– Тоже человек. Знаешь, Рудольфий, я свет видел. Куда только доля не бросала… И люд я разный встречал, уж ты поверь. По первости смотришь на иных: тьфу, мерзость! Бывает, и не поймешь: люди перед тобой или мороки какие. А потом пообвыкнешь, приглядишься-присмотришься… И воистину зришь, как велик промысел Господень, что столь чудно свет устроил. В каждой земле правда своя, но не бывает так, чтобы люди совсем без совести жили. А коли совесть есть – уже, значит, не пропащий человек. Уже для чего-то Господу нужен.
Впервые на моей памяти Рудя не поспешил ничтоже сумняшеся отметать встречные аргументы. Призадумался над услышанным.
Платон между тем поднялся на ноги, снял с плеч и аккуратно свернул одеяло. Натянул сухую одежду, которую я принес из волшебного сундука (стояла у нас пара таких в тереме: один выдавал на заказ роскошные парчовые кафтаны и златотканые свиты с сафьяновыми сапожками, другой – поневы да ферязи из нежнейшей тончицы. Однако сундуки стояли без дела: мы с Баюном в их услугах, понятное дело, не нуждались, а Рудя воротил нос от "варварских покровов" – сундуки работали исключительно по славянской моде). Оглядел себя и кротко вздохнул: видно было, что богатая одежда ему непривычна, но то рванье, в котором он прибыл на остров, я уже спалил в печи.
Невысокого роста крепкий мужичок лет едва за тридцать, с круглым располагающим лицом обвел нас взором синих глаз и спросил:
– Не нужно ли в чем пособить вам, добрые люди-нелюди?
– Ты отдохни сперва!
– Я не устал, Чудо-юдо.
– Устал, еще как устал, – гипнотически мурлыкнул кот. – Ты очень хочешь спать.
Не думаю, чтобы ему пришлось применять какие-то свои волшебные свойства, если они у него были. Усталость, а теперь еще сытость и тепло сделали свое дело, веки Платона неудержимо поползли вниз. Кот вызвался проводить его в отведенные покои. Мы с Рудей остались допивать сбитень.
– Что скажешь о Платоне? – спросил я.
– Человек как человек, ничего особенни, – ответил саксонец. – Обични мюжик.
Ага, кому он лапшу вешает… За версту видно: зацепил его чем-то новгородский скиталец, смерд, еретик и вообще представитель низкой нации.
А может, все гораздо проще? Прожив без малого полгода в обществе сказочного кота и не шибко сдержанного чудовища, дер браве риттер был рад просто человеческому лицу?
О таких Платонах романы пишут. То есть раньше писали, сейчас это не модно. Огромные такие романы на пятьсот страниц под серыми обложками с золотым тиснением. С первой частью, описывающей солнечное детство и трудовое взросление героя, с частью второй, посвященной мытарствам, и третьей, в которой нисходит на героя классовое сознание: мол, пока пролетариат не возьмет власть в свои руки, так и будут меня угнетать и притеснять. Однако идейная сторона таких романов не любит пессимизма, и часто к финалу герой таки воссоединяется со своей возлюбленной и устраивается жить-поживать, добра наживать – и ждать, пока в окружающих классовое самосознание пробудится.
Слушая рассказы Платона, я как-то подумал: вот найдет тоска, сяду и напишу про него. Потом, конечно, остыл. Соцреализм с его запахом пота и дегтя, с жарким солнцем над пашней и покосившимися бедными халупами (прочные избы соцреализм допускает только у мироедов, а народ загоняет исключительно в покосившиеся халупы), как нетрудно заметить, не в моде. А другого литературного направления, которое позволило бы написать подробную, вдумчивую сагу о жизни простого новгородского ремесленника, изобрести никто не поспешил.
Толстой, тот или этот, наверное, порадовался бы такому сюжету, да только перевелись Толстые.
Что же, учитывая антураж, делать Платона героем фэнтезийного боевика? Ну нет – это ж придется врать напропалую. Не размахивал Платон мечом, не побеждал колдунов и тиранов, не заливал кровью Османскую империю. Если причины для подобных безобразий у него еще могли возникнуть, то желания – никогда. Не Конан он. По сложению не только тела, но и души. И волшебные чудеса с ним нечасто случались.
