Однако стоило Штрандену произнести: "Я рад, коллега, что наши взгляды наконец совпали", как Эдельштейн дружески рассмеялся и с шутливой укоризной погрозил оппоненту пальцем:
– Ну нет, коллега, так просто я не сдамся!
И они в девятый раз пошли по опостылевшей аллее…
Девица Гиацинта обнаружила себя в темном лесу. Муравьиные кучи и можжевельники, волчье лыко и странные ползучие растения, цветущие бледными ядовитыми цветками, жухлая колкая хвоя под ногами и смыкающиеся высоко в поднебесье кроны деревьев – вот что окружало ее теперь. Между стволов колыхались клочья тумана.
Она сделала несколько шагов, недоумевая, куда могли подеваться остальные и где это она теперь оказалась. Мгновением позже она различила впереди незнакомую фигуру.
Бежать и прятаться было поздно – неведомое существо заметило Гиацинту. Оно остановилось шагах в двадцати и закричало жалобным голосом:
– О незнакомец, сжалься! Смилостивись над той, чье сердце разрывается от горя!
Голос был женский и совсем молодой.
– Покажись! – крикнула в ответ Гиацинта. – Тебя скрывает туман!
Между стволов выступила молодая женщина с длинными черными волосами. Ее бледное лицо с темными провалами глаз было отмечено печатью неизгладимой скорби. Она была закутана в длинный плащ с капюшоном, а на руках держала ребенка. Из-под плаща были видны босые, исколотые в кровь ноги.
– Я иду весь день… и ночь… – заговорила она, блуждая глазами. – Где колыбелька моего бедного малютки? Он так крепко спит… Скажи мне, незнакомец, как называется этот лес? Может быть, Лес Невозвратных Утрат? Взгляни на мое дитя – посмотри, разве он не прекрасен, мой малютка?
Гиацинта взглянула в восковое личико ребенка и с ужасом убедилась в том, что дитя мертво, а в углу бескровного ротика засохла слюнка. Обезумевшая молодая мать принялась укачивать его.
– Да… он красив, – нерешительно проговорила Гиацинта. – Скажи… ты уверена, что он спит?
На бледном лице незнакомки показалась улыбка.
– О, он такой тихий малютка! Ничем меня не беспокоит. Лежит себе тихонечко и спит. Но где же его колыбелька? – Она оглянулась вокруг себя, словно в поисках колыбельки.
– Бедная, – с сочувствием молвила Гиацинта и взяла незнакомку за руку. – Посиди. Ты наверное устала.
Они опустились на землю.
– Мое имя – Зиглинда, – этими словами незнакомка начала свой рассказ, – дочь маркграфа Гарольда Беспощадного.
– Как все сходится! – прошептала Гиацинта. – А моего отца называли Кровавым Бароном. О, я чувствую, что найду в тебе сестру!
Зиглинда устремила на собеседницу долгий печальный взор.
– Вряд ли найдется кто-либо, кто мог бы сравниться со мной страданием, – молвила она. – Само рождение мое было отмечено печатью горя.
– Как и мое, – тихо произнесла Гиацинта.
Зиглинда качнула головой и продолжала:
– Беда стояла у изголовья моей колыбели. Я родилась зимой неурожайного года. Суровый закон моего края таков, что девочек, рожденных в неурожайные годы, уносят в лес на растерзание диким зверям. Но моя несчастная мать не могла смириться с мыслью о том, что ее младенца постигнет жестокая участь. Поэтому она скрыла рождение девочки и объявила всем, что на свет появился мальчик. Обман раскрылся только к лету. Беспощадный отец мой изгнал непокорную жену и навек разлучил ее со мною. Мне рассказывали, что мать моя не вынесла этого страдания и зачахла в слезах. Иные говорили, что она утратила рассудок и была заедена волками.
– А моя мать скончалась, едва подарив мне жизнь! – вставила Гиацинта.
– Я никогда не знала материнской ласки…
– И я…
– Но худшее испытание ждало меня впереди, – продолжала Зиглинда. – Оно настигло меня в тот день и час, когда я думала, что обрету наконец свое счастье. Я полюбила… Полюбила прекрасного юношу, и он ответил мне нежной страстью.
