Но она продолжала плакать, расхаживая по коридору. Это продолжалось всю ночь. Утром пол в этом месте был мокрым и грязным.
Мы с Хамакиной встали, умылись, надели свои лучшие одежды и отправились к священникам. Многие из тех, кто встречался нам по пути, отворачивались от нас, другие выкрикивали проклятия, называя нас убийцами. На площади перед храмом нас обступила толпа с ножами и дубинами, и я, размахивая руками, изображал нечто похожее, как я надеялся, на магические жесты, пока все не развернулись и не убежали прочь с криками, многократно повторяя, что я ничуть не лучше своего отца.
На обратной дороге нас сопровождала целая армия священников, облаченных в свои шитые золотом и серебром штаны, голубые жакеты и высокие шапки, покрытые чешуей. Многие из них несли над головами изображения Сюрат-Кемада и других богов: Регун-Кемада - повелителя орлов, Бель-Кемада - бога весны, и его супруги, Деливендры, Покровительницы Ламп и Фонарей, приносящей прощение, милосердие и сострадание. Псаломщики монотонно бубнили, размахивая лампадами с ароматическими благовониями на золотых цепях.
В дом они нас не пустили. Две храмовые матроны остались с нами на набережной, они держали нас с Хамакиной за руку. Соседи издали со страхом наблюдали за происходящим.
Священники опустошали отцовский кабинет; распахнув ставни, они выливали в реку все жидкости, пузырек за пузырьком, высыпали порошки, утопили множество книг, затем - большинство бутылок, потом - значительную часть кувшинов, резных фигурок и прочих диковинок. Остальные вещи, в основном книги, они конфисковали. Младшие священнослужители отнесли их в храм в корзинах. Нам показалось, что экзорцизм продолжался много часов подряд. Они зажгли столько ладана, что мне показалось - наш дом загорелся.
Наконец священники удалились столь же торжественно, как и пришли, и одна из матрон отдала мне принадлежавший отцу меч, роскошное оружие - его рукоятка была отделана медью, а лезвие инкрустировано серебром.
- Возможно, он тебе пригодится, - вот и все, что она мне сказала.
Исполненные трепета, мы с сестрой вошли в дом. Воздух настолько пропах ладаном, что мы сразу же, чихая и кашляя, с текущими из глаз слезами, кинулись открывать окна. Но лампады остались висеть повсюду, мы и не подумали их снимать.
Отец лежал на кушетке в кабинете, обернутый тонкой тканью. Священники вырвали ему глаза, положив в пустые глазницы амулеты - погребальные диски, похожие на огромные монеты. Я знал, что они сделали это из страха перед ним - не хотели, чтобы он смог найти обратную дорогу и вернуться в наш мир.
Нам с Хамакиной пришлось самим нести и укладывать его на погребальное судно. Никто нам не помог. Это было страшно тяжело. В конце концов Хамакине было всего восемь, а мне - пятнадцать. Я не раз вздрагивал от ужаса, опасаясь, что мы случайно утопим его.
Один из золотых амулетов выпал. Глазница зияла пустотой - страшная кровавая рана. Меня чуть не вырвало, когда мне пришлось возвращать амулет на место.
Погребальное судно было увешано траурными тканями и магическими амулетами. На носу установили серебряную чашу с благовониями из розовых лепестков. Один из священников нарисовал на корме символический знак - змея, заглатывающего собственный хвост, но хвост этот был порван.
В неясном свете вечерних сумерек мы с Хамакиной столкнули судно в глубокую реку за городом, в лабиринт из поломанных мачт затонувших кораблей.
На небе волнистые красные полосы плавно переходили в черные, лишь изредка разрываемые клочьями редких грозовых облаков, оставшихся после бури. Ветер с болот крепчал. Все новые и новые звезды загорались на небе, мерцая над покрытой рябью водой.
