все равно не буду спать спокойно, покудова не найдем убийцу.
Сыскник пожал раменами: для него это было обычное дело в цепочке таких же дел, ведь он не знал об установке, которую изобрел академик.
– У Барсука было много недругов в ученом мире? – спросил Свет.
– Вы имеете в виду убийство по найму? – Сыскник еще раз пожал раменами. – Думаю, были. В науке, как в любви, – всегда найдутся ревнивые соперники. Тем паче в нетрадиционной науке… Мы еще не успели заняться этим направлением.
– А почему вы упомянули нетрадиционную науку? Думаете, там работают морально нечистоплотные люди?
– Да нет, я бы не сказал… Просто там еще нет признанных авторитетов, и каждый стремится оставить в истории собственное имя. В такой ситуации склоки неизбежны.
Из щелей кареты начали вытягиваться тонкие струйки дыма. Смирный достал из баула янтарную Волшебную Палочку, сжал ее перстами десницы. Потом вытащил крышку курильницы, передал ее Свету.
– Давайте забирайтесь в экипаж с противоположной стороны. Постарайтесь не опрокинуть курильницу. Как только захлопнете дверцу, задержите дыхание. Потом заскочу я. Так мы не выпустим из кареты много дыма. Когда я сотворю заклинание, накроете курильницу крышкой. Потом обменяемся мнениями по поводу толкования спектрограммы.
Свет кивнул: поскольку сыскник, в отличие от него, должен был производить волшебные манипуляции, тому было лучше оказаться в экипаже вторым. Свет обошел карету и сказал:
– Я готов.
– Давайте!
Свет медленно, стараясь не создавать вихрей внутри экипажа, открыл дверцу, зажмурился, вскочил на ступеньку, втиснулся в уголок сиденья и плавно закрыл дверцу. Через секунду экипаж качнулся – Смирный присоединился к своему коллеге. Свет услышал, как он творит акустическую формулу заклинания, потом снова качнулась карета – сыскник взмахивал Волшебной Палочкой. Свет подождал пять секунд, наклонился и приоткрыл правый глаз.
Все было в порядке. Центр экипажа почти очистился – дым, подчиняясь колдовским манипуляциям Смирного, устремился к стенкам.
Свет быстро накрыл крышкой курильницу и вздохнул. Ничего, запах, когда не слишком интенсивен, даже кажется приятным. Впрочем, и аромат духов бывает противен, если переборщить с количеством.
Сыскник подождал, пока дым не сгустится тонким слоем у стенок кареты, и сотворил новое заклинание. Частички дыма качнулись, заметались, успокоились. Свет потер Серебряное Кольцо, включил Зрение, и перед его волшебным взором родилась ее милость Спектрограмма. Смирный тоже крутил головой, бормотал что-то себе под нос, внимательно изучая невидимые глазу дюжинного человека переплетения разноцветных полос. Наконец он повернулся к Свету:
– Вы закончили, чародей?
– Да. Думаю, больше отсюда мы ничего не вытянем.
– Жаль, повторное заклинание уже не дает возможности получить правильную картину. А то бы и чародей Лапоть мог проверить наши впечатления.
– Увы, брате… Семарглу виднее.
Они выбрались из кареты.
– Ну как? – Буня с нетерпением переводил взгляд с одного волшебника на другого. – Что вы обнаружили?
– Кто начнет? – спросил Свет.
– Давайте вы, чародей, – сказал сыскник. – Все равно отчет писать мне. Да и Зрение у вас острее.
– Ничего нового к тому, что вы уже установили, я не обнаружил. Психологическая картина происшедшего чрезвычайно проста. Никаких отпечатков ужаса. Лишь очень короткий болевой шок. Либо академика убил неожиданным ударом кто-то хорошо ему знакомый, кого он ни в коей мере не опасался. Либо убийца наложил заклятье на невидимость, и академик вообще его не видел. Как известно, присутствие заклятья на невидимость можно обнаружить в течение очень короткого времени после его действия. Вот если бы мы могли произвести проявление сразу после убийства…
– Будь такое возможно, убийства, совершаемые волшебниками, вообще ушли бы из жизни общества, – сказал Буня. – А ваши выводы, брате Смирный?
– Я полностью согласен с чародеем Смородой. Практически ничего нового проявление нам не дало. Придется вести сыск обычным путем: мотив, способ и тому подобное.
Буня покачал головой:
– Мда-а-а… Я, честно говоря, рассчитывал на большее…
Сыскник собрал свой баул и сказал:
– Пойду оформлять протокол. – Он повернулся к Свету. – Вы подождете или прислать его вам на подпись с посыльным?