Фэнтези или, в крайнем случае, псевдоисторическую приключенческую авантюру надо про Рудю писать. Только я этим сроду не займусь: не хватало еще способствовать распространению фашистского идиотизма.
Про кота и речи нет, он для сказки создан. Правда, пока не знаю, для какой. Но сказки я писать не умею.
Для всего остального, впрочем, тоже опыта маловато. Нет, попробовать можно, но… Как уже отмечалось выше, Толстые-то перевелись…
И с чего я вообще задумался о книге?
– Этто что? – спросил Рудя, указывая на пятна, расползавшиеся по наплечнику.
– Это? А, это я еще не чистил, – ответил Платон. – Да, а башмачку-то кон пришел…
– Почему? – Саксонец вырвал у него из рук сабатон и посмотрел на подошву.
– Да нет, вот сюда гляди. Видишь, на стыке вусмерть проржавело? Ничего не попишешь, воздух туточки сильно влажный. Да и железо, правду сказать…
– Железо хорош! Это лючший железо из лючший кузница ордена!
– Лючший, говоришь? – усмехнулся Платон. – Эх, была бы здесь кузенка… Ну просто наковальня с молотом, печь-то я б сложил, меха бы сшил… Вот тогда бы ты посмотрел, как железо ковать надо.
– Щит и меч, – хмуро ответил Рудя. – Весь остальной не жалько, но щит и меч надо сохраняйт.
– А я сразу говорил…
– Начисти до блеска…
Я подкрался незаметно.
– Рудя!
Фатерляндец подпрыгнул на месте и резко повернулся:
– А я что, я ничто! Он сам предлагайт помогайтен…
– Правда, Чудо, мне же не в тягость человеку помочь, тем паче дворянину.
– Да Бога ради! Только почему-то мне кажется, что Рудя опять забыл сказать волшебные слова "пожалуйста" и "спасибо".
– Я как раз собираться! – покраснел Рудя и заставил себя поблагодарить смерда: – Большой спасибо тебе, добрий рус, за бескорыстен помошчь.
– Так-то лучше. Ты, Рудя, мотай на ус, мотай: на этом острове нет господ и рабов, нет дворян и смердов. Здесь есть я – и этим все сказано. Демократия у меня, понял? Демократия или отлучение от скатерти-самобранки и фингалы под глазом. Демократия – и баста.
– Я-я, их ферштейн…
– Добро. Платон, айда со мной, присмотрел я пару стволов, но без тебя валить не буду. Оцени.
– Может, я закончу сперва? – спросил новгородец, указывая на щит и меч. – То есть мы с Рудольфием закончим…
– Вот, Платон хотеть помогайт мне! – обрадовался браве риттер. – Ти сам сказайт, что тут демократий!
– Ничего, у меня демократия американского образца: свобода человека кончается там, где начинается произвол Пентагона. Если кто не понял, Пентагон в данном случае – я. Ничего с твоим доспехом не сделается, в смысле, хуже уже не будет. В крайнем случае попросим Черномора привезти тебе комплект.
– Это мой фамильний меч! А на щит – родовой герб!
– Тем лучше, значит, дворянская гордость не позволит тебе угробить еще и их из-за нежелания поработать руками. Ну все, хорош болтать. Пошли, Платоша.
Оставив Рудю под гнетом трудотерапии, мы двинулись в путь. Мимо отощавшей за зиму поленницы вышли на поляну, пересекли Ягодный ручей. Дорога лежала краем Сонной лощины на Родниковую гору. Не бог весть какие оригинальные топонимы, зато собственного изобретения.
Ее лесистая макушка вздымалась над морем почти на километр. Южная и западная части горы еще как-то сочетались с прибрежным обликом. А вот с севера и востока подошву украшали дубы и кедры, на северном склоне росли сосны, на восточном – ольховник. Склоны были ступенчатыми, и на них встречались невероятно красивые цветочные поляны.
На самом обширном из уступов, близко к подошве, лежало озеро. Без отдельного названия – просто Озеро, чтобы отличить от Хрустального, имевшегося на севере.
