Давайте выпьем за друзей,
За тех, которые смелей,
За тех, которые в бою
Сложили голову свою!
Давайте выпьем, выпьем за друзей!За кровь врага, за смерть его,
За трупы и за воронье,
За то, чтоб пал в бою мой брат,
Чтоб миновал всех нас субстрат,
Давайте выпьем, выпьем за друзей!
Двое обсуждали вопрос, который, судя по всему, их очень занимал.
– Тенька – она тоже разная бывает, – говорил один, со шрамом через все лицо. – Ты слушай старших. Я из пробирки уж третий год как и жизнь за все сиськи успел пощупать. Есть такая тенька, сквозь которую рука насквозь проходит. Еще год-десять – и все, рассыплется в труху. А есть какие ничего, можно ухватить.
Второй сдавленно хихикал.
Из любой части города был виден замок – он как будто парил над ним, вознося высоко над черепичными крышами свои башни и узорные зубчатые стены. В былые времена с этих стен улетали в небо воздушные змеи самого удивительного и нарядного вида, а с высокого балкона по торжественным дням король Ольгерд кричал в особую трубу слова приветствия и одобрения своим подданным.
Мирко долго кружил по разным переулочкам, силясь отыскать тот, что выводит на центральную площадь – где часы Косорукого Кукольника; но вместо этого вдруг разом вынырнул из клубка улиц, словно спица из вязанья, и очутился рядом с замковым рвом. Теперь это была довольно глубокая канава, сырая и захламленная.
Впервые за много поколений один из Захудалых графов стоял лицом к лицу с твердыней Огнедума. Старая кровь медленно вскипала в жилах юноши. Этим замком владели его предки. Один из них до сих пор злостраждет в страшном плену – может быть, как раз в той высокой башне, что словно стягивает к себе все тучи. В окне, за причудливым стрельчатым переплетом, что-то зловещее вспыхивало и гасло. Мирко стиснул пальцы в кулаки и пониже наклонил голову, чтобы только не выдать себя раньше срока.
Мирко угадал правильно: Огнедум действительно находился в башне. Рядом с низкой тахтой в жаровне пылали угли. Рваная мантия с облезлой меховой опушкой плохо согревала энвольтатора, а в замке было холодно.
Перед Огнедумом стояли навытяжку двое "факелов". Один из них был женщиной. Выглядели оба не лучшим образом: ладная форменная одежда разорвана и заляпана, лица разбиты в кровь, опухли и отекли.
Огнедум молчал, шевелил пальцами над жаровней, впитывая ими тепло. Оба "факела", как положено по уставу, следили за ним глазами.
Наконец энвольтатор произнес:
– Так.
Из рукава его мантии выпал нечистый листок, исписанный каракулями. "Факела" переглянулись, мужчина чуть раздул ноздри. Огнедум взял листок двумя пальцами и поболтал им в воздухе.
– Полагаю, вам известно содержание этого документа.
Сгустилось неприятное молчание.
Потом "факел"-мужчина сказал:
– Нет, властитель.
Огнедум поднял бровь:
– Так уж и нет? Что ж, ознакомлю вас, раз вы у меня такие неосведомленные. – И прочитал: – "Сим довожу до сведения, что вследствие неусыпности обнаружено преступное нарушение присяги, выразившееся в даче лжеприсяги "факелами" друг другу, что недопустимо согласно устава, пункт два-б. А именно: "факел" Лихобор говорил "факелу" Лютояре (женскаго полу), что "я твой навеки". А также и другие возмутительные вещи. Причем она принимала их как командир и в свою очередь давала клятвы. Во имя Пламени Дум Его! Вечно и до крови преданный властителю – Бдительный Служака".
Листок сам собою юркнул обратно в рукав.
– Итак, – зловеще произнес Огнедум, – это правда?
– Мы не нарушали присяги, – выговорил Лихобор.
– Ты полагаешь? – переспросил Огнедум. – Ты полагаешь, что ничего не нарушал? И пункт два-б – тоже? "Не признай над собою командира сверх положенного от начальства"? Так, кажется, в уставе?
