– Спутал ты немного, – невозмутимо поправил Сангре. – Мы больше на шмелей похожи, и жала у нас при себе, имей ввиду. Первого же поца, попытающегося сюда войти, тяпнем так, что мало ему не покажется. И пока шершень не прилетит, мы отсюда ни ногой.
– Это какой же шершень вам нужон?
– Князь! – И Петр заорал во всю глотку, желая, чтоб его услышал не только боярин, но и ратники. – Пускай Михаил Ярославич знает, как обходятся разные шлимазлы с посланцами от его будущего родича Гедимина, о чем написано и в той грамоте, что была у меня в сумке.
– А они не того? – вполголоса опасливо спросил кто-то у боярина. – Вдруг их взаправду литовский князь прислал. Тады…
– Сказываю же, выкрали они оную грамотку у истинного гонца, – сердито оборвал Иван Акинфич и рявкнул. – Ну же! Ломайте дверь, да поживее. Да бревно оставьте, нечего с ним.
– А как нам…
– Да так! Секиры у вас на что?! Да скорее рубите, а то эвон, светать начало.
Через несколько секунд раздался первый удар – острое железо вгрызлось в дерево.
– Как я понимаю, наша грамота попала в руки боярина, – задумчиво протянул Улан.
– Ой, ну я тебя попросю, – взмолился Петр. – Ну, забыл я ее вынуть из сумки, так что, убить меня за это?!
– Мудро сказано, – согласился Улан. – Главное, вопрос с ответом в одном флаконе. И займется этим Иван Акинфич. А после вчерашнего прилюдного бесчестья, будь уверен, экзекуцию над тобой он проделает лично, никому не доверит.
Петр посопел и буркнул:
– Смеяться над чужой глупостью большого ума не требуется, посему будь ласка, закрути извилины своих гениальных мозгов в иную сторону и срочно что-то придумай, иначе тебе Изабеллы больше никогда не увидеть.
– Как это?!
– А так! – огрызнулся Сангре. – Ты ж сам нашу дальнейшую судьбу предсказал, когда они дверь выломают. А у покойников глазки закрыты. И поверь, что наши гробики они даже поганенькой красно-полосатой тряпкой с кучей звезд не покроют, то бишь закопают безо всякого почету и пиетету, как распоследних босяков с Молдаванки. Да что я тебе говорю, когда ты сам мне перспективу предрек. Ну? Что-то надумалось? – Улан в ответ смущенно промолчал. – Понятно, – вздохнул Петр. – Ладно, тогда я сам, – и выругался. – Ах ты ж, чёрт, ни одна идея в голову не идет. Пройтись бы, да негде.
– Как негде? Здесь кубатура вполне.
– В этой средневековой комнате ужасов? Нашел дурака!
– Почему ужасов?
– Потому что темно и кругом одни грабли, даже сверху. Шишек нахватаю и этим все закончится.
– Ну тогда давай я попробую. Ты, кстати, вчера сколько гривен с собой прихватил?
– Двадцать, а что?
Улан вместо ответа молча отодвинул друга от двери.
– Как там ты любишь выражаться? – спросил он у Петра. – Ага, ну примерно так, – и он громко закричал, прильнув к двери: – Азохен вэй, граждане дружинники! Я шо-то Ивана Акинфича не слышу среди тут?
Сколь ни трагична была ситуация, в которую они угодили, но услышав от друга такое, Сангре не выдержал и весело захохотал. Отсмеявшись, он вытер выступившие на глаза слезы и внес небольшое замечание:
– Браво, Уланчик! Но когда ты в очередной раз вздумаешь перейти на одесский язык, то на будущее запомни: грамотнее говорить не среди тут, а между здесь!
– Учту, – пообещал тот. – Вот только не пойму, что ж никто не откликнулся?
– Может, не поняли, – предположил Петр и посоветовал: – Будь проще и люди к тебе потянутся.
– Ладно, – согласился Улан, – обратимся иначе, – и, вновь припав к щели, громко крикнул, обращаясь к ратникам. – Ребята! Там у моего побратима в сумке, что он оставил, полсотни новгородских гривен было. Два десятка, так и быть, вашему боярину за бесчестие, а остальное мы с моим другом вам жертвуем. Там и на свечки хватит за упокой наших душ, и на жбанчик медовухи каждому. Хоть помянете добрым словом, и на том спасибо. Только сразу свою долю у него заберите, пока мы тут, а то помрем и он делиться с вами передумает.