Свет вопросительно посмотрел на Буню.
– Думаю, брате, мы не будем задерживать чародея Смороду, – сказал Буня. – Оформление полученных результатов подобных жертв не требует.
Смирный попрощался со Светом и ушел в дом.
– Вы намерены привлечь меня к расследованию? – спросил Свет Буню.
Тот некоторое время раздумывал. Потом махнул рукой:
– Нет. Коли сыск будет вестись обычным путем, ваша помощь вряд ли потребуется. Брат Смирный в этом деле дока. Вам же, мне кажется, надо поплотнее заняться вашей гостьей. Сдается мне, почти одновременные ее появление и убийство академика Барсука суть звенья одной цепи.
– Может быть, – сказал Свет. – А может, и нет. Не исключена и случайность.
– Не исключена и случайность, – пробормотал Буня. Он напряженно над чем-то размышлял.
– Смерть Барсука чрезвычайно своевременна для наших противников, – сказал Свет. – Если они тоже занимаются этой проблемой, у них будет фора.
– Им до успехов академика еще далеко, – сказал Буня. И спохватился: – Впрочем, этого я вам не говорил. Это уже относится к государственной тайне.
– Понимаю. – Свет скрипнул зубами: на сердце накатилась удушливая волна раздражения. – Я, кстати, ничего от вас и не слышал.
Буня пожал ему десницу.
У кареты Света ждал посыльный с пакетом от Кудесника. Свет расписался, залез в карету и сломал печать на пакете.
Послание было лично от Кудесника. Остромир настоятельно приглашал чародея Смороду разделить с ним сегодня дневную трапезу.
18. Взгляд в былое: век 75, лето 91, серпень.
Колокольчик зазвенел, когда напряженка схлынула. Запланированные начальством дела были вскрыты, а новых почему-то не привозили. Наверное, родной город вымер. Или, наконец, уснул.
Впрочем, Репня на это не надеялся и потому помчался открывать.
Это оказался вовсе не дежурный фаэтон. В конус, выхваченный из мрака газовым фонарем, вступила женщина. Репня удивленно смотрел на нее: он был готов дать голову на отсечение, что еще секунду назад в радиусе десяти метров от него не было ни единого человеческого существа. Во всяком случае он никого не заметил. Одета незнакомка была довольно-таки небрежно, на голове простенькая шляпка, лицо под вуалью, подол темной канифасовой юбки изрядно запылен – явно шла пешком. И издалека.
– Вам кого, сударыня?
– Вас, сударь.
Голос с хрипотцой показался неожиданно знакомым, но кому он мог принадлежать, Репня не имел ни малейшего понятия. К тому же ему показалось, что хрипотца была нарочитой.
– Прошу! – Заинтригованный, Репня отступил в сторону.
Незнакомка на секунду замерла на низеньких ступеньках, но Репня готов был поклясться, что по сторонам она не оглядывалась. Потом уверенно шагнула внутрь.
– Слушаю вас…
Гостья не ответила. Подошла к выкрашенной белым двери в прозекторскую, замерла, постояла секунду, как на крыльце, и направилась к кабинету дежурного.
Еще более заинтригованный, Репня двинулся за ней. В нем уже зрела догадка.
Гостья открыла дверь, шагнула через порог и, подняв вуаль, обернулась к вошедшему следом Репне.
Он не отшатнулся. Догадка оказалась верной: перед ним стояла мать Ясна. Но сердце заколотилось.
Она молча смотрела на него – знакомые взрачные глаза, знакомый подбородок с ямочкой. Вот токмо от глаз разбегались к вискам незнакомые морщинки – все-таки ей было уже далеко за сорок, буде не все пятьдесят.
– Узнали?
Репня лишь сглотнул.
– Не ждали?
– Ждал, – сказал Репня внезапно осипшим голосом. – Очень давно. И очень ждал…
Мать Ясна кивнула без улыбки:
– Понимаю. Но вы должны были справиться сами. И с обрушившимися на вас переменами, и со внезапной любовью.
– А с чего это вы взяли, что я был в вас влюблен?
Хотел произнести эти слова гордо, с вызовом, но голос внезапно задрожал, и получилось так, словно протявкал нашкодивший щенок.
– Вы ведь были не первый. – Мать Ясна по-прежнему не улыбалась, и Репня был ей за это благодарен. – И далеко не последний… Может быть, предложите мне чаю?
Репня, отрывисто покашляв, справился с голосом:
– Предлагаю.
– А я не отказываюсь. – Мать Ясна сняла шляпку с вуалью, повертела в руках. – Куда бы это деть?