"Факел" молчал. Энвольтатор сплел пальцы. Расплел их. Огладил бороду.
И закричал:
– Я вас обоих!.. В субстрат!..
– Это ваше право, властитель, – сказал "факел". – Но мы не нарушали.
Огнедум вскочил и навис над "факелами", как огромная растрепанная курица.
– Я создавал вас бессердечными! – орал энвольтатор. – У вас нет такого органа, которым любят! Единственное чувство, которое вы способны испытывать, – это безграничная преданность! Мне! Мне! И никому другому!
– И своим боевым товарищам! – выкрикнула Лютояра, перебивая Огнедума.
Маг замолчал, тяжело дыша. По его роскошной бороде сползала желтоватая пена. Женщина чуть склонила голову под бешеным взором Огнедума.
– Что ты сказала? – переспросил он.
– Верность боевым товарищам, в рамках общей верности Делу Огнедума, – повторила она упрямо. – Пункт шесть-а и далее.
Огнедум резко выбросил вперед руку с фигой:
– Во! Видала? Дура! Распустеха! Дрянь!
Лихобор скрипнул зубами.
– Вы не можете так с нами, властитель… – начал он.
– Почему? А? Почему? – напустился на него Огнедум. И завопил, брызгая слюной: – Почему это я не могу?.. И кто это мне говорит? Какая-то слизь из пробирки?
"Факел" побледнел под своими синяками.
– Я не слизь, – твердо произнес он. – Вы создали нас отважными и гордыми, властитель.
– Ерунда! Свинячья чуш-шь! Я создал вас кровожадными и глупыми! Жестокими! Бесчувственными! Понял? Впредь мне урок – всех баб прямо из пробирки сливать в субстрат…
И тут произошло нечто доселе неслыханное. Лютояра скрутила фигу и, неистово размахивая ею перед носом у Огнедума, закричала:
– Сам – во! Нюхай! Обтерханный старикашка! На кого ты орешь? Сам ты мразь! Понял? Понял? Понял? Я люблю его!
Огнедум окаменел. Оба "факела" замерли, чувствуя, что прямо сейчас случится нечто ужасное. Лихобор нашел руку своей подруги. Она ответила ему слабым пожатием.
Энвольтатор наконец шевельнулся, стряхивая оцепенение. Сгорбил плечи. Отошел к тахте, сел, облокотился на подушки. Задумался.
Поколение за поколением он совершенствовал объекты синтезированной жизни. Поколение за поколением выходило из пробирок и становилось в строй. Свежих гомункулусов сразу начинали перемалывать мельницы войны. Большинство погибало в первый год своего существования. Тяжелораненые, провинившиеся, больные, отбракованный материал – все это шло в субстрат, на переработку. Идеальная система. Где, где была допущена роковая ошибка?
Обладают ли гомункулусы индивидуальным сознанием – или же им, скорее, присущ коллективный разум? Иными словами, до какой степени каждый из объектов синтезированной жизни может считаться личностью? Изучение этой проблемы удручающе далеко от завершения.
– Подай-ка мне тетрадь и карандаш, – сипло велел Огнедум Лихобору.
"Факел", ошеломленный, повиновался. Снял с полки затрепанную тетрадь с простой бумажной обложкой, на которой было выведено: "Журнал субстрагирования. Попутные раздумья". Привязанный ниткой карандаш болтался на корешке.
Огнедум быстро пробежал глазами записи последних месяцев. "Однорукий… На правой руке семь пальцев… Ранение в голову… Явно выраженный идиотизм… Задет позвоночник… Странные высказывания (что тени – бывшие люди)… Обоеполость… Дополнительная пара реликтовых глаз… Ранение в живот (бранил кого-то "продажной шкурой" – адресат не выяснен)…" Все эти субъекты – никаких сомнений! – подлежали субстрагированию.
Случаи врожденных уродств стойко держались в границах приблизительно восьми процентов от общего количества произведенных объектов синтезированной жизни. А вот случаи так называемых моральных отклонений заметно возросли по сравнению с тем же периодом истекшего года… Интересно, кого же он все-таки называл "продажной шкурой"? Теперь уж и не спросишь… Да.