– О, как часто мы обманываемся видом близкого счастья! – воскликнула Гиацинта. – Я изведала все, о чем ты говоришь. Я изведала любовь, но мой суровый отец, Кровавый Барон…
– …Отец мой, Гарольд Беспощадный, никогда не позволил бы мне стать женой моего избранника. То был юный свинопас с душой кристально-чистой, кроткий и ласковый. Мы встречались в дубовой роще и часами лежали, сплетясь в объятиях, пока веселые розовые свинки с аппетитом хрустели желудями. И вскоре под сердцем у меня шевельнулсь дитя…
– О, счастливица! Мне не дано было изведать этого счастья! Единственный поцелуй, которым я удостоила своего возлюбленного, я запечатлела на его мертвом скелете, который я нашла спустя десять лет после его безвременной кончины!
– Когда родилось дитя, мой отец, жестокосердый Гарольд, приказал пытать меня, покуда я не назову имени отца ребенка. Мне стали дробить пальцы рук… О, малодушная! На мизинце левой я созналась.
– Тебя пытали! – упоенно воскликнула Гиацинта.
Слезы медленно потекли по бледному лицу Зиглинды.
– Я назвала его имя… Любимое прекрасное тело осквернили клещи палача… Отец заставил меня смотреть на это. А затем он отдал мне моего ребенка и навек изгнал из родного гнезда.
– Я изведала, как и ты, горечь бесприютной доли, – сказала Гиацинта. – Когда-то мне предсказали, что после моей смерти из моего сердца вырастет цветок гиацинта. Я часто смотрю на эти чужие бесплодные земли и гадаю: где суждено расцвести цветку смерти и скорби? И скоро ли это случится?
– Я потеряла колыбельку, – жалобно произнесла Зиглинда. – Я иду день и ночь, и все несу его на руках. Он так крепко спит, мой малютка… Он не причиняет мне никаких хлопот. Посмотри, разве он не красив? Мой отец, жестокосердый Гарольд, убил его отца…
– Совсем как мой отец, Кровавый Барон, убил моего возлюбленного!
– Воистину, смерть склонилась над моей младенческой колыбелью.
– И мое рождение окрашено багровым отсветом смерти! Я покинула отчий дом и ушла куда глаза глядят… – начала рассказывать Гиацинта. – На каждом шагу меня подстерегали опасности, злобные чудовища, косые взгляды и молва. Я чуть не лишилась жизни, когда на болотах меня схватили, избили, пытали, связали и подвесили вниз головой! Адская боль, когда глаза вылезают из орбит… щиколотки жжет, словно огнем… и неоткуда ждать помощи…
– Я покинула отцовский дом, как нищенка, босая, и лишь в последний миг верная служанка набросила мне на плечи этот плащ… Я шла и шла, не разбирая дороги. Острые сучья ранили мне ступни, словно и деревья были заодно с моим отцом. В чужих селеньях меня травили собаками, а черствые, немилосердные люди не хотели подать мне и кусочка хлеба… Я ночевала на голой земле, прижимая к себе мое бедное дитя…
– Я знаю, что такое ночлег на голой земле. Голод и холод – постоянные мои спутники, – сказала Гиацинта. – Иной раз даже горячего чая мне не достается… Что ж, я привыкла. Глоток холодной воды – и в путь.
– Дорога, бесконечная дорога, – шептала Зиглинда, – а он так крепко спит, мой малыш. Но где же его колыбелька?
– Нет лучшей колыбельки, чем материнские руки, – со знанием дела произнесла Гиацинта. – Младенцем мне не удалось изведать этого счастья. Моя бедная мать умерла, дав мне жизнь.
– Мое рождение послужило причиной безумия и смерти моей несчастной матушки… О, мое дитя, бедное мое дитя! Мы никогда не расстанемся с тобою…
– Но тебе придется положить его в колыбельку, – осторожно начала Гиацинта. – Ведь он так крепко спит.
Зиглинда бросила на Гиацинту тревожный взгляд:
– Но ты знаешь, где его колыбелька? Скажи, ты видела ее?..
Они сидели бок о бок, с мертвым ребенком на коленях, и тихо напевали ему каждая свою колыбельную…
А в двух шагах от них, по необъяснимому стечению обстоятельств ими не замеченный, бился не на жизнь, а на смерть пан Борживой.