Удары топоров мгновенно утихли. О чем принялись переговариваться меж собой ратники, было не слышно, но рубить дверь никто не пытался. А вскоре где-то вдали послышалась неистовая ругань Ивана Акинфича. Очевидно, к нему подошла депутация прояснить щекотливый вопрос будущей дележки гривен.
– Ты гений, – благоговейно прошептал Петр.
– Это не я, а римляне, – пояснил Улан. – Они же придумали: "Разделяй и властвуй".
– А ты, значит, их наследник. Бли-ин, а я-то, дурень, твою родословную от Чингисхана хотел тянуть. Промашка вышла, извини. Теперь я Изабелле скажу, что ты этот, Хаим Юлий, и трошки Цицеронович.
– До Изабеллы добраться надо, – грустно откликнулся Улан. – Думаешь, эти разборки у них надолго? От силы десяток минут выгадаем, а то и меньше.
– Надо было про сотню говорить, – посоветовал Петр. – Тогда все полчаса выгадали.
– Наоборот, – возразил Улан. – Не забудь, что каждый десяток – это два кило. Одно дело вес сумки на шесть килограмм увеличить, а другое – на шестнадцать. Скорее всего вообще бы не поверили.
Меж тем негодующий боярин решил опровергнуть слова одного из пленников, направившись к амбару, поскольку его голос с каждой секундой становился слышнее.
– Ты чего там городишь?! – отчетливо услышали друзья. – У твоего приятеля в сумке всего два десятка было, на что хотишь побожусь.
– Все, разрабатывай следующую тему для дискуссий, раз поперло, а тут я сам, – шепнул другу Сангре и громко закричал: – Брешешь! Зажал, зараза! А ведь это с нашей стороны, можно сказать, святая воля умирающих. Такой смертный грех тебе ни один мулла не отпустит, хоть ты себе весь лоб в костеле расшибешь. Народ! Вы его не слушайте. Сказано полсотни гривен, значит, полсотни. Я их сам считал, перед тем как в сумку сунуть. А если отнять двадцать боярских, вам причитается столько, что каждому хватит на две добрые попойки и одну белую горячку.
Увы, на сей раз препирательства длились недолго. Иван Акинфич, смекнув, что для споров не время, довольно-таки быстро пошел на уступки, торжественно пообещав рассчитаться без обмана. Петр попробовал остеречь вновь принявшихся за свой тяжкий труд ратников, призывая их потребовать серебро прямо сейчас, однако многого добиться ему не удалось. Удары топоров чуть стихли, но ненадолго, ибо Иван Акинфич, озверев от очередной задержки, в запале посулил вообще отдать ратникам все, не оставив себе ни единой ногаты. Но потом. И попытки Сангре убедить их, что когда боярин покончит со своими пленниками, они и половинки рваной онучи от него не получат, ни к чему не привели. В ответ тот поклялся выдать тому, кто первый доберется до татей, помимо его доли ровно столько же из своей казны.
Тяжелые секиры продолжали безжалостно вгрызаться в крепкую древесину. Выяснив, что у Улана больше никаких идей нет, Петр затих, поневоле вслушиваясь в частые удары. Внезапно он сорвался с места и, подбежав к двери, громко крикнул, что хотел бы переговорить с Иваном Акинфичем. Ратники поначалу отказались позвать боярина, но он настаивал и те согласились, вновь прервав свой труд. Боярин очевидно находился у себя в тереме, поскольку подал голос минут через пять, не раньше.
– Тебе чего? – бесцеремонно поинтересовался он.
– Спросить хотел, – пояснил Сангре. – Ты зачем у Володьки усы сбрил, дурик?
Ответа он не понял – слишком нечленоразделен оказался яростный рев за дверью, после чего секиры застучали часто-часто.
– Ну и зачем? – осведомился Улан.
– Ты ж сам говорил про экзекуцию. Так чего зря страдать? А потом, чем он злее, тем больше глупостей натворит, а нам любой его промах кстати.