Огнедум торопливо вписал на чистой странице: "Во избежание закрепления нежелательных морально-нравственных мутаций следует разделить субстрат на два чана – для чистых и нечистых. В субстрате "для чистых" следует (с воинскими почестями) растворять раненых и погибших в бою за дело Огнедума. В субстрат "для нечистых" отправлять после гражданской казни все случаи морального и физического уродства. Примечание: физических уродов гражданской казни не подвергать. Контейнеры с нечистым субстратом подлежат уничтожению. По предварительным прогнозам, подобные меры должны за десять поколений снизить уровень отбраковки до 0,5 процента".
Он поставил дату, отложил карандаш и поднял глаза на "факелов". Те по-прежнему держались за руки. Надо допросить их, прежде чем они отправятся в небытие по новой системе. (Но как можно было даже предположить?!.)
– Итак, дети мои, – милостиво начал Огнедум, – вы обменялись некими запрещенными клятвами взаимной верности и тем самым нарушили присягу, которую давали мне…
– Мы не нарушали присягу, – сказал Лихобор хмуро.
– Объясни. Видишь – я готов выслушать.
– Клятва, которую я дал Лютояре, – совсем иного рода. Вам я повинуюсь до субстрата, а ее люблю… до самой смерти.
Огнедум пожевал губами в бороде.
– А скажи мне, болван, – тут энвольтатор подался вперед и впился мервящим взглядом в "факела", – кто научил тебя всей этой ерунде?
Лихобор сжал зубы. Вместо него ответила Лютояра:
– Нас никто не учил этому, властитель. Это родилось само.
Лихобор бросил на свою подругу отчаянный взгляд.
– Само зародилось? – переспросил Огнедум. – Где?
– Внутри нас, властитель! – отчеканила Лютояра.
– Опиши, – потребовал Огнедум. – В деталях и подробностях.
– Где-то повыше живота, властитель, делается щекотно, а потом вдруг становится тепло. Это называется "чувствовать любовь". Полагаю, так, властитель.
– В каких случаях вы это ощущаете? – не отставал Огнедум.
Лютояра отрапортовала:
– При мысли об объекте любовного томления сия щекотка возникает, при его приближении она усиливается приблизительно в три, иногда в четыре раза; при физическом контакте возникает тепло.
"И речь заметно усложнилась, и эмоции появились новые, – смятенно подумал энвольтатор. – Проглядел! Немедленно уничтожить!"
А вслух он произнес:
– Скажите пожалуйста! И что, часто ли ты о нем думаешь?
– Почти всегда, – призналась Лютояра.
– И на посту? – продолжал выпытывать Огнедум.
– Почти всегда, властитель! – повторила Лютояра.
– А случись бой?
– Мы бились бы плечом к плечу, – сказал Лихобор.
– А знаешь что, умник из пробирки, – язвительно проговорил Огнедум, ерзая среди скользких и холодных шелковых подушек, – что твои попытки выгородить его просто смехотворны? Да я тебя насквозь вижу!
– Кого, властитель? – тихо спросил "факел". – Кого я пытаюсь выгородить?
– Того! Того, кто растолковал вам, дурачки, что именно вы испытываете! Без него вы бы всю эту "щекотку" объяснили несварением желудка и самое долгое через месяц забыли бы о ней и думать.
– Мы не понимаем вас, властитель, – сказала Лютояра.
– Да? Ух, какие мы скрытные… Ольгерд! – выпалил Огнедум. – Говори, ты, уродка! Трепалась с тенью? С этой мышью, что под троном скребется, – с ним секретничала?
– Я не понимаю, о чем вы говорите, властитель, – повторила Лютояра. – Ни одна тень не может ничему научить "факела". Тени только повторяют то, что слышат. А ничего лестного для себя от нас они не слышат.
Огнедум сверлил ее глазами, но женщина вытянулась по-уставному, выставила вперед подбородок и оловянно вперилась в пустоту.