Густой туман и его ввел в заблуждение. Не успел Борживой оглядеться, как обнаружил себя покинутый всеми, в том числе и верным Гловачем.
Борживой остановился, подбоченился и зычно заревел:
– Эй, Гловач! Гловач!
Ответа не последовало.
"Опять, небось, красотками-феечками соблазнился, бездельник!" Борживой в сердцах плюнул себе под ноги и двинулся вперед.
Туман вокруг него колыхался, густой, как кисель. Борживой едва мог разглядеть тропинку у себя под ногами. Сабля цеплялась за кусты, ноги то и дело задевали какие-то корни.
Борживой чувствовал, что удаляется от остальных, но хуже всего было то, что он понятия не имел, куда ему идти.
Туман слегка рассеялся, и Борживой увидел, что непонятно как вышел из болота и оказался в сосновом бору. Он еще несколько раз покричал наугад: "Эй, эй, вы!" – но никто не отозвался.
Борживой сперва быстрым решительным шагом прошелся вперед, затем свернул для чего-то влево и протопал в этом направлении сотню шагов. Никого и ничего. Впрочем, нет – вон там, в кустах, что-то блестит. Ну, если это лютня! Ну, если рядом с этой лютней валяется Гловач в обнимку с какой-нибудь кикиморой!
Борживой нагрянул на куст, но никого там не обнаружил и с досады пнул изо всех сил блестящий круглый предмет. Послышался звон, и тотчас из-за дерева выступил витязь в черном. Его лицо побагровело от гнева, глаза выкатились и налились кровью, на шее напряглись жилы. Выхватив из ножен саблю, он громко закричал хриплым голосом:
– Я – витязь Страхинь Малый, а ты – мой злейший враг! Защищай свою никчемную жизнь – или умрешь на месте!
Борживой обрадованно зарычал и с саблей наголо устремился в бой.
Первое столкновение было ужасным. Сабли высекли искры. Оба противника обменялись огненными взорами и отскочили друг от друга.
– Я – Борживой из Сливиц! – пропыхтел пан Борживой. – Прежде чем я убью тебя, объясни: почему это я – твой злейший враг?
– Ты ударил в мой щит! – прокричал Страхинь.
– Что ты называешь щитом? Эту железку? – издевательски осведомился Борживой. – Она валялась в кустах, и я пнул ее. И не вижу причин стыдиться того, что пнул ее! Я и сейчас бы пнул ее!
– А ты знаешь, что на ней написано? – сипел Страхинь.
– Конечно, нет! Все надписи мне читает Гловач.
– Здесь нет никакого Гловача!
– Разумеется, нет. Поэтому я и говорю, что не читал надписи.
Во время этого разговора они ходили друг против друга по кругу, не опуская сабель и готовясь во всякое мгновение перейти в атаку.
– Там написано, – с ненавистью давил слова Страхинь:
Кто в этот щит ударит ногой,
Тот заплатит своей головой!
– Ты бы его хоть на ветку повесил, – посоветовал Борживой. – Тогда бы не пришлось писать "ногой". Написал бы "рукой" или "головой".
Губы Страхиня безмолвно задвигались. Он замер на месте, видимо, что-то соображая, а потом яростно заорал:
– Ты хочешь все испортить! Эдак получится:
Кто в этот щит постучит головой,
Тот заплатит своей головой!
После чего сделал яростный выпад, целясь Борживою в обширное брюхо. Борживой без особого труда отбил атаку, сделал контр-выпад и погрузил саблю в грудь противника.
Страхинь выпучил угасающие глаза.
– О негодяй! – вскричал он. – Ты меня убил!
На его губах запузырилась розовая пена, и тело, содрогаясь в конвульсиях, упало на землю.
Борживой как ни в чем не бывало извлек свою саблю из трупа и заботливо отер клинок одеждой поверженного врага. Затем уселся под кустом и вновь погрузился в размышления о том, куда мог запропаститься Гловач.
Досада на нерадивого лютниста была столь велика, что Борживой с силой хватил кулаком по щиту, лежавшему рядом. В тот же миг труп Страхиня зашевелился, витязь кое-как поднялся на ноги и браво гаркнул:
– Защищай свою никчемную жизнь, негодяй, если не хочешь лечь здесь костьми!