Мы с Платоном дошли до сосняка, и я указал новгородцу деревья, которые наметил под сруб по его рекомендации. Платон внимательно осмотрел их, обходя кругом, поглаживая кору, наконец прищелкнул языком и заявил:
– Самое то, Чудо-юдо, нашел самое то, что надо. Красавицы!
– Мне их уже жалко, – признался я. – Может, ну его, этот плот? Или давай пальмы используем. Нет, правда, нам же не "Кон-Тики" строить! В крайнем случае навяжем бамбуков.
– Любопытно попробовать. Только мы же сосны не абы какие валить станем! Вот, гляди, к примеру, – эта сосенка нездорова. Для корабля бы я ее не взял, но для плота сгодится, а дерево все одно обречено. Потом вот еще, тоже хворое. А вон то – среди поросли задыхается…
Весна вдохнула в нас силы, и тремя голосами при одном воздержавшемся решили построить плот. Вроде бы и не особенно он нужен, покорять на нем море – затея так себе, по крайней мере, вслух ее только критиковали, но мысль о плоте всем пришлась по вкусу. Кроме кота – он и воздержался. Но коту и вообще все было до лампочки, он в тоске пребывал.
То есть тоска – не совсем точное слово… Вы не забыли, что у нас стоял весенний месяц март? В целом поведение Баюна мало изменилось, но последнюю неделю он стабильно, как на работу, на несколько часов в день уходил из дома предаваться безысходному одиночеству.
– Хорошо это, что дерево знакомое на острову имеется. Этак, ежели все сладится, когда-никогда можно будет и о ладеечке подумать. А тут, чтоб дело не запороть, древесина привычная нужна. Я ведь корабельничал только дома, да потом у норвежцев, а там лес привозной, наш. В других местах не довелось.
– У норвежцев? – Мне вспомнились прочитанные в библиотеке рассказы путешественников об этой стране, которой из-за более ловких соседей никак не удавалось толком встать на ноги. – Я думал, они не допускают рабов к кораблям. Как в старые времена.
– Некоторые – да, – согласился Платон. – Торвальд, норвежин, что купил меня на халландском торгу, в самый раз из таковых был. Жил по старинке, заветы прадедов блюл. Плотничал я у него по-простому, лавки там, корыта тесал, подклети чинил. Скучал, конечно, после корабельной-то артели. Но ничего, жили в ладу. Только недолго это длилось: как раз в те годы Шиенский епископ, что к короне так и тянулся, залютовал, весь берег данью обложил, а кто уплатить не мог – повелел жечь беспощадно. Крамолу и ересь изводил, стало быть. Торвальд тогда всех рабов своих запродал королевскому двору. И вот там-то меня от рабства отрешили и в корабелы приняли.
– Отвел душу на любимой работе?
– Отвел… Но и горюшка хлебнул с избытком, – почему-то с улыбкой сообщил Платон. – Епископ Шиенский взялся за нас – ого-го. Кто веру латинскую принимал, еще ничего жили, а кто не желал – тем особое мыто навесил. Почти все, что на стапелях заработаешь, отдаешь. И все равно не всякий на тебя и посмотрит. Повелось, например, что иноверцев кормить запрещалось, кроме как в королевских корчмах – а уж такую бурду там давали…
– Сочувствую.
– Да ничего, иным хуже доля выпадала, грех мне жаловаться. Хоть, правду молвить, в других краях спокойнее жилось, даже у магометан. Грозили они нам муками бесчеловечными – а все к добру повернулось, как всегда на свете.
– Тебя послушать, так худа вообще не бывает, – усмехнулся я.
– А откуда ему взяться, худу-то? Верно, бывает: сатана с недолей соберется ходить по земле, горе сеять, хворь да мор. Так ведь то не худо, а попущением Божьим человеков испытание. А всякое прочее худо человек сам себе выдумывает, когда потерпеть не хочет. Или, того хуже, когда ленится добро сделать.
– Сколько ты лет по чужбине мотаешься?
