И вот тут-то я и поступил, как должен был поступить настоящий рыцарь из Сливиц. Явился в магистрат и попросил продать мне эту Жар-птицу. Предложил, не торгуясь, триста гульденов. Эти сыроеды, конечно, согласились. И поскольку денег у меня не было, то эти триста гульденов я у них и одолжил, и им же сразу отдал. А мне вынесли клетку.
Она была совсем небольшая и легонькая. Увез я ее в Сливицы и выпустил. Никогда не забуду, как она выходила из клетки. Осторожненько выбиралась, каждый шажок наперед пробовала. Что-то было в ней и от девицы, но что – не уцепишь взглядом. А потом развернула крылья – они у нее огромные, золотые, с пробегающим пламенем – и взмыла в небо.
Небо над Сливицами наполнилось радостным сиянием, и послышалось пение. Такое прекрасное, что, казалось бы, век бы слушал – не надоест.
А потом она поднялась еще выше и, господа мои хорошие, улетела насовсем.
Вскоре начались у меня неприятности с магистратом. Вынь да положь им триста гульденов. Сперва я с ними объясняться пытался, но тут у меня ничего толкового не выходило.
– Ты у нас триста гульденов брал?
– Так я же вам их и отдал!
– Так мы тебе за них Жар-птицу дали.
– Так я ее, кровососы, в небо выпустил!
– Так хоть бы ты, дурак, котлет из нее наделал, нам-то что! Ты лучше скажи, ты у нас триста гульденов брал?
Словом, разговаривать с ними не получалось. Эх, да что тут долго рассуждать! Сами поглядите, разве место мне среди таких людей, которые красоту на медяки разменивают, а о рыцарской чести и вовсе понятия не имеют? Нет, господа хорошие, Борживою из Сливиц с таковскими недоделками под одними небесами не ходить. В моих небесах Жар-птица летает, а в ихних одни только сырные головы плавают в мелкую дырочку.
Короче говоря, плюнул я им под ноги, ну и пошел куда глаза глядят. А больше и рассказывать нечего.
– Хорошенькое дело "нечего"! – вмешался тут Гловач. – Просто у моего пана благородное сердце, вот он и не хочет даже мыслями возвращаться… А уж какую подлость они над ним учинили! Я человек простой, незнатный, и то у меня все внутри переворачивается!..
Пан Борживой сердито засопел. Его толстая шея налилась багровой краской, а кулачищи сжались.
– Я не желаю об этом говорить, и ты тоже рта не разевай, – приказал он Гловачу.
– Нет уж, – дерзко возразил тот, – здесь вам не Сливицы, и я молчать не стану. Потому что всякая вещь имеет свое название. И стыдиться этого нечего. Я, как лютнист, доподлинно знаю: когда читают книги – это называется ученость, когда целуются и так далее – это сила природы, а когда благородного пана за рыцарственнейший поступок свора смердов-толстосумов выгоняет из собственного дома – это, извините, называется подлость, и никак иначе!
– Вот еще одно подтверждение правильности моих взглядов на жизнь, – торжественно возгласил философ Освальд фон Штранден. – Вы, друг мой, как и я, пали жертвой алчности этих скопидомов. Да, вы – мой собрат по несчастью!
Пан Борживой не разделял мрачных восторгов ученого. Смерив того взглядом, он слегка отодвинулся.
– Эй, полегче! Ежели у меня за долги все имущество отобрали, то это еще не означает, что всякий худородный книгомарака может мне в братья набиваться!
Философ поджал губы, а Гловач, желая разрядить обстановку, закричал:
– Чья теперь очередь? Кто теперь будет рассказывать? – И, казалось, ужасно удивился, обнаружив четвертый номер у себя.
4. Подземный чертог
Лютнист Гловач был, в противоположность Борживою, персоной сложения хлипкого, так сказать, артистического. На тонкой шее покачивалась большая голова. Реденькие светлые волосы, водянистые рыбьи глаза, в которых застыли удивление и какой-то давний испуг, – все это придавало облику Гловача беззащитность. Но, тем не менее, он держался довольно уверенно, а когда заговорил, то сразу обнаружил в себе бывалого рассказчика.