Борживой с легкостью ушел от клинка, нацеленного ему в горло, и, пока Страхинь неловко разворачивался, быстрым сильным ударом с кавалерийским оттягом снес ему голову. Являя удивительное сходство с кочаном капусты, голова упала на землю. Тело отозвалось на это происшествие обильным фонтаном крови, после чего с видимой неохотой осело и замерло возле головы.
Пан Борживой тщательно осмотрел себя, вытер с рукава какое-то подозрительное пятнышко и снова уселся в кустах. Он решил сидеть и ничего не делать, пока Гловач сам не найдет его.
Мысли пана Борживоя то и дело возвращались к витязю Страхиню. Образ жизни Страхиня показался Борживою довольно странным. Судя по всему, черный витязь большую часть времени проводил в убитом состоянии, уподобляясь сурку, впадающему в зимнюю спячку. Таким образом, Страхинь ловко избавил себя от необходимости изыскивать кров и пропитание. Пробужденный звоном щита, он восставал из спячки и наслаждался радостью жизни, после чего с помощью очередного противника вновь возвращался в исходное состояние.
Борживое охватило любопытство: воскреснет ли Страхинь после того, как ему отрубили голову? Впрочем, проверить это было делом плевым, и Борживой, больше не раздумывая, постучал кулаком по щиту.
Тело забило ногами о землю, быстро нащупало голову и нахлобучило ее себе на обрубок шеи. Голова немедленно приросла, и черный витязь засипел:
– Непременно надо по шее рубить…
– Защищай свою никчемную жизнь! – крикнул Борживой.
На этот раз, похоже, Страхинь разозлился не на шутку. Борживою потребовалось минут пять, чтобы новая рана в сердце уложила его противника.
– Ты меня убил… – захрипел Страхинь, после чего обмяк и умер.
"Интересно, – подумал Борживой, – можно ли его убить на самом деле?" Ловкий приспособленец раздражал пана Борживоя. Он решил измотать его непрерывными атаками, воскрешая сразу же после смерти. Таким образом Страхинь не успеет отдохнуть и будет все более и более уязвим.
С присущей ему настойчивостью пан Борживой приступил к исполнению своего замысла…
А между тем беспечный Гловач шел себе и шел, ни о чем особо не заботясь. В тумане он ничего не видел, но считал это ерундой. Главное – выдерживать направление, тогда ничего с тобой не случится.
И тут, впереди и немного сверху от тропинки, он заметил свечение – вроде как от гнилушки.
"Любопытно, – подумал Гловач, – что это там такое светится сквозь туман?"
Он подошел поближе, вытянул шею и прищурил глаза. Таинственное сияние исходило от какого-то предмета, плотно окутанного туманом. Гловач присел на корточки и, недолго раздумывая, запустил в туман обе руки. Он нащупал нечто гладкое и деревянное.
Гловач ухватил это покрепче и потянул к себе. Из тумана донесся тихий мелодичный звон, и глазам пораженного лютниста предстал удивительнейший музыкальный инструмент.
По форме он напоминал большие гусли. Его изящный корпус был создан из розовато-коричневой древесины, испускающей таинственное мерцание.
Обладатель прекрасной лютни, подарка фей, Гловач совершенно искренне считал, что лучше инструмента на свете нет. Прочее он пренебрежительно разделял на "дуделки" и "пиликалки". Что до гуслей, то их он именовал "гроб со струнами". Но прикоснувшись теперь к рукотворному чуду, Гловач мгновенно понял: все, на чем он играл прежде, – жалкое подобие настоящего инструмента, и только эти светящиеся гусли являются подлинной сокровищницей волшебных звуков.
Он трепетно коснулся струн, и они отозвались чистым звенящим голосом, одновременно нежным и мощным. На этом инструменте хорошо играть и в маленькой светелке, и в огромной зале, и даже в чистом поле перед войсками. Звук этих гуслей был способен без усилий заполнить любое пространство, одушевить его, сделать вместилищем музыки…
Кто же их оставил у тропинки и как это вышло, что такой изумительный инструмент оказался брошенным? Как знать, не лежит ли хозяин этих гуслей где-нибудь в кустах с пробитой головой!