Дуб – дерево крепкое, но против железа и ему устоять не дано, и в скором времени вся троица увидела, как одно из бревнышек, жалобно хрустнув, подалось. В амбаре сразу стало заметно светлее. Через несколько секунд хрустнуло и другое, рядом. Затем третье. И четвертое. А вскоре в образовавшемся проеме показалась чья-то нетерпеливая голова. Но, как известно, спешка до добра не доводит и в следующее мгновение, получив увесистый удар от Локиса, голова с воем исчезла.
– Вот как поступают с любопытными на Руси, – поучительно заметил Сангре. – И не с одними Варварами. Уланчик, ты как там? Не надумал чего-нибудь новенького?
– Теперь не думать, драться пора, – откликнулся тот. – Минут пять-десять еще поживем.
– Звучит тоскливо, – прокомментировал Петр и громко крикнул, обращаясь к ратникам. – Эй, севалдуи, ну кто первый? Давайте быстрее, а то мы заждались.
– Вы бы лучше подыскали себе чего поувесистее, – посоветовал Улан напарникам.
Сангре хотел огрызнуться, но не нашел, что сказать и пошел искать, заодно указав Локису на весьма внушительных размеров бревнышко.
– Как раз для тебя.
Тот утвердительно кивнул, легко подхватил его с земляного пола, приноравливаясь, и удовлетворенно рыкнул, расплывшись в довольной улыбке.
– Как мало надо человеку для счастья, – позавидовал Петр, пробуя в свою очередь жердину пальца в два толщиной и, заметив устремленный на нее презрительный взгляд литвина, проворчал в свое оправдание. – Ну не всем же Ильями Муромцами литовскими быть, надо кому-то и Алешу Поповича заменить. Зато у нас с тобой, друже, отличный тандем выйдет. Будешь глушить, а ежели какой ловкий попадется, и ускользнет, я за тобой подчищать стану, чтоб ты по пустякам не отвлекался. Вот только… – он озадаченно нахмурился, – почему-то нет никого до сих пор. С чего бы? Ладно, подождем.
Ждать пришлось недолго. Через минуту в проломе возникла чья-то рука, и зажатый в ней пук горящей соломы в следующее мгновение полетел вовнутрь. Друзья бросились тушить, но не успели они погасить первый пучок, как рядом с ним плюхнулся второй, третий…
Поначалу пришлось тяжко, но вскоре троица распределила имеющиеся силы: тушили двое, а Улан, взяв у Сангре жердину, встал сбоку и принялся, точно шпагой, старательно орудовать ею в проломе, защищая амбар от новых порций огня. Ратники снаружи пытались перехватить ее, но им никак не удавалось: слишком виртуозно работал с нею Улан, успевая быстро ткнуть и мгновенно убрать обратно. Благодаря ему с локальными очагами пожара удалось покончить быстро, благо, ни один из пуков не долетел до кучи соломы, сваленной в дальнем углу.
Внезапно галдеж ратников словно по команде стих и где-то вдали друзья услышали чей-то молодой, но властный голос.
– Ну и что тут у тебя такое, боярин?
– Да вот, княже, тати ночью ворвались в мою скотницу, хотели разграбить, да вишь, вратарь тревогу поднять успел, и тогда они… – зачастил в ответ Иван Акинфич.
– А меня почему не известил? – перебил его голос.
– Мыслил, изловлю, а уж тогда…
– Слушай, а это часом не княжич ли? – удивленно прошептал Петр и, невзирая на опасность получить прямо в лоб арбалетную стрелу, осторожно выглянул в пролом. – Точно, – протянул он изумленно. – Странно, в такую рань. У него что, армейская привычка каждый день с обхода территории, то бишь Твери, начинать?
– Если и так, то это очень хорошая привычка, – невозмутимо прокомментировал Улан, предупредив друга. – Но ты не больно-то радуйся. Получается лишь отсрочка, поскольку в "Русской правде" на наш счет ясно указано…
Договорить он не успел, ибо в следующий миг в проломе показалось озабоченное лицо Заряницы.
– Живы! – просияла девушка, увидев их. – Ну слава богу. А я боялась, что запоздаю. Меня ж поначалу к княжичу вовсе не пускали. Хорошо он сам во дворе был, да меня услыхал, а то б запоздала.