Я стоял в своей плоскодонке, повторяя погребальную молитву - насколько я ее помнил - молясь о своем отце, которого я по-прежнему и любил, и боялся, и не понимал. Хамакина отвязала веревку, и погребальное судно отправилось в плаванье, вначале по течению к дельте и к морю, но перед тем, как исчезнуть во тьме, оно развернулось и поплыло против течения. Это было хорошим знаком, означавшим, что судно было подхвачено обратным течением, которое несет умерших из мира живых обратно в обитель богов.
Я подумал, что для нас настало время размышлений и траура. Когда мы вернулись, оказалось, что дом практически опустел. Впервые за много лет я не испытывал страха. Это было очень необычное ощущение.
Той ночью я спал спокойно. Мне ничего не снилось. Хамакина тоже успокоилась.
На следующее утро старушка, наша соседка из дома с другого конца набережной, постучалась к нам в дверь и поинтересовалась:
- Дети? У вас все в порядке? Достаточно ли у вас еды?
И это тоже было добрым предзнаменованием. Это означало, что соседи в конце концов забудут обо всем и простят нас. Ведь не считают же они на самом деле меня таким же, как мой отец.
Она оставила для нас корзину с едой.
Я медленно внес ее в дом, едва не заплакав от радости. Наша жизнь станет лучше. Я вспомнил обещание, данное матери. Я буду другим. Завтра или, конечно же, послезавтра Велахронос снова возьмет нас к себе и наши уроки возобновятся.
Той ночью мне приснился отец. Он стоял перед моей кроватью, завернутый в саван, и его лицо с золотыми дисками в пустых глазницах было ужасным. Его голос - я не могу описать его по-настоящему - был каким-то маслянистым, тягучим, гнусавым и отвратительным - казалось невероятным, как такие звуки вообще могут складываться в слова.
- Я слишком глубоко погрузился во тьму, сын мой, и мой окончательный конец наступит только с разгадкой последней тайны. Я должен разгадать ее. Мои труды почти завершены. Это будет итогом всех моих изысканий. Но мне нужна еще одна вещь, та вещь, за которой я и вернулся.
Во сне я спросил его:
- Отец, и что это за вещь?
- Твоя сестра.
В этот момент я проснулся от крика Хамакины. Она потянулась к моей руке, но не поймала ее, вцепилась в край кровати и со стуком упала на пол, запутавшись в одеялах.
Я всегда держал у кровати зажженный фонарь и сразу же открыл металлическую заслонку; комнату залил свет.
- Секенр! Помоги! Помоги мне!
Не веря своим глазам, я смотрел, как она, дергаясь и извиваясь, повисла в воздухе, словно невидимая рука подняла ее за волосы. Она вскрикнула еще раз и вылетела в окно. Какое-то мгновение она еще удерживалась руками за подоконник. Она, не отрываясь, смотрела на меня. Наши взгляды встретились. Но еще до того, как я смог сдвинуться с места или сказать хоть слово, ее оторвало от окна и унесло прочь.
Я подбежал к окну и выглянул наружу.
Всплеска не было слышно - на воде под окном по-прежнему виднелась лишь легкая рябь. Ночь была тихой и безветренной. Хамакина просто исчезла.
Глава 2
У СИВИЛЛЫ
Утром на третий день после смерти отца я отправился к Сивилле. Мне больше ничего не оставалось. Каждый в Городе Тростников знал, что, когда приходят трудные времена, когда случается кризис, когда не остается ничего другого, кроме как прекратить бороться и умереть, и никакой риск не кажется чрезмерным, приходит время идти к Сивилле.
Счастлив тот, кому никогда не приходилось взывать к ней, - гласит старинная мудрость. Я не принадлежал к разряду таких счастливцев.
Ее называли и Дочерью Реки, и Голосом Сюрат-Кемада, и Матерью Смерти, и многими другими именами. Кто она и что собой представляет, не знал никто, но она жила - что уже пугало, становясь излюбленной темой для страшных историй - в самом центре города, среди многочисленных сооружений на сваях, где толстенные бревна опор, поддерживающих громадные дома, стоят густо, как Деревья в лесу. Я слышал о страшной цене, которую, по слухам, она требует от желающих услышать пророчество, и о том, что каждый, посетивший ее, возвращается другим человеком, если возвращается вообще. Но ее дом стоял на том месте еще с незапамятных времен, и всегда люди шли к ней, чтобы выслушать ее предсказания.