– У каждого из нас своя причина бежать от тягот и мерзостей этого мира. Правду сказать, всяк из нас, ученый или неуч, благородная девица или, к примеру, ваш покорный слуга, чужд того, на чем стоит нынешнее время. Погибшая любовь, разбитые надежды, разорение родового гнезда… Но, не в обиду вам будь сказано, никто из вас не отторгнут нынешним временем в той степени, в какой отторгает оно меня. Из того, что я вам сейчас расскажу, вы поймете, насколько я прав.
Зовут меня Гловач, и это имя я ношу с первой минуты моего появления на свет. Едва только я покинул утробу матери, как повивальная бабка воскликнула:
– Ух ты, какой головастенький!
Тотчас было объявлено, что народился младенец великого ума. И потому меня с самого детства решено было обучать музыке. Мать не раз говаривала: "Учись, мой Гловач, хорошенечко. Вот вырастешь ты большой, случится война, попадешь ты в солдаты, а там дадут тебе флейту и накажут дудеть шибче. А в атаку не пошлют. Потому что солдат, сыночек, много, а флейтистов мало".
Так вот и стал я музыкантом. В ожидании войны зарабатывал на жизнь тем, что играл на свадьбах и похоронах, на многолюдных праздниках, а то и с глазу на глаз какой-нибудь девчонке. На чем я только не играл! На деревянной дудочке, на тростниковой флейте, на глиняных сопелках, на волынке из козьей шкуры… А когда взяли меня на службу к Сливицким господам, то и на рожке.
И вот как-то раз поехал я со своим паном на охоту. Протрубил оленю боевую тревогу – и помчался рогатый, а за ним устремились охотники и их собаки. Мною же овладела задумчивость. Вскоре уж я остался один и начал, созвучно своим раздумьям, наигрывать печальную мелодию. Долго ли я играл, не знаю, но тут подлетает ко мне птичка, маленькая такая да серенькая, и принимается петь. Уж как она пела! Никогда в жизни не слыхал я такого пения. Отложил свой рожок и шагнул к птичке. А она чуть отлетела и снова опустилась на веточку, опять заливается. Я к ней – она от меня. И сам я не заметил, как ушел далеко в лес. Правду сказать, ничто меня в тот час не заботило. Лишь бы слушать это чудесное пение.
Наконец чаща осталась позади. Передо мной расстилался цветущий луг. В голубых от незабудок низинах угадывались ручьи, а дальше виднелся холм, и вот к нему-то полетела птичка. Тогда я впервые и заподозрил, что непростая это птичка. Не иначе, как подослали ее феи.
Человек я был молодой, отчаянный и потому без колебаний проник в пещеру. Оказался я в просторном, ярко освещенном зале, где все было готово для празднества. Длинный стол украшен лентами и букетами полевых цветов, на деревянных блюдах лежали пироги с лесной ягодой, кувшины полны молодого вина… И повсюду звучала музыка – то играли сами собою, без музыкантов, прекраснейшие в мире инструменты: виола и лютня, маленькая арфа и костяная флейта с тонким нежным голосом…
А за столом сидели двенадцать фей. Для того, чтобы описать их лучезарную красоту, в людском языке не существует слов. Слова-то у нас все обыденные, затасканные, как базарный медяк…
Феи приняли меня с распростертыми объятиями, усадили рядом с собой, напоили вином, накормили пирогами. Принялись тормошить, щекотать, расспрашивать: да кто я такой? да о чем я мечтаю? да в кого я влюблен? и все такое прочее.
Хотел я им было все рассказать без утайки, но скоро убедился, что ответов моих они не слушают, а спрашивают лишь для того, чтобы пересмешничать, и все повторяют: "Ах, какой молоденький! Ах, какой хорошенький! Ах, какой головастенький!"
Так вот тешились они со мною, а я с ними три дня и три ночи. Я им рассказывал смешные случаи и сплетни и плясал с каждой по очереди. А они учили меня играть на лютне и щедро кормили-поили.