– Дай припомнить, – озадаченно сказал Платон. – Этой зимой мне тридцать шесть сровнялось, а впервые в полон попал – восемнадцать весен было. Знать… гляди-ка, ровно же восемнадцать получается!
Он сказал это с улыбкой, а мне как-то жутко сделалось.
– Ровно половина жизни, – кивнул я. – Неужели не страшно думать, что полжизни потеряно?
– Почему потеряно? – удивился Платон. – Экий ты, Чудо-юдо… Тоже вот торопыга. Как можно жизнь-то потерять? Было бы можно, так другие бы находили, а нашлись бы и те, кто отнимать надумал. Да только век человеческий свыше отмерен.
– Я не о том. Что сделано-то за это время?
– А что? Пожито – чего еще от жизни ждать? Об одном жалею, что бобылем остался. Но все в руце Божьей. А в остальном грех плакаться: без дела не сидел, добра людям не жалел. Добро же, оно всегда к человеку вернется…
– И даже страшно не было тебе? – спросил я, все думая о том, что со мной сделается, если проживу на острове восемнадцать лет.
– Страшно? – переспросил Платон и пожевал губами.
Видно было, что прежде он никогда не задавался этим вопросом – и другого ответа уже не требовалось, поэтому я спросил вновь:
– А по родине ты разве не скучал?
– Зачем? – пожал он плечами. – Скучать – себя изводить. Добро бы ждали меня там, старики-родители, или жена, или, того пуще, детишки малые. Тогда другое дело, тогда бы я еще в Норвегии согласился бежать – это наших несколько на второй год епископских харчей удумали. Да ведь я десяти весен сиротой остался. Взял меня дядя к себе, ковальскому ремеслу обучил – спасибо ему, да, вишь, в семье он меня во всем после своих домочадцев ставил. Вот пятнадцати лет и подался я в Новгород. Вспомнил отцову науку, поплотничал, да к артели корабельной прибился. Славный труд, только, скажу я тебе, Чудо, трудненько было на плаву-то держаться. В Господине Новгороде мастеров что звезд на небе. Бывало, без работы засидишься и пойдешь дурить. С иными артельщиками и дрались – ой-ой как! Теперь же совсем сноровку растерял – куда возвращаться?
Мы помолчали. Меня не покидало чувство, что на последний мой вопрос он так и не ответил. Но с другой стороны, может быть, я спросил не о том?
Решил сменить тему:
– Насчет плота как, уверен, что надежно будет?
– Отчего нет? Ты же сам говоришь: нам не этих, как их… контиков ладить!
Уже через несколько дней флот острова Радуги вырос на целых три единицы. Во-первых, мы связали плот, во-вторых, вдохновленный свежей мыслью, Платон по моим рассказам воссоздал катамаран (неказистый, но скоростной), а в-третьих, мы отыскали в сарае, выволокли на свет и починили старую лодку.
После зимней истомы и ломоты поработать лапами было сплошным удовольствием.
А вот про "ладеечку" Платон больше не вспоминал. Первые же заплывы средней дальности показали, что пути с острова не существует. Куда ни направься – через пару часов все равно приплывешь к Радуге, только с противоположной стороны. Натуральный заколдованный круг. В пределах досягаемости имелась гряда тех самых излюбленных ундинами рифов и несколько крошечных островков, иные даже с пресной водой, но ничего особенно интересного мы на них не обнаружили.
Сперва-то мы на рифы поплыли. Когда потеплело и месяц начал прибывать, ночами на них можно было заметить какое-то движение, изредка ветер доносил не слишком музыкальные, но веселые голоса. Рассказа о тамошних собраниях ребятам показалось мало, и я, уступив просьбам, как-то раз "просветил" рифы с помощью магического зеркала.
Это было отнюдь не "приличное общество", наверное, та самая "клевая тусня", однако ни Мальвины, ни ее подруг я там не приметил. Просто резвящаяся молодежь, преимущественно женского пола. Ничего особенного…
Тем не менее именно после этого работа над катамараном заспорилась. Уже на следующую ночь мы втроем отправились в путь.
