На верхушке дерева сокол уже совершенно запутался в поводке, обмотавшем ему, как это обычно случается, горло и крылья, и поскольку соколу казалось, что поводок напал на него, пытаясь убить, Ланселоту пришлось для спокойствия птицы протянуть ей в качестве подставки голую руку. Сокол вцепился в руку с истерической яростью, но Ланселот терпеливо разматывал поводок, словно не замечая режущей боли. Соколятники редко жалуются, когда сокол причиняет им боль. Они для этого слишком увлечены.
Отпутав наконец-то сокола от ветвей, Ланселот сообразил, что слезть с помощью одной только руки ему не удастся. Он крикнул даме, казавшейся совсем маленькой у подножия дерева:
- Послушайте, я собираюсь привязать к опутенкам тяжелую ветку, если мне удастся ее отломать, и сбросить птицу на землю. Я выберу не слишком тяжелую, они будут падать плавно, и я отброшу их в сторону, чтобы сучья им не мешали.
- Ах, только поосторожней! - крикнула дама.
Поступив по сказанному, Ланселот принялся неуверенно спускаться. Путь оказался трудным, попадались места, где ему приходилось полагаться лишь на свое умение удерживать равновесие. До земли оставалось футов двадцать, когда прискакал галопом толстый рыцарь в полном вооружении.
- А, сэр Ланселот! Вот ты мне и попался! - заорал рыцарь.
Дама подобрала сокола и пошла было восвояси.
- Госпожа! - сказал Ланселот, дивясь, как это все здесь знают его по имени.
Толстяк аж завизжал:
- Оставь ее в покое, вероломный убийца! Это моя жена, понял? Она сделала лишь то, что я ей приказал. Мы тебя провели. Ха-ха! Теперь ты попался мне без твоих знаменитых доспехов, и убить тебя не труднее, чем утопить котенка!
- Не очень-то это по-рыцарски, - с гримасой сказал Ланселот. - Ты мог бы, по крайности, дать мне мой меч, и мы бы честно сразились.
- Дать тебе меч, щенок! За кого ты меня принимаешь? Мне вся эта новомодная чушь ни к чему. Когда я ловлю человека, питающегося жареными младенцами, я убиваю его, как гадину, потому как он гадина и есть.
- Но послушай…
- Слезай, слезай! Не целый же день мне тебя дожидаться. Слезай и получи свое, как подобает мужчине, ежели ты мужчина.
- Уверяю тебя, что я жареных младенцев не ем. Лицо у толстяка стало совершенно лиловое, и он завопил:
- Лжец! Лжец! Слезай сию же минуту! Ланселот сидел на ветке, болтая ногами и покусывая ноготь.
- Так ты хочешь сказать, - спросил он, - что намеренно выпустил сокола с поводком, чтобы заполучить возможность убить меня раздетого?
- Слезай!
- Если я слезу, я постараюсь тебя убить.
- Шут гороховый! - рявкнул толстый рыцарь.
- Ладно, - сказал Ланселот, - ты сам виноват. Не надо было тебе разыгрывать грязных трюков. В последний раз спрашиваю, ты позволишь мне вооружиться, как подобает джентльмену?
- Будь уверен, не позволю.
Ланселот обломил подгнивший сук и спрыгнул на землю так, что конь его оказался между ним и рыцарем. Толстый рыцарь поскакал на него и попытался, перегнувшись через коня, снести Ланселоту голову, но Ланселот отбил удар суком, и меч рыцаря завяз в древесине. Затем Ланселот отнял меч у его владельца и перерубил владельцу шею.
- Уходи, - сказал Ланселот благородной даме. - И перестань завывать. Муж у тебя был дурак, а на тебя мне смотреть противно. Я ничуть не жалею о том, что прикончил его.
Впрочем, он об этом жалел.