Впрочем, Гловач не был расположен шастать по кустам в таком густом тумане. Выпустить из рук чудесные гусли казалось ему чуть ли не преступлением. Он поудобнее уселся прямо на тропинке и для пробы сыграл немудрящую песенку "Барашек овечке так говорил". Она прозвучала как не лишенная трогательности оратория. Гловач едва не разрыдался от волнения и восторга. Такого не доводилось ему слышать даже у фей.
Одну за другой он сыграл баллады "Князь Роман жену пытал", "В грудь пораженная дева мечом", "Заморенный голодом, узник сказал…", "Меня, младую, ждет могила", а также небольшую эпическую песню "Рука князя Младовоя, присланная его жене Елене в осажденный замок". Последнюю он допевал сквозь слезы. Музыка, порождаемая этими струнами, обладала удивительным свойством доходить до самых глубин души.
Гловач теперь знал, что не расстанется с гуслями, и мечтал, что когда-нибудь они принесут ему богатство и славу. Он спел любовные канцоны "Побелела лицом", "Мой друг – ландскнехт, а я – простушка", "Лишь звезды и луна свидетелями были", "Прощальное письмо Аматы" и "Лилейней шеи нет на свете".
Каждая новая мелодия звучала сладостней предыдущей. Музыка сгущалась, как туман, делалась упругой, почти осязаемой, и Гловачу казалось, будто ее живые пальцы то ласкают его щеки, то слегка сдавливают горло, то вдруг резко нажимают на виски.
Не хотелось останавливаться. Хотелось играть и играть… Гловач не чувствовал усталости. Он успел исполнить все песни и баллады, какие помнил, все плясовые мелодии, даже тролльский гопак, сыграть который обыкновенному человеку, по общему мнению, невозможно. А руки все не хотели покидать поющие гусли. Начались импровизации на уже сыгранные темы, одна затейливее другой.
Долго ли это продолжалось – Гловач сказать не мог. Но в конце концов он начал уставать. Однако пальцы упорно не отрывались от струн. И снова полились мелодии, на этот раз совсем незнакомые. Гловачу стало не по себе. Как это он ухитряется исполнять с таким искусством музыку, которую сам слышит впервые в жизни? Он попытался отложить инструмент, но гусли приросли к его коленям. Пальцы жгло как огнем.
– Плохо мое дело, – сказал сам себе Гловач. – Я-то, дурак, считал, будто это я играю на гуслях. А выходит, что гусли играют на мне…
Лес огласился рыдающими звуками давно забытой элегии Усамы Унылопевца "Стенания души, поверженной во прах"…
…Эти звуки вызвали бы у Людвига множество воспоминаний, если бы тряпичный сенешаль мог их слышать. Но Людвиг, висевший за поясом у Марион, их не слышал. Равно как и его хозяйка.
Марион, потерявшись в тумане, страшно испугалась. Только что впереди видна была спина Зимородка, сзади топал Гловач, и вдруг – никого. Одно ватное безмолвие. Марион метнулась вперед – пустота. Пробовала кричать – безответно.
– Ой-ой-ой, – сказала она и схватилась руками за щеки. – Ой, как же это вышло?
– Вот так оно всегда и выходит, – подал голос Людвиг. – Ведешь себя примерной паинькой, а тут тебе раз! – и по голове! Раз! И по голове! – В голосе сенешаля слышалось неприкрытое злорадство.
– Тебе, значит, смешно? – сказала Марион. – Вот, значит, как?.. А то, что я заблудилась и теперь скоро умру? А что я тут совсем одна?
– Стало быть, я не в счет, – разобиделся Людвиг. – Вот она, благодарность за верную службу! Спасибо, ваше высочество!
– Но ты все это время не подавал признаков жизни, – принялась оправдываться Марион. – Вот если ты раньше бывал в этих местах, то скажи, куда мне теперь идти?
– Бывал – не бывал… – вздохнул Людвиг. – Я бы и рад услужить, ваше высочество, так ведь туман. Ничего не видно.
У Марион задрожала нижняя губа – она явно готовилась заплакать.
– И что теперь делать?