Я уж решил, что такому моему счастливому житью конца не будет. И вот, представьте себе, как-то раз заснул у ног прехорошенькой феи, а проснулся в лесу, на сыром мху, весь искусанный комарами. Небо надо мною серенькое, деревья шумят так уныло: "У-у…"
Сел я, спросонок мало что понимая. Решил поначалу, что упал с коня, ушиб голову – и сон мне приснился.
Но голова у меня не болела, руки-ноги казались целы, так что, похоже, ни с какой лошади я не падал. Зато рядом, на мху, оказалась лютня, точь-в-точь такая, как памятна мне по подземным чертогам.
Коротко говоря, направился я прямиком в Сливицы, торопясь рассказать моему пану о том, какое мне выпало приключение. И вот подхожу к Сливицам и ничего вокруг не узнаю. Где был амбар – там ничего нет, а где испокон веку ничего не было – понастроили каких-то домов. И народ одет как-то странно. То есть, простой люд – он как обычно, рубаха да штаны, а вот кто побогаче…
От всего этого я чуть с ума не сошел. И торопясь поскорее разрешить загадку, принялся колотить в ворота барского дома.
Отворил какой-то незнакомый слуга. Окинул он меня взглядом с головы до ног и спрашивает:
– Что это ты, огородное пугало, стучишь?
А я, надо вам сказать, одет был очень даже неплохо, по самой последней моде – облегающие штаны в клеточку и все такое. И потому заслышав насчет "пугала", я, господа мои, даже не рассердился, а ощутил в животе леденящий ужас. Совладав с собою, однако, я подбоченился и отвечал нахалу:
– Да ты здесь, никак, новенький? Что-то не припомню я тебя. Ступай и доложи пану, что вернулся Гловач!
А он, представьте себе, только глаза на меня таращит:
– Какой такой Гловач? – говорит. – И кто это здесь новенький? Да я здесь двадцать лет состою на службе, а тебя, образина ты эдакая, и в глаза не видывал.
Худо мне тут стало, потому что чувствую: не врет.
– Позови, – прошу, – пана. Пусть он самолично скажет, что знать меня не знает.
Лютню зачем-то ему показываю и объясняю, что я, мол, музыкант хороший.
Слуга ушел, а я остался ждать в тоске и недоумении.
Вскоре проводили меня в барские комнаты. Гляжу я на Сливицкий замок и не узнаю его. Все по-другому стало! Но главное – сам пан. Пан другим стал. И он меня не узнавал, да и я его, признаться, тоже. Вот так и выяснилось, что пробыл я в холме у фей без малого триста лет…
Приобрел я там лютню да десяток веселых песен. А потерял весь мир, в котором вырос и который был моим. Не попал я на войну – она успела начаться, кончиться и забыться. Давно умерла девушка, которая мне нравилась, а от прежнего пана остались только оленьи рога, совершенно не похожий на него портрет и вот эта сабля, которую пан Борживой носит теперь при себе.
Да, если бы не пан Борживой, пропасть бы мне в этом незнакомом времени. Он один не счел меня сумасшедшим и оставил при себе.
А теперь, когда это новое время настигло и его, я отправился вместе с ним на поиски такого места, где уродливый торгашеский мир нас не догонит…
– Это правда, – пробасил Борживой. – Вся моя дворня разбежалась. Две собаки были – тех украли, а лошадей еще раньше увели. – Он в сердцах плюнул и замолчал.
– Но как это удивительно, – произнесла девица Гиацинта. – Вы были у фей, сидели с ними за одним столом…
– Удостоился, – подтвердил Гловач.
– Расскажите, расскажите подробнее, как они выглядели, во что были одеты… Ах, Гловач, миленький, поднатужьтесь – вспомните…
Гловач смутился:
– Ну, как выглядели? Обыкновенно. Феи и феи. Красота неописуемая… В такое, знаете, одеты… нечеловеческое. Такие, знаете, разноцветные… И сеточка золотая… Красиво.
Девица Гиацинта мечтательно затуманилась, пытаясь представить себе разноцветное с золотой сеточкой. Что-то, видать, представляла.