Последнее приключение также было связано с предательством и с дамой. Молодой человек печально ехал через низинные земли, в те дни еще не осушенные и остававшиеся, возможно, самой дикой частью Англии. Тайные тропы, известные только жившим в болотах саксам, побежденным Утером Пендрагоном, во всех направлениях прорезали болота, и всю эту пахнущую морем, придавленную низким небом равнину заполняло утиное кряканье. Бухали выпи, плавно скользили над камышами болотные луни и миллионы свиязей, крякв и нырков пересекали небо разнообразными клиньями, походя на бутылки из-под шампанского, уравновешенные с помощью нимба из крыльев. По соленым болотам прогуливались, кормясь, прилетевшие со Шпицбергена гуси, изгибая причудливыми петлями шеи, и низинные люди ловили их в сети или в силки. Животы у низинных людей были в крапинку, ноги же лапчатые - так, во всяком случае, верили во всей остальной Англии. Чужаков они, как правило, убивали.
Ланселот скакал по прямой дороге, ведущей, казалось, в никуда, и вдруг увидел, что навстречу ему опрометью несутся два всадника. Приблизясь, они оказались рыцарем и дамой. Впереди мчалась сломя голову дама, а рыцарь гнался за ней. Меч его блестел на фоне тусклого неба.
- Эй! Эй! - закричал Ланселот, подлетая к ним.
- Помоги! - крикнула дама. - О, спаси меня! Он хочет отрубить мне голову!
- Оставь ее! Убирайся! - орал рыцарь. - Это моя жена, и она повинна в прелюбодействе.
- Я невиновна, - возопила дама. - О, сэр, спасите меня от него. Это жестокое, омерзительное животное. Я лишь ласково обошлась с моим кузеном-германцем, а он меня приревновал. Почему я не могу приласкать моего кузена-германца?
- Блудница! - гаркнул рыцарь и попытался достать ее мечом.
Ланселот направил коня между ними и сказал:
- Достойно ли так нападать на женщину? Мне все равно, кто из вас виноват, но женщин убивать не дозволено.
- С каких это пор?
- С тех пор, как в Англии правит Король Артур.
- Она мне жена, - сказал рыцарь. - А тебе до нее нет никакого дела. И она изменница, что бы она ни болтала.
- О, нет, я совсем не такая, - сказала дама. - А ты бандит. Да еще и пьяный.
- А почему я пью, а? И коли на то пошло, пьяница ничем не хуже прелюбодейки.
- Угомонитесь, - сказал Ланселот, - вы, оба. Вот еще не было печали! Я поскачу между вами, пока вы не поостынете. Насколько я понимаю, сэр, вы не станете сражаться со мной ради того, чтобы убивать эту даму?
- Да уж, конечно, не стану, - сказал рыцарь. - Я понял, что вы Ланселот, едва увидев серебро на щите и червленую перевязь; я не дурак, чтобы драться с вами, особенно из-за такой сучки, как эта. Какого дьявола вы лезете не в свое дело?
- Я вас оставлю, - сказал Ланселот, - как только вы дадите мне рыцарское слово никогда не убивать женщин.
- Ну, так я вам его не дам.
- Не дашь, - подтвердила дама. - А и дашь, так не сдержишь.
- Там вон какие-то болотные солдаты подбираются к нам сзади, - сказал рыцарь. - Оглянитесь. Вооружены до зубов.
Ланселот придержал коня и оглянулся. В тот же миг рыцарь, наклонясь, отсек даме голову. Когда Ланселот, не углядевший никаких болотных солдат, вновь перевел на них взгляд, он увидел, что дама скачет с ним рядом уже без головы. Красная струя толчками била из шеи, а дама медленно клонилась влево и наконец упала на дорогу. Весь конь Ланселота был залит кровью.
У Ланселота побелели крылья носа.
- Я убью тебя за это, - сказал он.
Рыцарь мгновенно спрыгнул с коня и улегся на землю.
- Не убивай! - крикнул он. - Пощади! Она повинна в прелюбодействе.
Ланселот тоже спешился и вытащил меч.