Я тоже пошел. В дар для нее я мог предложить лишь отцовский меч, серебряный меч, что вернула мне матрона из храма.
Едва забрезжил рассвет, когда я выскользнул через люк под домом. На востоке, справа от меня, небо уже начинало светлеть, но впереди, ближе к центру города, еще царствовала ночь.
Я греб, с трудом пробираясь между обломками, оставленными недавней бурей: досками, разбитыми бочками и сундуками, а однажды мне встретился даже медленно переворачивающийся в воде труп, неизвестно как не замеченный эватимами. Чуть дальше громадный дом рухнул со своих подмытых водой и подломившихся опор - его зияющие пустотой черные окна напоминали жадно раскрытые пасти. Потом, когда утренний туман немного рассеялся, я подплыл к застрявшему между сваями опрокинувшемуся кораблю с волочившимся по воде такелажем - он был похож на гигантскую мертвую рыбу, зажатую меж стеблями тростника во время отлива.
Сразу за ним в полутьме уже угадывались смутные очертания жилища Сивиллы, конечно же, не тронутого штормом.
О ней ходило множество легенд: говорили, что Сивилла никогда не была молодой, а родилась уже глубокой старухой из крови собственной матери уже после ее смерти; и что она стояла в луже крови своей матери во тьме еще во время сотворения мира; и что она сводит ладони вместе, а когда разводит, на них вздымаются языки пламени.
Мой отец, часто проделывавший подобный трюк, однажды страшно рассердился, когда я попытался повторить его, хотя я просто сидел, уставившись на свои руки и свои разводил ладони, не совсем понимая, что я делаю, и без каких бы то ни было результатов. Ему хватило и того, что я попытался сделать это. Возможно, вначале он даже испугался, что я могу повторить эксперимент и в конце концов добиться успеха. На его лице отразилась сложная гамма чувств, но шок от потрясения вскоре сменился холодной яростью. Это был единственный раз в моей жизни, когда он побил меня.
Сивилла, родившая огонь из ладоней, скатала из него два шарика. На один из них она дохнула, чтобы замутнить его, а потом отпустила оба этих шарика в небо - так появились Луна и Солнце. Затем, стоя в лунном свете, она сделала глубокий долгий глоток из Великой Реки, там, где в воду стекала кровь ее матери, и выплюнула сияющие звезды. Звездный свет разбудил множество богов, спавших на берегах реки, и они впервые увидели Землю.
Приближаясь к ее дому, я уже почти поверил в эту легенду. Нет, я действительно поверил в нее.
Дом Сивиллы, похожий на гигантский кокон, был до отказа заполнен разным хламом - кладбище поломанных и ненужных вещей, символов смерти - они собирались здесь с начала времен. Он нависал над городом, закрывая полнеба, с его стен под причудливыми углами свисали запутанные веревки и рыболовные сети, плети и лианы расходились от него во тьму во всех направлениях, так что я даже не мог понять, где конец или начало этого ужасающего гнезда.
В середине сооружения хвост этой громадной медузы свисал почти до самой воды, подобно вывалившимся кишкам раненного чудовища. Я подплыл к нему, привязал свою лодку, зажал под мышкой отцовский меч, подвязал повыше тунику, чтобы ноги не запутались в ней, и начал подъем.
Веревки трепетали, скрипели и перешептывались, их ворчание напоминало звуки отдаленного грома. Грязь и мусор сыпались мне в лицо, забрызгивая все вокруг меня. На секунду я повис, отчаявшись от безнадежности, но все же тряхнул головой, чтобы очистить глаза от грязи, и продолжил свой путь наверх.