Волосы у нее по-прежнему были коротко постриженными, но кое-где их уже слегка присыпало пеплом седины.
Репня отобрал у нее шляпку, спрятал в шкаф у двери.
– Присаживайтесь!
Она присела, но не к столу, а на кушетку у стены, откинулась на спинку:
– У-ух! Устала я…
Репня пожал раменами и пошел набирать воду в чайник. Сердце по-прежнему колотилось, аки сумасшедшее. Как же он ее, оказывается, все-таки ненавидит!..
Когда он вернулся, мать Ясна по-прежнему сидела на кушетке, разглядывала кабинет. Репня снял с газовой горелки кипятильник для инструментов (он кипятил инструменты даже для работы с трупами: привычка – великая сила!), зажег газ и поставил на треногу чайник. Мать Ясна внимательно следила за его манипуляциями.
– Как вы все-таки стали непохожи на того мальчугана! – сказала она, когда он сел за стол.
Репня покусал нижнюю губу:
– Надо отметить, к этому приложили немало усилий. В том числе и вы.
Она вздохнула:
– Да, я знаю. Но такова жизнь… Вы же должны понимать. Лишь в условиях жесткого самоограничения человек сохраняет Талант.
– Понимание не приносит облегчения тем, кому вы сломали жизнь. – Репня стиснул персты. – Зачем вы учили меня пять лет? Чтобы потом выбросить за ненадобностью?
– Но ведь нет иного пути. Было бы гораздо хуже, если бы вас учили десять лет. Да еще вручили бы вам в руки судьбу других людей. А потом какая-нибудь шлюшка сделала бы с вами то же, что и я. Только вам было бы уже гораздо труднее приспособиться к жизни.
– А может быть, те несколько лет, что я прожил бы волшебником, стоили бы всего моего нынешнего существования!
Мать Ясна покачала головой:
– Вы рассуждаете по-детски. Впрочем, со своей точки зрения вы правы… Но меня оправдывает то, что я жалела вас. – Она снова вздохнула. – Ведь в какой-то степени вы все были моими детьми.
– Детьми! – Репня возмущенно фыркнул. – Дети приносят женщине боль, а мы приносили вам наслаждение. Дети из кладезя выходят, а мы в ваш кладезь входили.
Лицо ее вдруг скривилось.
– Если вам будет легче от оскорблений, что ж, продолжайте… – Она низко склонила голову и закрыла руками лицо.
Потрясенный Репня молчал: уж чего-чего, а плачущей мать Ясну он себе представить ввек не мог. Уж проще вообразить стоящую под цветущей вишней снежную бабу!
Всхлипывания не прекращались. Репня неуверенно поерзал на стуле и наконец не выдержал – встал, подошел к кушетке, коснулся ладонью тронутых серебром волос.
Мать Ясна словно только этого и ждала – вскочила, спрятала у него на груди залитое слезами лицо. Репня непроизвольно погладил ее по спине. И вдруг вернулось то самое, давным-давно выброшенное из памяти, вроде бы убитое ненавистью и беспорядочными связями, но, оказывается, все-таки выжившее. И не менее могучее, чем тогда.
– Я ведь любила вас, мой мальчик, – произнесла сквозь всхлипывания мать Ясна.
Вы любили каждого из нас, хотел сказать Репня. Для того, чтобы своей любовью погубить.
Но не сказал. Слова уже были лишними, в дело вступили персты, судорожно расстегивающие пуговицы на ее темной кофточке. Она подняла заплаканные глаза, вопросительно посмотрела на него. И он не выдержал, слизнул языком с ее ланит соленые дорожки. Дорожки эти привели к ее губам. Губы были все те же – мягкие и теплые, и перси были те же – упругие и гладкие, да и вся она была та же. Наверное, поэтому сделала с ним то же, что и пятнадцать лет назад. Правда, разодрать одежду на себе она не позволила, сама скинула со все еще гибкого стана многочисленные юбки. Зато, хотя он был уже на полном взводе, немного с ним поиграла. И как в тот давний день добилась своего: он с рычанием опрокинул ее на кушетку, расплющив своей тяжестью белые перси, с рычанием вошел в нее и с рычанием забился на извечно желанном теле.
И только, перестав содрогаться в оргазме, обнаружил, что кожа на ее тонкой шее и над персями тоже испещрена тонкими, аки ниточка, незнакомыми морщинками. Но противно ему не стало. Ведь былая ненависть к ней ушла. Он снова был пятнадцатилетним уверенным в себе подростком, снова до жути любил свою первую женщину и снова понимал, что прошел испытание Додолой.