- Встань, - сказал он. - Встань и сражайся, ты, ты…
Рыцарь подполз к нему и обхватил его руками за бедра. Подобравшись так близко к мстителю, он не давал ему толком взмахнуть мечом.
- Пощады!
От его малодушия Ланселота мутило.
- Вставай, - повторил он. - Вставай и сражайся. Послушай, я сниму доспехи и буду биться одним лишь мечом.
Но рыцарь ответил ему только криком:
- Пощады! Пощады!
Ланселота затрясло, не от злости на рыцаря, но от жестокости, которую он в себе ощутил. С отвращением глядя на меч, он оттолкнул от себя рыцаря.
- Посмотри, сколько крови, - сказал он.
- Не убивай меня, - сказал рыцарь. - Я сдаюсь. Сдаюсь. Ты не можешь убить человека, просящего о пощаде.
Ланселот вложил меч в ножны и пошел от рыцаря прочь, чувствуя себя так, будто он уходит от собственной души. Он ощущал в своем сердце жестокость и трусость - они-то и делали его отважным и добрым.
- Вставай, - сказал он. - Я не трону тебя. Вставай и уходи.
Рыцарь вгляделся в него, стоя на четвереньках, словно собака, и поднялся, опасливо пригибаясь к земле.
Ланселот отошел в сторону, и его стошнило.
У рыцарей Стола, отправлявшихся на поиски приключений, стало обычаем вновь съезжаться в Карлион на праздник Пятидесятницы, дабы поведать о том, что с ними случилось. Артур обнаружил, что рыцари куда охотнее сражаются за новое Право, если потом им выпадает возможность поведать об этом. В большинстве своем они предпочитали приводить с собой плененных ими противников в качестве свидетелей правдивости своих рассказов. Это походило на то, как если бы Главный инспектор полиции в некой весьма удаленной области Африки посылал в джунгли своих суперинтендантов, поручая им привести к следующему Рождеству всех вождей диких племен, каких они смогут наставить на истинный путь. Немаловажным было и то, что королевский двор производил на дикарских вождей сильное впечатление, и зачастую они возвращались домой совсем другими людьми.
Праздник, состоявшийся вслед за первым странствием Ланселота, едва не окончился полным провалом. Явились несколько плененных Оркнейцами убогих великанов, приверженцев Сильной Руки, явились и признали себя вассалами Короля, однако они почти потонули в потоке рыцарей, поверженных Ланселотом. "Чей вы пленник?" - "Ланселота". "А вы, мой добрый друг?" - "Ланселота". Спустя недолгое время этот ответ уже выкрикивал весь Стол. Артур говорил: "Добро пожаловать в Карлион, сэр Беллеус, могу ли я спросить у вас, кому из моих рыцарей вы подчинились?" - "Ланселоту", - хором выкрикивал Стол. А сэр Беллеус, немного покраснев и гадая, не над ним ли все смеются, сдавленным голосом отвечал: "Да, я сдался сэру Ланселоту".
Пришел сэр Бедивер с рассказом о том, как он отсек голову своей прелюбодейке-жене. Голову он принес с собой, и ему было наказано в виде епитимьи отнести ее к Папе, - в дальнейшем он стал весьма богобоязненным человеком. Явился угрюмый Гавейн и рассказал на смеси шотландского с английским о том, как его спасли от сэра Карадоса. Пришел во главе шестидесяти четырех рыцарей с заржавленными щитами Гахерис, поведавший о спасении от сэра Тарквина. Появилась в крайне восторженном состоянии дочь Короля Багдемагуса, дабы сообщить о турнире с Королем Северного Уэльса. Помимо них явилось множество людей, участвовавших в приключениях, которые мы опустили, - преимущественно рыцари, сдавшиеся сэру Ланселоту, когда он странствовал в обличий сэра Кэя. Вы, может быть, помните по первой книге, что Кэй был отчасти невоздержан на язык, - это не снискало ему особой любви при дворе. Ланселоту довелось однажды спасти Кэя от трех рыцарей, гнавшихся за ним. После того, желая, чтобы Кэй добрался до двора невредимым, Ланселот, покуда Кэй спал, поменялся с ним доспехами - и в дальнейшем рыцари, нападавшие на Ланселота в уверенности, что перед ними сэр Кэй, нарывались на самый большой в своей жизни сюрприз, тогда как рыцари, встречавшие Кэя в Ланселотовых доспехах, обходили его стороной. Среди тех, кто сдался переодетому Ланселоту, оказались Гавейн, Ивейн, Саграмор, Эктор Окраинный и еще трое. Явился также и рыцарь по имени сэр Мелиот Логрский, спасенный при сверхъестественных обстоятельствах.