Поначалу даже мне понравилось. Золотая молодежь морского народа не отличалась чванством, мужское меньшинство оказалось приветливым и дружелюбным не менее девичьего большинства. Ундинам понравилось кататься, держась за веревку, под полным парусом.
На следующий раз мы привезли с острова кокосов, ундины в ответ до отвала накормили нас устрицами под каким-то особенно секретным соусом, которого не знала даже самобранка.
Однако я бы не сказал, что улыбчивая золотая молодежь так уж сильно выигрывала перед истеблишментом с его губами гузочкой. При некоторых несомненных плюсах она была глубоко погружена в свои неглубокие интересы, рассеянна и патологически неспособна к сосредоточению мысли. Ее девизом было: "Плавать надо легко". Любая попытка расспросить ундин о том же Черноморе – где бывает, чем знаменит, – приводила к страдальческому выражению на их свеженьких мордашках, пожиманию блестящими под луной плечиками и ответу: "Черномор – он Черномор. Давно тут. Ласты короткие, икру мечет, а вода уносит…" Последнее в приблизительном переводе означало: Черномор не из тех, кто плавает легко, много суетится, но как будто без толку, и что ему надо – поди разбери.
Ребята тоже в них разочаровались. Они, конечно, не за философскими беседами на рифы стремились, но непробиваемое легкомыслие ундин вскоре начало раздражать. Да и они быстро потеряли к нам интерес.
Что ж, по крайней мере, морские прогулки восстановили душевное здоровье обитателей острова. Мы отвлеклись, встряхнулись и почувствовали себя живыми людьми.
В последнюю неделю марта встряхнулся и кот. Можно сказать, вернулся к общественно-полезной деятельности. Опять мы с ним стали посещать библиотеку, а главное – взялись за остров всерьез. Как-то ненароком выяснилось, что Баюн чувствует магию. Не то чтобы навскидку и особенно в предмете он не разбирался, но теперь мы с ним по полдня проводили на складах.
– А, это я знаю, навидался в черноморовой канцелярии. Это вечное перо и чернильница-нескончайка. Дай понюхать… Пчхи! Точно, чернила плохие, они влаги боятся.
– Вот и хорошо, приплывет Черномор – будет ему товар.
– Вряд ли он хорошую цену даст. А дай-ка вон те нюхнуть, под золотой крышечкой… Ага, вот это уже другое дело, этими чернилами даже под водой писать можно. Только – осторожно!.. Они не отмываются. Ничем и никогда.
– Ничего, вылиняю. А чернильница – тоже нескончайка?
– Нет, обыкновенная. Должны же быть какие-то пределы совершенству.
– Идем дальше. Ух ты! Вот это да! Не думал, что увижу… Интересно, кому понадобилось целых два сундука?
– Ерунда какая-то… Ни тени волшебства.
– А тут волшебство и не нужно, это компас. Видишь, вот тут магнитная стрелка, она всегда показывает строго на север.
– М-да? Странно, столько живу на этом острове, в той стороне всегда солнце садилось.
– Ерунда какая-то…
– Вот и я о чем. Идем дальше.
– А это что? Неужели…
– Похоже. Во всяком случае, магия в нем точно есть.
– Неужели ковер-самолет? Вот бы здорово…
– Я бы на твоем месте не торопился так вот сразу садиться. Вдруг это что-то другое?
– Все равно он ничего не делает. Хм, слушай, а если самолет… Как им управлять?
– Откуда я знаю? Сколько можно говорить: я простой кот, существо малообразованное…
– Не наговаривай на себя. Я немного видал котов, которые бы говорили на нескольких языках.
– Можно подумать, там, откуда ты родом, коты, говорящие на одном языке, совсем не редкость.
– Редкость. Если про мультики не вспоминать.
– А что такое "мультики"?
– Потом расскажу. Так значит, никаких идей по поводу управления ковром-самолетом?
– Мряу, я уже говорил, что только чувствую присутствие магии – не более того! Возможно, если бы у меня было за хвостом приличное магическое образование, я бы и мог с первого взгляда классифицировать колебания магической ауры каждого предмета…
– Ну ладно, проехали. Так, а это что? Неужели те самые клубочки, что Иванам-дуракам дорогу указывают?