– Ну, Косорукий Кукольник совсем распоясался! – сердито заметила фея. – Вообразите только, милый герцог, с полсотни лет назад мы с ним встречались в Смарагдовом лесу. С тех пор, кстати, и носу не кажет! Он явился сюда в какой-то рваной парчовой рубахе и венке из белых лилий, одетом набекрень. Был крепко пьян, шествовал по лесу в сопровождении очень шумного кукольного оркестра, а между ног держал деревянную лошадку, которая непрерывно задирала морду и ржала. Мы танцевали с ним кадриль, качались на качелях, бросались опавшими листьями. Наутро он исчез. И ни словом, негодяй такой, не обмолвился о том, что видел вас!
– Видел, – горестно сказал Людвиг. – Да он не просто меня видел! Все это время я лежал у него в мешке. И он даже не потрудился вспомнить обо мне! Ужасный, бессердечный…
На лице феи показалась мечтательная улыбка.
– Ну, может быть, не такой уж и бессердечный… Впрочем, не о нем сейчас речь. Что мне с вами делать?
– Ах, дорогая Изола, делайте что хотите.
– Хорошо, – кивнула фея. – Именно так я и поступлю.
– Простите… Вы будете его… превращать? – осведомился Штранден. – Я бы хотел просить разрешения присутствовать при эксперименте.
– Мы все готовы помочь, если надо, – вмешалась девица Гиацинта, слегка отстраняя философа, и со значением посмотрела Изоле в глаза. – Лично я готова работать день и ночь. Я вообще очень трудоспособна.
– Понадобится роса, – сказала фея. – Будем собирать ее в кружки и фляжки. Да, я думаю, роса сохраняет память лучше всего.
– Какую память? – заинтересовался Штранден.
– Растворяясь, тело уходит в воздух, в землю, в росу… Оно не исчезает. Не расточается в общепринятом смысле этого слова. Но воздух слишком переменчив, а у земли полно своих забот. Если вы ищете того, кто покинул вас, спрашивайте росу. И может быть, в ее каплях сумеете разглядеть…
Кандела наотрез отказался участвовать в том, что он назвал "непролазной глупостью", и добавил при этом, что в существование фей верят только дураки и дети.
Всем остальным затея пришлась по душе. Даже пан Борживой нацедил полкружки, а потом как углядел в росинке неведомо как отразившееся там узкое лицо в обрамлении золотых перьев, так и плюхнулся на землю.
– Фея-то не соврала… – прошептал он подбежавшему Гловачу. – Там отражается…
– Кто? – встревожился Гловач и сунул длинный нос в панскую кружку.
Борживой ревниво отодвинул кружку в сторону.
– Ты глаз-то шустрый не запускай! Она там отражается, понял? ОНА!
– Кто? – Гловач беспокойно поглядел на своего пана.
– Жар-Птица! – выдохнул Борживой жарко.
Гловач с облегчением перевел дыхание.
– Вот оно что! Мне тоже одна девчоночка привиделась в росе… Не судьба.
Пока шла суета со сбором росы, Упрямая Фея Изола переходила от росинки к росинке, заглядывая в каждую и спрашивая о Людвиге.
Когда взошло солнце, Марион подступилась к ней.
– Как вы думаете, получится? – спросила девочка. – Кстати, если не получится, то все будет плохо.
– Попробовать не мешает, – отозвалась фея. – Выливайте росу вот сюда. – Она указала на траву перед собой.
– Лейте аккуратно, – беспокоилась Гиацинта. – Не расплескивайте по сторонам. В таком деле небрежность недопустима.
Тряпичный Людвиг сидел на руках у Изолы и время от времени бросал на Марион растерянные взгляды.
– Можно, я попрощаюсь с ним? – попросила девочка. Она поцеловала Людвига в тряпичный нос и шепнула: – Не бойся, Людвиг. Ты все равно останешься моим самым лучшим другом, если захочешь.
Гиацинта следила за ней ревниво.
– Пора начинать! – сказала дочь Кровавого Барона. – Видишь, госпожа Изола ждет.
Марион вздохнула и отошла в сторону.