Чуть выше, в кромешной тьме, мне пришлось протискиваться сквозь настоящий туннель из гниющей древесины, иногда руки мои разжимались и соскальзывали - проходили мучительно тягостные мгновения, прежде чем я находил новую опору. Сама тьма была какой-то… тягучей. Мне казалось, что окружающий меня мусор тянется во все стороны до бесконечности, он шевелился, как живой, когда я пробирался сквозь него. Иногда вонь разложения становилась просто невыносимой.
Я заполз на перевернутый остов лодки. Он слегка изогнулся под моим весом. Что-то мягкое упало на киль лодки, соскользнув затем по ее борту. Все это время мои руки и босые ноги безрезультатно искали опору на прогнившей деревянной поверхности.
Затем начались новые веревки, новые сети, и в тусклом едва брезжащем свете я обнаружил, что попал в каморку, заставленную сундуками, плетеными корзинами и грубыми глиняными кувшинами, падавшими и бившимися, когда я проползал между ними.
Змеи и рыбы извивались у меня под руками и ногами, испуская дурно пахнувшую слизь.
И снова я прокладывал себе дорогу в кромешной тьме, проползая на четвереньках по прочному на ощупь деревянному полу. Доски подо мной подломились, я с криком провалился и упал на кучу веревок, гнилушек и человеческих костей - это я понял, едва прикоснувшись к ним. Повиснув на сети, я перевел дыхание - на коленях у меня неведомо откуда оказался череп, а под босыми ногами громыхали кости. Отбросив череп, я попытался подпрыгнуть, но поскользнулся на сети, и с криком упал, ощутив под собой лишь пустоту.
Проваливаясь в неизвестность, я отчаянно цеплялся за ячейки сети. Она порвалась, и я, снова закричав, барахтался в темноте в то время, как где-то далеко внизу кости с плеском падали в воду.
Тогда мне неожиданно вспомнилось еще одно предание: когда человек тонет в реке, его плоть пожирают эватимы, а кости достаются Сивилле, предсказывающей по ним будущее.
Это казалось похожим на правду.
В этот момент она позвала меня, и ее голос звучал, как осенний ветер, шуршащий в сухом тростнике.
- Сын Ваштема.
Я еще крепче вцепился в остатки сети, сглотнул слюну и закричал вверх, во тьму.
- Я здесь.
- Чародей, сын чародея, я жду тебя.
Я был настолько потрясен, что едва не полетел вниз.
- Но я не чародей!
- Чародей, сын чародея.
Я возобновил подъем, рассказывая ей о себе болезненно надтреснутым голосом. Словно в ответ на мои слова несколько костей неожиданно упало из мглы, больно стукнув меня по голове. Но я все равно продолжал доказывать ей, что не пробовал заниматься магией, что обещал матери никогда не становиться таким, как отец, что Велахронос принял меня в ученики и что я собираюсь вначале стать писцом, а потом, возможно, и начать писать собственные книги, если только Велахронос возьмет меня обратно, когда все закончится.
Во тьме надо мной, как луна из-за облака, неожиданно появилось лицо Сивиллы. Оно было круглым и бледным, глаза - черными, как ночь, и мне показалось, что ее кожа слегка светится.
Она обратилась ко мне, сопроводив свои слова негромким смехом:
- Чародей, сын чародея, ты споришь с ужасной Сивиллой. Это храбрость или глупость?
- Простите, я не хотел…
- Не имеет значения, что ты хотел, важно, что ты сделал, Секенр. И будешь ли ты впоследствии сожалеть или нет, вообще ничего не значит. Вот. Я уже однажды назвала тебя по имени, Секенр. Теперь я произнесла его дважды. Ты знаешь, что произойдет, когда я сделаю это в третий раз?
Я промямлил:
- Нет, великая Сивилла.
- Чародей, сын чародея, подойди сюда и сядь передо мной. Не бойся.
Я поднялся к ней. Я с трудом различил деревянный настил или полку, сплошь покрытую мусором и костями. Я робко шагнул туда и с удивлением ощутил под ногами сухие прочные доски. Мне было позволено отойти от веревок и сесть. Сивилла протянула руку и открыла сначала одну створку китайского фонаря, затем другую, третью. Мне вспомнилось, как моргают, просыпаясь, ленивые звери.