Глава 27. Суд княжича
Вскоре Петр и сам понял, о чем хотел предупредить его Улан.
Трудно сказать, на что рассчитывал Иван Акинфич, упросивший Дмитрия провести суд немедленно, причем прямо у него во дворе. То ли он знал, о чем говорится в "Русской правде" по поводу ограбления и убийства, то ли возлагал чересчур большие надежды на то, что княжич припомнит предыдущие события с участием этих иноземцев, особенно обстоятельства их побега из-под стражи.
Однако с этим у него получилась осечка. Дмитрий не забыл не только об ускользнувшем из-под носа Юрии Даниловиче, но и о том, кто написал полюбившуюся ему песню. Это подтвердило и его обращение к Сангре:
– Чего молчишь, гусляр? Или правда все, что Иван Акинфич про вас сказывает?
И всякий раз, сумрачно покосившись на Улана, Петр неохотно бурчал:
– Зачем человека перебивать. Пускай боярин до конца выговорится, а тогда и мы на все разом ответ дадим.
На самом-то деле Сангре, слушая складно сплетенное боярское вранье, кипел от негодования, но Улан еще перед началом суда, улучив момент, взял с него слово, что тот будет молчать. Мол, во-первых, его одесские изыски и прочие словесные перлы никто не поймёт и они могут изрядно повредить делу, а во-вторых, он не знает всех положений "Русской правды", не говоря про "Мерило праведное" и "Кормчую книгу". Меж тем этот процесс им надо выиграть во что бы то ни стало, притом вчистую, поскольку в противном случае в дознатчиках им не бывать, не возьмет их князь. А кроме того, проигрыш означает, что за содеянное их приговорят на поток и разграбление, то бишь к конфискации всего имущества. Петр поначалу хотел возмутиться, но затем, справедливо рассудив, что лучше не пытаться обойти закон, если не знаешь, где он тебя может подстеречь, согласился с другом.
И вот теперь ему поневоле приходилось терпеть боярскую ахинею. Терпеть и молчать. Время от времени, когда было совсем невмоготу, он тихо шипел другу, чтобы тот хоть в чем-то опроверг Ивана Акинфича, давно пора. В конце концов, у них есть перстень от Гедимина. Если его продемонстрировать княжичу, то, может, и объяснять ничего не понадобится.
Но Улан всякий раз отмахивался, давая понять, что лучше знает, когда начинать выкладывать свои аргументы. Правда, услышав про перстень, потребовал отдать ему, мол, целее будет. Восприняв концовку фразы как явный намек-упрек на бездарно провороненную грамоту, Петр обиделся и, отдав подарок Гедимина, больше ничего говорить ему не стал.
Одно хорошо. Еще в самом начале разбирательств Улан вывел из-под обвинения Локиса, заявив, что он – ратный холоп, а потому вины на нем за вторжение на чужой двор нет, ибо он действовал по повелению его хозяина.
Петр промолчал даже тогда, когда боярин, нимало не смущаясь, заявил, тыча в Сангре толстым пальцем-сосиской, что тот и вратаря успел избить, а в качестве доказательства ткнул пальцем на его перевязанную руку.
– Эвон, ажно длань себе расшиб.
Сангре вновь покосился в сторону Улана, но тот продолжал помалкивать. Правда, с этим обвинением у Ивана Акинфича получился небольшой казус. Не выдержав столь явной несправедливости, Заряница, стоящая в толпе зрителей, выкрикнула:
– Что ж ты напраслину на него наговариваешь, боярин?! Я ж ему оную длань вчерась перевязывала и ведаю, что костяшки свои он об твои зубы разбил, когда по роже тебе треснул.
Раздался дружный хохот. Впрочем, дворня мгновенно стихла под злобным взглядом Ивана Акинфича и лишь дружинники княжича продолжали покатываться. Да и сам Дмитрий не сумел сдержаться и улыбнулся.
А Улан мало того, что не поддержал Заряницу, но… расстроился, пробурчав себе под нос что-то укоризненное. Мол, не вовремя она его обличила, чуть погодить бы, чтобы Балабка успел подтвердить это обвинение и тогда можно было бы уличить его во лжесвидетельстве.