– Да феи-то что, – вступил в разговор пан Борживой. – Вы только представьте себе, как это все вышло! Хо-хо! Сижу я у себя в парадном зале, кормлю собаку, и вдруг является какой-то лютнист в клеточку, разодетый как на ярмарку, и называет себя добрым сподвижником моего предка… Собака – и та изумилась. Нашли мы с ним этого предка в картинной галерее. Я поначалу что подумал? Ну, думаю, этот малый изобрел новый способ попрошайничать. А что? За хороший рассказ охотно накормят. Однако, смотрю, знает мой лютнист такие вещи и про Сливицы, и про предков, какие постороннему человеку знать уж никак не положено. Вот где, по правде сказать, самое удивительное! А феи – что? Фей всякий видел.
– И все-таки триста лет в подземном чертоге у фей – это очень необычно, – возразила девица Гиацинта.
Гловач отвесил ей старинный поклон со множеством всяких финтифлюшек и выкрутасов и ответил так:
– Вы чрезвычайно добры к бедному музыканту, прекрасная дама. Но возьму на себя смелость обратить ваше внимание на то обстоятельство, что настала очередь господину Вольфраму Какаму Канделе поделиться с нами историей своей жизни. Клянусь зубочисткой старого тролля, вот от кого вы услышите много странного!
5. Злоключения судебного исполнителя
Все повернулись к невысокому мужчине лет сорока, одетому в строгое платье из черного сукна очень высокого качества. Возможно, в молодости он и был хорош собой, но с возрастом начал полнеть, лысеть и приобрел "бульдожьи щеки".
Он обвел сидевших у костра насмешливым и немного жалостливым взглядом и заговорил:
– Все это время я слушал вас и задавался одним-единственным вопросом: ну неужели взрослый человек может быть настолько обделен разумом, чтобы в одночасье бросить и дом, и прежнее житье, пусть даже не очень счастливое, но налаженное, и отправиться в путь? Куда вы все идете? Скажите мне на милость, где она, вожделенная цель вашего путешествия? С чего вы взяли, что она вообще существует? Феи, разочарование в любви – это все прекрасно! А каков результат? Вот уже второй день сидим мы на берегу мертвой реки и ждем переправы…
– А почему это вы, господин хороший, называете реку "мертвой"? – перебил его Гловач. – А кубышки, а лягушки, а стрекозы?
– Я, милейший, назвал эту реку мертвой, потому что она мертвая, – отрезал Кандела. – Ни паромщика на ней нет, ни лодочника, ни рыбаков каких-нибудь. И мельницы на ней не поставишь.
– Следовательно, – с ледяной вежливостью произнес философ Штранден, – мертвы суть любые объекты, где визуально не наблюдается ни одного налогоплательщика…
Но господина Канделу не так-то просто было сбить с толку.
– Если угодно, да, – резко ответил он. – Вы отрицаете порядок? Замечательно! В таком случае, не поделитесь ли вы своими соображениями касательно того общественного устройства, которое бы вас удовлетворило? Насколько я понимаю, вы все тут предпочитаете брать деньги в долг без отдачи, выскакивать замуж за первого встречного хлыща, пьянствовать в сомнительном обществе, отлынивая от работы, и прикрывать свою полную несостоятельность высокими философскими идеями. Я в восторге от вашей жизненной позиции, господа! Сколько благородства! Только у кого вы станете занимать деньги и кто захочет вас кормить ради красивой болтовни? Вы называете себя мечтателями, а я вам скажу, кто вы на самом деле. Вы – паразиты. На ком вы будете паразитировать теперь, когда отринули общество добропорядочных граждан?
Пан Борживой краснел все сильнее и наконец заревел:
– Я его убью!
Господин Кандела слегка отстранился и неприятно прищурился:
– Что, милейший, правда глаза колет?
– Правда?! Правда?! – задыхался Борживой.
– Пусть лучше расскажет, как он очутился среди нас, – вмешалась Гиацинта.
– В самом деле, – поддержал ее философ. – Вы, кажется, выступали тут за порядок? Вот и подчиняйтесь порядку. Ваш жребий пятый. Рассказывайте.