Вылитая на траву роса не растеклась и не ушла в землю. Она собиралась все более и более крупными каплями, капли сливались между собой, постепенно принимая форму человеческого тела. Прозрачный силуэт у ног феи начал темнеть, наполняться красками. Медленно проступили лицо, руки… Спустя недолгое время в прозрачном коконе воды уже лежал и крепко спал молодец лет тридцати, круглолицый, черноусый, крепкого сложения, но с аристократически маленькими руками и ногами.
– Ах, Людвиг! – вздохнула фея. – Из всех кавалеров при дворе Ольгерда ты был самый веселый…
Тряпичный зверек смотрел на тело молодого человека с ужасом.
– Похож? – спросила его фея. – Ну как, я ничего не забыла?
Зверек сипло пискнул и замолчал. Его голова мертво обвисла, из глаз навсегда ушла жизнь.
Спящий молодой человек шевельнулся, жалобно застонал и попытался сесть. С него потекла вода.
– Ожил!.. – ахнула Марион.
– Послушайте, это же неприлично! – запротестовал Штранден. – Тут, в конце концов, дамы, а он совершенно голый!
– А вы все разденьтесь! – закричала фея. – Пусть все будут голые! Равенство так равенство!
– Я протестую! – крикнул Гловач, а Гиацинта захохотала и смело сорвала с себя рубашку. Затем подскочила к Гловачу и принялась теребить завязки на его штанах. Он слабо отбивался.
– Против чего ты протестуешь, музыкант? – хохоча, допытывалась дочь Кровавого Барона. – Ух, какой верткий!
– Против голого Канделы, – пробормотал Гловач. И сдался: – Пусти, я сам…
И то ли затмение на всех нашло, то ли наоборот просветление, но спустя короткое время все, кроме Канделы, совершенно голые, задыхаясь от смеха, скакали в бешеном хороводе вокруг безжизненной тряпичной игрушки.
Наконец хоровод распался. Каждый потянулся за своей одеждой. Гиацинта обнаружила свое прежнее платье с меховой оторочкой, а Людвиг, ни слова не говоря, забрал ее штаны и рубаху.
Марион подобрала игрушку, повертела ее.
– Мне будет не хватать тебя, Людвиг, – сказала она тряпичному уродцу.
Новый Людвиг, неуверенно переставляя ноги, приблизился к Марион и опустился перед ней на колени.
– Но ведь я никуда не исчез! Я здесь! Я всегда к вашим услугам, ваше высочество…
Марион судорожно вздохнула:
– Все это уже не то… – Она слегка оттолкнула его от себя. – Иди, Людвиг, познакомься с ней… Она давно ждет тебя.
Людвиг нерешительно направился к Гиацинте, а Марион затолкала тряпичную игрушку к себе в торбочку.
Все утро Людвиг провел в обществе Гиацинты, не расставаясь с ней ни на мгновение. Она учила его ходить, держа за обе руки. Людвиг то и дело оступался, и тогда Гиацинта подхватывала его в объятия, и оба негромко, радостно смеялись.
Давно уже у Марион не было такого плохого настроения. Она чувствовала себя одинокой, покинутой. Впервые за много лет Людвиг оставил ее, и она знала, что теперь он больше не вернется. Забавный тряпичный уродец был мертв. Марион даже смотреть на него не хотела.
Из мрачной задумчивости ее вывел голос Зимородка:
– Иди-ка сюда, Марион. Госпожа Изола рассказывает что-то важное. Тебе полезно будет послушать.
– А кому я теперь нужна? – проворчала Марион.
Зимородок искренне удивился:
– Вот тебе на! Как это – кому? А нам? А королю Ольгерду? Идем, хватит кукситься.
Марион нехотя пошла с ним.
На поляне вокруг феи собрались почти все. Не хватало только Людвига и Гиацинты. Изола сидела в центре. Ее платье было усеяно опавшими листьями. Гловач стоял за ее спиной, слегка изогнувшись в полупоклоне, и почтительно наигрывал на лютне. Фея, то и дело бросая на музыканта благосклонные взгляды, пела.
Не сводя с нее глаз, философ нашел руку Мэгг Морриган и осторожно сжал ее. Мэгг Морриган как будто не заметила этого, но что, в таком случае, означала таинственная улыбка на ее лице?