Мало-помалу у Петра складывалось впечатление, что мысли побратима вообще заняты совершенно иным – уж очень рассеянный был у его друга взгляд. Да и устремлен он был не на боярина, а куда-то в сторону амбара, где лежало не убранное тело Векши, причем не убранное по просьбе Улана, с которой он еще до суда обратился к княжичу. Мол, невинно пролитая кровь вопиет к отмщению, и пока оно не свершится, пускай труп остается на месте и нож из него тоже не надо вынимать.
Дмитрий недоуменно поглядел вначале на него, затем на Петра, и, не выдержав, осведомился:
– Мыслишь, гусляр не виновен?
– Он же сам об этом сказал, – пожал плечами Улан.
– Мало ли что, – скептически хмыкнул княжич.
– Если ты повелишь не убирать тела и приставишь к нему дружинников, чтобы никто и близко к покойнику не подходил, я найду убийцу, – твердо заверил Улан.
– Ну-ну, – неопределенно протянул Дмитрий, но просьбу выполнил, поставив подле лежащего Векши одного из своих воинов.
Увы, но Петру, на его вопрос как именно Буланов собирается искать убийцу, побратим ничего конкретного не ответил, хмуро заявив, что сейчас его черед банковать, а потому пускай стоит и не вмешивается. К тому же и ему самому надо кое-что прикинуть.
А Иван Акинфич меж тем разливался соловьем, обвиняя подлых татей, пробравшихся ночью на его двор и убивших ни в чем не повинного сторожа. Мол, о том, что убийство именно их рук дело, наглядно свидетельствует нож, по причине спешки оставленный в теле покойного. Кстати, и сам тать насчет ножа не спорит, подтверждает, что он его. Правда, иноземцы уверяют, что все происходило совершенно иначе, но к чему их слушать, когда остальное говорит против них.
– Да и не сходится что-то. Сам посуди, Дмитрий Михайлович, – и боярин выдал свой расклад.
Звучало он логично. Не далее как на рождество Христово оба еще пребывали в деревне Липневка, где также вредили Твери, чем могли. С их помощью в самый последний миг ушел от погони московский князь, которому уже некуда было деваться. Более того, понимая, какая кара им грозит, они сбежали по дороге.
Тут, конечно, отчасти вина и на самом Иване Акинфиче. Благодушен оказался, поверил, что ненароком они московлянину подсобили, но кто ж знал, что они его доверчивость себе на корысть обернут? Ишь, подлые, изловчились, повязали всех ночью, а его и вовсе с собой увезли, да бросили невесть где. Видать, рассчитывали, что волки по пути съедят, ан не вышло.
Далее боярин позволил себе роскошь сказать правду. Мол, он действительно, узнав, что они в Твери, велел заманить их в нему во двор якобы для покупки хором. Но кто осмелится обвинить его в приказе задержать обоих? Надо ж было ему исправиться и выполнить, пускай и с огромным запозданием, повеление княжича, так и не отмененное им, и предоставить обоих на суд Михайлы Ярославича.
Но в дальнейшей речи Ивана Акинфича правдой и не пахло. Дескать, идея вломиться ночью к нему целиком и полностью принадлежит иноземцу. Причем, освободить своего друга он собирался лишь для того, чтобы вместе с ним сподручнее ограбить самого Ивана Акинфича. Для того он и пытался подговорить вратаря, пригласив Балабку к себе на постоялый двор, а когда тот отказался, иноземец стал действовать самостоятельно, взяв себе в помощь холопа, на чью рожу только глянуть -сразу ясно, тать. И кто ведает – возможно, на самом деле он умышлял не просто ограбить, но и вовсе убить боярина, иначе зачем ему брать с собой самострелы. Хорошо, Балабка вовремя всех разбудил.
Что касается попавшей вчера в его руки сумки с гривнами и изрядно подмокшей грамотки Гедимина, то нешто такую можно прочесть? Да пусть княжич сам поглядит, какова она. И он незамедлительно протянул свиток Дмитрию. Морщась, тот развернул его, но почти сразу свернул, нехотя подтвердив, что и впрямь прочесть навряд ли получится.
– Вот! – радостно завопил боярин. – И я о том же. Ну кто ж поверит, что они везли ее в Тверь, да по пути намочили?!