Все они явились как пленники, но не Короля Артура, а Гвиневеры. Ланселот продержался вдали от нее целый год, но и у его выносливости имелись пределы. Непрестанно помышляя о ней и томясь страстным желанием вернуться, он позволил себе одну-единственную поблажку. Он посылал побежденных рыцарей преклонять пред нею колени. Это было роковое решение.
9
Трудно объяснить поведение Гвиневеры, если только не согласиться с тем, что можно любить двоих сразу. Вероятно, одинаково любить двух людей невозможно, но любовь ведь бывает разная. Женщина в одно и то же время любит и детей своих, и мужа, да и мужчиной, сердце которого без остатка принадлежит одной, нередко овладевают похотливые помыслы относительно другой. Что-то похожее случилось и с Гвиневерой, полюбившей Француза и не утратившей любовной привязанности к Артуру. Когда все это началось, и она, и Ланселот едва-едва вышли из детского возраста, а Король был старше их восемью годами. Двадцатидвухлетнему человек тридцати лет представляется стоящим на пороге дряхлости. Брак между Гвиневерой и Артуром был, что называется, "браком по сговору". Это означает, что заключили его в соответствии с договором между Артуром и Королем Леодегрансом, мнения же Гвиневеры никто не спросил. Их союз оказался успешным, что вообще присуще "бракам по сговору", и до того, как на сцене появился Ланселот, молодая женщина обожала мужа, несмотря даже на его преклонные лета. Она питала к нему уважение, смешанное с благодарностью и любовью, она желала ему блага и чувствовала себя под надежной защитой. Этим чувства ее не исчерпывались - мы можем сказать, что в них присутствовало все, кроме романтической страсти.
И вот стали появляться пленники. Королева, едва перешагнувшая двадцатилетний рубеж, зардевшись, сидит на троне, а перед ней - залитый светом зал, наполненный благородными рыцарями, и каждый стоит, опустившись на одно колено. "Чей вы пленник?" - "Я пленник Королевы, присланный сэром Ланселотом, дабы Королева решила, жить мне или же умереть". - "А вы чей пленник?" - "Королевы, а сразил меня Ланселот." Имя сэра Ланселота - у всех на устах, он - первый из рыцарей мира, наилучшее соотношение нанесенных и пропущенных ударов, - оно лучше даже, чем у Тристрама, - изысканный, милосердный, уродливый, неодолимый: и всех этих рыцарей он посылает к ней. Словно в день рождения - столько подарков. Такое только в книгах бывает.
Гвиневера сидела, приосанясь, и царственно наклоняла голову, приветствуя своих пленников. Глаза ее сияли ярче короны.
Ланселот явился последним. Заволновались факельщики у дверей, шелест пронесся по залу. Стихло лязганье ножей, тарелок и кружек, замолкли дружеские клики, за миг до того напоминавшие птичий базар на острове Св. Кильды, прервались зычные требования принести еще баранью ногу или пинту меда - и лица белыми пятнами повернулись к дверям. В дверях стоял Ланселот, уже не в доспехах, но в великолепном бархатном облачении, с фестонами и ромбовидными прорезями. Он немного замешкался в темном проеме, некрасивый и добродушный, не понимая, отчего все замолкли, и вышел на свет. Затем лица вновь поворотились к столу, птичий гомон возобновился, Ланселот подошел к Королю, чтобы поцеловать ему руку.