Марион подумала: "Ну что я, в самом деле, так раскисла? Разве Людвиг умер? Подумаешь, беда: лучший друг женится! Через это все прошли, у кого есть лучший друг. И он теперь счастлив. Просто он перестал быть моим. Что с того! Я и сама собираюсь замуж за короля".
Брат Дубрава лежал на земле, широко раскинув руки и полузакрыв глаза.
Изола и Гловач завершили песню изящной руладой. Затем фея рассмеялась и, обернувшись в сторону густой чащи, махнула рукой двум или трем деревьям, как своим добрым знакомым. Стволы слегка расступились и изогнулись, образовав затейливую рамку. В этой рамке появилась отрадная для глаза картина: живописный пенек, обсиженный грибами на тоненьких ножках; на пеньке – счастливый Людвиг, немного смущенный, но уже вполне румяный и вислоусый, а на коленях у него – девица Гиацинта. У дочери Кровавого Барона был несколько отсутствующий вид, будто все это происходило совсем не с ней. И тут Людвиг взял ее лицо в ладони и поцеловал ее десять или пятнадцать раз.
Пан Борживой слегка приподнялся и гаркнул:
– Слава!
– Слава! – подхватили Гловач и Марион.
Людвиг покрепче ухватил Гиацинту и огляделся, ища, откуда доносятся голоса. Но тут деревья выпрямились и сомкнулись, и картина исчезла.
Фея вздохнула:
– Раньше Смарагдовый лес был настоящим прибежищем для влюбленных и фей… А теперь все это редкость.
– Неужели во всем королевстве остались одни только тени да нежить? – спросил Зимородок.
– Нет, почему же, – возразила фея. – В верховьях Синей реки находится Захудалое графство. Там, в горах, до сих пор живут потомки Драгомира Могучего. Того самого короля, дяди Ольгерда, что женился на пастушке… Крепкая порода! Огнедум ничего не смог с ними поделать. Но они не заглядывают в мой Смарагдовый лес. Они водят дружбу с рудознатными колобашками, а нас, фей, считают легкомысленными. Впрочем, я к ним не захаживала и как там сейчас – не знаю.
– Нам важны любые, даже самые незначительные сведения, – сказал Зимородок.
Фея удивилась:
– А чем я могу вам помочь? Ведь я не сборщик сведений. Я просто Упрямая Фея.
Прощание с Изолой было долгим и трогательным. Для каждого она нашла напутственные слова, и ни одно из этих напутствий не было кратким. Пан Борживой выпросил у нее ленточку и спрятал у себя на груди, а Марион получила в подарок колечко с капелькой росы вместо камушка.
Один только Вольфрам Кандела вызывал у феи чувство неловкости, и она избегала даже смотреть в его сторону. Бывший судебный исполнитель сидел под деревом и с искренним интересом давил на себе каких-то жучков, мурашек и мошек. Он был совершенно поглощен этим занятием и лишь изредка бросал на своих спутников короткие, злобные взгляды.
Уже перевалило за полдень, когда небольшой отряд тронулся в путь. А фея Изола, оставшись одна на поляне, долго еще танцевала под еле слышную музыку, звучащую в листьях и траве.
Глава десятая
В черном плаще с горностаевой опушкой Огнедум Всесведущий стремительно шел по залам королевского замка, вздымая тучи пыли и разгоняя пугливые тени. Придворные Ольгерда, унылые, бесплотные, без цели слонялись по залам. Кружева почернели от пыли, волосы выцвели, шелковые одежды посеклись. Некогда смешливые пылкие дамы жалобно хныкали по углам, а томимые тоскою кавалеры несли бесполезную вахту в переходах и на стенах башен.
За двести лет резиденция владыки Королевства Пяти Рек изменилась до неузнаваемости. От легкомысленного убранства изящных комнат не осталось и следа. Гобелены с галантными стенами выцвели и сгнили, своды покрылись паутиной, цветы повсеместно захирели, а лебеди во рву вокруг замка сперва заскучали, затем одичали, попытались выклевать глаз министру внешних сношений и наконец навсегда улетели в другие края.