Блики света и тени заиграли по стенам крохотной комнатушки с низким потолком. Сивилла сидела, скрестив ноги, колени ее укрывала накидка с блестящей бахромой. Змея с человеческой головой и чешуей, напоминавшей серебряные монеты, свернулась в клубок у нее на коленях. Один раз она зашипела и, когда Сивилла склонилась к ней, что-то зашептала ей на ухо.
Сивилла молчала. Она долго смотрела мне в глаза.
Я протянул ей отцовский меч.
- Госпожа, это все, что я могу предложить вам…
Она зашипела почти так же, как змея, и на какой-то миг показалась мне потрясенной, даже испуганной. Затем она отстранила меч.
- Секенр, ты прерываешь Сивиллу. Это снова храбрость или просто глупость?
Вот. Она произнесла мое имя трижды. Я замер от ужаса. Но ничего не произошло.
Она вновь рассмеялась, и на сей раз в ее смехе было что-то человеческое, даже что-то доброе.
- Самый неподходящий дар, чародей, сын чародея.
- Не понимаю… Я сожалею, госпожа.
- Секенр, ты знаешь, что это за меч?
- Он принадлежал моему отцу.
- Это меч Рыцаря Инквизиции. Твой отец пытался отказаться от своей судьбы, обманывая даже себя самого. Поэтому он вступил в монашеский орден с жесточайшей дисциплиной, целью которого была борьба со всеми созданиями тьмы, со всем злом и жестокостью, ведьмами, колдунами, чародеями, даже с жестокими богами. В твоем возрасте он был таким же, как ты, мальчик. Он так хотел творить добро. Но что это ему дало? В конце концов у него остался лишь меч.
- Госпожа, больше у меня ничего нет…
- Секенр… вот, я и снова произнесла твое имя. Ты не такой, как все. И путь, лежащий перед тобой, не похож на пути других людей. Твое будущее не зависит от того, сколько раз я произнесу твое имя. Оставь этот меч себе. Он тебе еще понадобится. От тебя я не потребую платы… пока, во всяком случае.
- Ты потребуешь ее позже, великая Сивилла?
Она наклонилась вперед, и я увидел, что зубы у нее не острые, совсем не человеческие. Ее дыхание пахло речным илом.
- Твоя будущая жизнь станет для меня достаточной платой. Все приходят ко мне в надлежащее время, даже ты, я думаю, пришел ко мне сейчас, когда тебе это было нужно больше всего.
Я поспешно начал рассказывать ей, почему я пришел, об отце, о том, что случилось с Хамакиной.
- Чародей, сын чародея, ты учишь Сивиллу? Это храбрость или глупость?
Я заплакал.
- Пожалуйста, Великая Госпожа… Я не знаю, что мне говорить. Я хочу делать все, как положено. Пожалуйста, не сердитесь. Расскажите мне, что делать.
- Чародей, сын чародея, все, что ты делаешь, верно, это часть великого узора, который я вижу, который я плету, который я предрекаю. При каждом новом повороте твоей жизни изменяется весь узор. Его значение меняется целиком и полностью. Твой отец это понимал, когда вернулся из-за моря, уже перестав быть Рыцарем Инквизиции, потому что он слишком много узнал о магии и колдовстве. Он стал чародеем в борьбе с магией и колдовством. Он напоминал врача, заразившегося от собственного больного. Его знание было подобно двери, которую после того, как ее открыли, уже невозможно запереть. Двери. Двери в его разуме.
- Нет, - слабо запротестовал я. - Я не стану таким, как он.
- Тогда выслушай пророчество Сивиллы, чародей, сын чародея. Сейчас ты отправишься в путь, прямо в утробу зверя, в пасть Всепожирающего Бога.
- Госпожа, для всех нас эта жизнь - наш путь, и когда мы умрем…