Эта минута все и решила. И может быть, лучше рассказать о ней, чем пускаться в какие-то объяснения.
- Ну, Ланс, - радостно сказал Артур, - повеселил же ты нас, можешь не сомневаться. Дженни едва усидела на троне, увидев всех твоих пленников.
- Это были ее пленники, - сказал Ланселот. Королева и он старались не встречаться глазами.
Их глаза уже встретились, пока он стоял на пороге, - чуть ли не со щелчком, какой слышишь, когда смыкаются два магнита.
- Прости, но я поневоле считаю их и моими тоже, - сказал Король. - Они принесли мне в подарок примерно три графства.
Ланселот чувствовал, что нельзя допустить, чтобы наступило молчание. Он заговорил, пожалуй, слишком поспешно.
- Три графства, - сказал он, - не такое уж и приобретение для Императора всей Европы. Послушать тебя, так ты никогда и не побеждал Диктатора Рима. Как там дела в твоих доминионах?
- Дела там паршивые, Ланс. Что толку побеждать Диктатора, если ни тебе, ни другим не удается затем цивилизовать побежденных. И какой смысл становиться Императором всей Европы, если по всей Европе люди только и делают, что режутся, словно безумцы?
Гвиневера поддержала своего героя в попытках предотвратить молчание. Впервые они действовали как партнеры.
- Ну какой же ты странный, Артур, дорогой, - сказала она. - Ты год за годом воюешь, подчиняешь себе целые страны, выигрываешь сражения, и ты же теперь говоришь, что сражаться дурно.
- Так ведь и дурно. Дурнее ничего нет на свете. О Господи, ну не объяснять же мне все сначала.
- Не надо.
- А что Оркнейская партия? - торопливо спросил молодой человек. - Как поживает твоя знаменитая цивилизация, Сила на стороне Права? Не забывай, я ведь отсутствовал целый год.
Король подпер ладонями щеки и с несчастным видом уставился в стол между своими локтями. Он был добрым, совестливым, мирным человеком, на свое несчастье еще в юные годы попавшим в руки гениального учителя. Вдвоем они выработали теорию, согласно которой убивать и тиранить людей - дурно. В качестве противодействия такого рода деяниям они выдвинули идею Круглого Стола - идею смутную, каковы и все идеи демократии, спортивного духа или морали, - и вот теперь, после стольких усилий по водворению мира на земле он обнаружил, что руки у него по локоть в крови. Он не особенно кручинился об этом, когда чувствовал себя здоровым и крепким, но в минуты слабости стыд и неуверенность томили его. Среди нордических мужей, додумавшихся до цивилизации или возжелавших иной славы, чем слава Аттилы-гунна, он был одним из первых, и битва с хаосом порой казалась ему бессмысленной. Он часто думал, что, может быть, для всех его павших воинов было бы лучше остаться живыми, даже если бы жить им пришлось под властью безумия и тирании.
- С Оркнейской партией худо, - сказал он. - Как и с цивилизацией, если не считать твоих последних достижений. Перед твоим приходом я считал себя императором пустого места - ныне я ощущаю себя императором трех графств.
- Так в чем там дело с Оркнейцами?
- О Господи, неужели вместо того, чтобы радоваться твоему возвращению, мы должны обсуждать все это? Похоже, должны.
- В Моргаузе, - сказала Королева.
- Отчасти. Теперь, после смерти Лота, Моргауза крутит любовь со всеми, кого ей только удается прибрать к рукам. Как я жалею, что Король Пеллинор по несчастной случайности прикончил его! Это дурно сказалось на детях Моргаузы.
- Что ты имеешь в виду? Король поскреб стол и заявил:
- Лучше бы ты не побеждал Гавейна, когда переоделся Кэем. А еще бы лучше было тебе не одерживать столь блестящих побед, спасая его вместе с братьями от Карадоса и Тарквина.
- Но почему?