Огнедум миновал библиотеку, где пыли накопилось больше, чем книг, буфетную, полную плесени, кордегардию, где дремали тени лейб-гвардейцев, в спешке прошел сквозь дежурного офицера и очутился в бывшей пиршественной зале, которую переоборудовал под лабораторию. Именно здесь энвольтатор проводил большую часть времени, занимаясь научными изысканиями и литературными трудами.
Сразу у входа в зал находился маленький столик, накрытый старой, кое-как заштопанной скатертью. На ней оставались крошки, корки и плохо обглоданные кости. Огнедум сдернул скатерть со стола, стряхнул объедки на пол и снова накрыл ею столик.
Скатерть слегка шевельнулась, на ней образовалось несколько бугорков, которые медленно, как бы нехотя, вспухли, увеличились, затем проросли сквозь ветхую ткань и оказались буханкой черствого хлеба, кусочком засохшего сыра и кружкой основательно подкисшего молока.
Огнедум рассеянно отломил кусок хлеба, взял кружку и направился к длинному лабораторному столу. Этот стол, прожженный в нескольких местах и заляпанный неприятными желтыми пятнами, был завален бумагами. Огнедум вел записи весьма нерегулярно и так небрежно, что сам потом с трудом разбирал собственные записи. Кроме того, вот уже сто пятьдесят лет энвольтатор составлял глобальный научный трактат "Теория и практика синтетической жизни" и параллельно с этим сочинял поэму в прозе "Из колбы".
Вдоль стен лаборатории, на стеллажах, выстроились банки с жидкими реактивами, коробки с порошками и крупные прозрачные сосуды с субъектами синтезированной жизни на разных стадиях развития.
Примерно в то самое время, когда Людвиг-сенешаль вернулся к своему прежнему облику, Огнедум Всесведущий, жуя на ходу, инспектировал колбы, занимавшие нижний ряд стеллажей. Там находились существа высотою в локоть с непропорционально большими головами и поджатыми к животу тоненькими ножками. Им оставалось провести в колбе еще два дня, после чего их переведут в отдельную комнату, где будут кормить особым субстратом, необходимым для достижения нормального роста.
– Хорошо, хорошо… – бормотал Огнедум. Он допил скисшее молоко, бросил кружку под стол и, покончив таким образом с обедом, приступил к лабораторному анализу.
Специальной ложкой он взял пробу жидкости из каждой колбы и капнул в заранее подготовленные чашки. В шести случаях из семи результат оказался удовлетворительным – жидкость осталась прозрачной. И лишь в одном она помутнела и странно забулькала. Огнедум провел еще два дополнительных анализа, нахмурился, снял колбу с полки и унес.
Некоторое время после ухода Огнедума стояла тишина. Затем один из сидевших в колбе негромко произнес:
– Он нарушил присягу.
Второй отозвался:
– Предательство нужно давить в зародыше. А сопли и гуманизм – это для штафирок.
Первый шевельнул еще слабой ручкой и заключил:
– Наше сегодня – это служба, наше завтра – это слава!
– Говорят, что "Пламенных" будут вооружать комбинированными гизармами, – заговорил после паузы второй.
– Откуда ты знаешь? – живо заинтересовался первый. – "Искрам Огнедума", насколько мне известно, устав воспрещает покидать пределы колбы!
– Пока вы спали, заходил "факел" из старослужащих, – пояснил второй. – Он их видел собственными глазами. Загляденье! В верхней части – изогнутый острый крюк для вскрытия брюшной полости противника. Лезвий два, а балансировка просто сказочная.
– Клянусь Огнем Дум Его! – воскликнул первый.
Третий строго заметил:
– За такие разговорчики вас быстро спишут в субстрат.
Первый презрительно присвистнул:
– Есть только одно преступление – трусость!
Неожиданно заговорил шестой:
– Эх, тоскуют руки по рукояти меча!.. Лично я любому оружию предпочитаю старый добрый меч-бастард в полторы руки. Не такая неповоротливая махина, как двуручник, но и не шпажонка. Шпажонка – это для штафирок.