– Ну что ж, раз вы так настаиваете, расскажу и я печальную историю, вследствие которой я имею сомнительное удовольствие находиться в вашем обществе. Но уж попрошу тех господ, которым эта история известна, не перебивать меня замечаниями. У вас, как говорится, своя правда, у меня – своя.
В муниципалитете города Кейзенбруннера я уже восемь лет занимаю ответственный пост судебного исполнителя. Добавлю также, что должность эта выборная и добрые жители нашего города уже второй раз отдали за меня свои голоса. Может быть, для кого-то это ничего не значит, но я этим горжусь. Да, горжусь.
Позвольте для начала кратко обрисовать сферу деятельности нашего муниципалитета.
Город Кейзенбруннер был воздвигнут вокруг сырного колодца. Сыр – основа нашего благосостояния. Поэтому и неудивительно, что учет и распределение сыра является основным направлением деятельности нашего муниципалитета. Мы также привлекаем ученых, работающих над улучшением качества сыра.
– Ближе к делу, пожалуйста, – вежливо попросил Освальд фон Штранден. – Все-таки мы – не ваши избиратели.
Вольфрам Какам Кандела, столь неожиданно сбитый с мысли, глуповато заморгал и совсем другим голосом произнес:
– Э-э… э-э… Как судебный исполнитель я не раз… неоднократно… иногда доводилось… кх-кх! Итак, как уже было сказано, находящийся здесь пан Борживой из Сливиц занял в казне магистрата сумму в триста золотых гульденов на какие-то свои неотложные нужды. Многие из членов совета выступали против этого займа. Деловые качества пана Борживоя оставляют желать лучшего, и это ни для кого не секрет.
Когда пан Борживой в полном смысле слова выбросил деньги на ветер, я ничуть не удивился. Дальнейшее вам известно от самого пана Борживоя. На справедливое требование магистрата о погашении долга он ответил категорическим отказом. Повторный запрос вызвал угрозы с его стороны. Прошло целых полгода, господа, прежде чем терпение города лопнуло! Целых полгода!
Наконец имущество пана Борживоя было описано. Вот только одна деталь, характеризующая полную незаконопослушность этого человека. Нашего уполномоченного, который должен был официально описать его скудный скарб, он впустил лишь для того, чтобы выбросить из окна. Нам пришлось прибегнуть к услугам тайного агента и заслать в дом муниципального чиновника под видом бродячего клопобоя. В этих старых рыцарских замках всегда, знаете ли, полно разных насекомых…
(Пан Борживой отчетливо заскрежетал зубами, но ничего не сказал.)
…Спустя несколько дней, – продолжал Кандела, – мы уже располагали достоверными сведениями о том, что стоимость имущества нашего должника не превышает четырехсот гульденов. Был направлен судебный исполнитель, то есть я, с соответствующими предписаниями и тремя гвардейцами из числа горожан. Мы должны были взыскать с пана Борживоя из Сливиц причитающуюся сумму, то есть практически все его имущество.
Мы, конечно, были готовы к некоторым неудобствам. Я неоднократно встречался с проявлениями неудовольствия со стороны господ, у которых выносили сундуки. Однако с подобным довелось столкнуться впервые.
Злостный неплательщик устроил настоящую кровавую баню. Первый гвардеец – между прочим, отец восьмерых детей, владелец бакалейной лавки, – был сражен арбалетной стрелой, выпущенной из башни. Двое других, обходя башню с флангов, прикрывали мое наступление на главные ворота.
Ужасный крик сотряс воздух! Второй мой соратник, также весьма достойный человек, чесальщик шерсти, попал в волчью яму и напоролся на острые колья. Он скончался после сорока семи минут нечеловеческих мучений.
Третий подобрался уже к самой стене, где чья-то жестокая рука внезапно опрокинула на него чан кипящих помоев. В тот же миг из ворот выскочил сам Борживой и приставил к моему горлу обнаженную саблю. Я сдался превосходящей силе противника…
Злобный варвар, не желая выплачивать долг, связал мне руки веревкой и уволок "в полон" – так он выразился. Я покинул Сливицы против своей воли, как пленник пана Борживоя, осыпаемый насмешками и так называемыми остроумными шутками его холуя Гловача.