…Конечно, это был Ольгерд. Среди "факелов" о бывшем короле ходили самые разные слухи. Например, что он превратился в ветошку, которой гомункулус-уборщик из разжалованных унтеров раз в неделю моет полы в тронном зале. Или что он липнет полупрозрачным телом к зеркалам и корчит оттуда отвратительные рожи.
Лютояра и Лихобор были побратимами. Их колбы стояли рядом. И потом, уже на тренировках, они всегда были вместе. Плечом к плечу. Старослужащие советовали непременно обменяться каплями крови из левой руки. Мол, для боевого братства. Все боевые "факела" это делают. И Лихобор с Лютоярой так поступили. И дали обычную в таких случаях клятву – "стоять за брата от субстрата и до субстрата".
Они были на хорошем счету. Их посылали в самые ответственные наряды. Раз они удостоились высокой чести стоять на часах у входа в тронный зал. Тогда-то все и случилось.
В тот день, пользуясь отсутствием Огнедума, тень короля выбралась из темного угла за троном и осторожно направилась к дверям. Остановилась, прислушиваясь.
– Скребется, – сказала Лютояра побратиму.
– Нас это не касается, – отозвался "факел".
– Любопытно же, – проговорила Лютояра.
– А мне – нет, – молвил Лихобор.
– Врешь, побратим мой дорогой! – И Лютояра засмеялась.
Перед этим смехом не мог устоять Лихобор – и чуть приоткрыл створки дверей тронного зала. Оба затаились: что будет?
Поначалу ничего не было. Потом в щель проскользнуло что-то невзрачное, блеклое.
– А ну, стой! – прикрикнул Лихобор.
Тень замерла. А Лютояра опять засмеялась.
– Подойди сюда, – позвал Лихобор.
Робея, тень приблизилась к "факелам".
– Так ты и есть бывший Ольгерд? – спросил Лихобор.
– Бывший… Ольгерд… – прошептала тень.
– Утри лицо! – приказала Лютояра. – Смотреть на тебя противно! Разве так можно? Весь грязный!
– Противно… грязный… – согласился король, тщетно водя руками по ускользающему лицу.
– Стой-ка. – Лютояра вынула из рукава свой идеально чистый платок и осторожно стерла со лба и щек Ольгерда старую грязь. В тех местах, где ей удалось оттереть налипшее за двести лет, вдруг засияло лицо – полупрозрачное, светлое, как хрусталь. Оба "факела" разом присвистнули.
Ольгерд следил за ними тревожно. За долгие годы бесславия свергнутый король не раз имел случай убедиться в том, что с "факелами" шутки чрезвычайно плохи.
– Скажи, Ольгерд, это правда, что тобой моют полы? – спросила Лютояра. – Ходят, знаешь, такие слухи… Ты только скажи, может быть, мы поможем – подадим рапорт с ходатайством о прекращении…
Ценой невероятных усилий тень короля сумела выговорить:
– Неправда…
И, матово побелев лицом, которое только что лучились прозрачностью, король начал оседать на пол.
"Факела" обменялись быстрыми взглядами. Лихобор молча поставил бывшего короля на ноги. А тот вдруг задергал всем лицом, перекосив губы в мучительной судороге. Лихобору стало противно, и он поскорее выпустил тень. Ольгерд быстро исчез за дверью.
Перед сном, уже в казарме, Лютояра сказала своему побратиму:
– По-моему, он хотел улыбнуться.
– Какой-то он гадкий, – сказал Лихобор. – На ощупь верткий и горячий, как цыпленок.
– Это не его вина, – заметила Лютояра.
Она обняла побратима, и оба безмятежно заснули.
А тень короля всю ночь кружила по прежним своим покоям. Да, конечно, ничего нового не существует для бедной тени – но в том-то и дело, что сегодня Ольгерд увидел нечто старое, совсем старое, то, с чего начался мир. Он увидел любовь. Впервые за долгие годы свергнутый король не ощущал мертвящего холода. Тревожно и радостно делалось. Как будто заслышал вдали пение боевых рогов: едет подмога, скачет, спешит – уже близко! рати, знамена, пики!..