Пятый возразил:
– Шпага и к ней в набор дага для левой руки – идеально для Зубодробительной Защиты Шлеминзона. Кроме того, можно вмонтировать миниатюрный арбалет в рукоять даги. В самый ответственный момент нажимаешь пальцем на спусковой крючок – и…
– И все сильно удивлены! – со смехом заключен пятый.
– Защита Шлеминзона? – заговорил третий. – Да это просто манная каша! Ты пробовал когда-нибудь проводить финт с поворотом и туше в пируэте "Взлетающей Цапли"? Только шпага тут не подходит. Нужен двуручник.
– "Взлетающая Цапля" – это для женщин, – фыркнул первый. – Слишком много уверток и финтов. "Пряморазящий Медведь" – роскошный стиль! Лаконичный. Точный. Выразительный. Короткий прямой выпад – и груда мяса!
– "Медведь" имеет свои недостатки, – возразил четвертый. – Если противник не сражен наповал, остается опасность, что сила инерции увлечет тебя вперед и оставит незащищенными левый бок и спину.
– Не "Пламенным" бояться смерти! – сказал первый презрительно.
Третий задумчиво произнес:
– Говорят, горцы предпочитают нападать из засады. Кстати, не знаете – скоро нас отправят в Захудалое графство?
– Это стратегическая информация, – отрезал первый. – Хватит с нас и того, что нам знать положено. Я, например, знаю, что с вами за Огнедума пойду в огонь и в воду. Мне этого достаточно. – Он слегка повернулся в жидкости, несколько раз шлепнул тонкими ручками и замер. Его не вполне сформировавшееся сморщенное личико приняло горделивое выражение.
– Кстати, господа, – произнес четвертый, – я тут анализировал поведение каждого из нас и сейчас почти уверен, что шестой номер развивается в женщину.
– Я и сам над этим напряженно размышлял, – признался шестой.
– И как? – заинтересовался первый. – Что ты чувствуешь?
– Пока ничего, – сказал шестой. – Информации недостаточно. Считаю половую принадлежность несущественной. Я такая же "искра Огнедума", как и все остальные. И утонуть мне в околоплодной жидкости, если я не мечтаю умереть за нашего главнокомандующего!
– Отлично сказано! – воскликнул первый. – Наше завтра – слава!
– Наше сегодня – служба! – подхватил второй.
– И честь – наше всегда! – заключил шестой.
Тем временем Огнедум вернулся, поставил на полку пустую колбу. "Искры" замолчали. Огнедум окинул их рассеяным взглядом, затем подошел к столику с едой и пощелкал по скатерке пальцами:
– Кофе, будь добра.
Скатерть никак не отреагировала. Огнедум хватил по ней кулаком:
– Я тебя на портянки пущу! Кофе, живо! У меня вдохновение.
Скатерть напряглась, встав колом, закряхтела и породила большой стакан с мутным, резко пахнущим желудями напитком. Огнедум подхватил его, глотнул, сильно сморщился и направился к рабочему столу. Субъекты синтезированной жизни благоговейно наблюдали за ним.
Энвольтатор откопал в груде бумаг несколько неряшливо исписанных страниц, внимательно перечитал их и придирчиво вымарал несколько строк. Затем быстро, словно гоняясь за ускользающей мыслью, записал:
"Конечная гибель – как это, должно быть, смешно. Веселый конец света…"
Он задумался, обвел несколько раз жирной линией букву "а" в слове "света", затем нарисовал кособокий цветок, колбу и искаженную яростью рожу. Отпил желудевого кофе. Решительно приписал:
"Груды окровавленных тел – о сволочь! сволочь! Как ты преследуешь меня! Подонок, мразь! В моих объятьях все слова, все смыслы утрачивают первоначальное значение. Веселье тлена, радость разложенья – всего лишь красивые названья. Солнце воли моей взойдет над обновленным миром".
Он отбросил перо, прикрыл глаза ладонью и прошептал:
– Как это прекрасно!
Он встал, еще раз оглядел зреющих в колбах гвардейцев, на сей раз подолгу задерживая на каждом пронзительный взгляд. Млея от благоговения, творения Огнедума тупили взоры. Огнедум усмехнулся и широким шагом вышел из лаборатории.