Было крепко за полночь, когда Огнедума наконец сморил сон. Энвольтатор заснул у себя в лаборатории, завершив последний на сегодня опыт. Король выбрался из тронного зала. Зашуршал по ступеням, поднимаясь на третий этаж. Пусто было на широкой парадной лестнице, а ведь, бывало, по ночам непременно за какой-нибудь вазой целовались – и это самое малое.
Тяжелая дверь библиотеки была приоткрыта, так что оставалась только узенькая щель. Конечно, королю, бессильному и почти развоплощенному, нечего было и мечтать, чтобы отворить эту дверь, однако он мог просочиться в щель, уподобляясь полоске лунного света. Так он и поступил.
В библиотеке было темно и пыльно, как и везде в замке. Ольгерд остановился посреди просторного читального зала. Огнедум не пользовался библиотекой прежних королей, у него имелась своя – десяток тонких книжек, разбросанных по лаборатории. А здесь все оставалось по-прежнему: кресла с высокими спинками, курительные трубки на столиках, изящные томики на полках.
Ольгерд искал библиотекаря – единственного в Королевстве человека, который разбирался в этом громадном книжном собрании. Наверняка старый Август здесь. Никто лучше него не умел подобрать книгу для дождливого вечера или для послеобеденного ожидания партии в твист; для влюбленной девушки или для скучающего холостяка. Кавалеры советовались с ним, выбирая томик, который, будучи как бы случайно забыт в комнате книголюбивой дамы, непременно расположит ее в пользу кавалера. Август знал людей и понимал книги и сводил между собою эти два племени с непревзойденным искусством.
Долго искать Августа и не понадобилось – он сам вынырнул откуда-то из-за книжных полок, как частенько проделывал и раньше, заставляя горделивых кавалеров забавно подпрыгивать от неожиданности.
Библиотекарь ссохся, съежился. Ольгерду вспомнилось, как, бывало, сердился старик, если заставал в библиотеке целующихся. "Чтение располагает душу к возвышенным усладам, но оные отнюдь не должны служить заменою благородному поглощению букв внимательными взорами", – говаривал он, охаживая незадачливую парочку атласной закладкой.
– Чем могу быть полезен… – просипел библиотекарь.
– Книга… – отозвался король.
Старик затрясся в ужасном кашле. При каждом приступе он на мгновение словно бы распадался на клочки, а потом опять кое-как собирался воедино. Король взял его за вздрагивающий локоть и усадил в кресло. Август молчал, быстро моргая. Потом повторил:
– Чем могу быть полезен…
Король осторожно опустился в кресло напротив. Выждал большую паузу, собираясь с силами. Слишком долго не доводилось ему разговаривать. Откликаться эхом – не в счет, это даже камни умеют.
– Чем могу… – в третий раз скрипнул Август.
– Книга, – сказал Ольгерд и весь сжался. Сейчас! Он чувствовал немоту губ. Язык не повиновался. Король потрогал языком зубы. Напрягся. И вытолкнул из себя: – Книга о любви…
Ему стало дурно, и он едва не потерял сознание.
Август откликнулся с облегчением:
– …о любви…
– Книга о любви, – уже легче проговорил Ольгерд.
– …о любви… – снова сказал Август.
– Книга о любви! – Ольгерд почти кричал.
Август встал и широко раскрыл глаза.
– О, ваше величество! – прошептал он. – Книга о любви!
И мелко засеменил куда-то в глубину библиотеки. Он вернулся почти сразу. Август никогда не искал книгу долго, поскольку обыкновенно точно знал, что именно требуется данному человеку в данном расположении духа.
Это был маленький томик размером с ладонь – "Аль-Касим и Бланка-Флора. Их любовь, ее зарождение, развитие и совершенное воплощение, а также препятствия, ей чинимые, и как все завершилось к полнейшему возлюбленных удовольствию, в шести песнях".
– Книга о любви, – сказал старый библиотекарь. – О, книга… книга о любви! – Он повторял это снова и снова, вкладывая в эти простые слова самые разные чувства.