* * *
А потом я вдруг увидел Марию. Она находилась в странном месте, куда не добраться и за сто тысяч лет. Просто мы оба оказались в ту минуту на перекрестке видений. Это не могло быть и не было настоящим присутствием, но призракам веришь куда больше, чем телевизионному проповеднику, который обещает, что не будет последней войны.
Марию окружали мертвые девушки. Возможно, это было видение, предназначенное для родителей мертвых девушек. Кто-то воспользовался, так сказать, чужим конвертом, чтобы послать мне открытку.
На память.
...Место холода, синевы и неестественной белизны. Лбы мертвых девушек – что может быть тверже на вид? Мария среди них смотрелась как апельсин в пирамиде бильярдных шаров из слоновой кости. И хотя у нее еще были губы (чудесные пухлые губы цвета поспевающих вишен), но не было руки.
Я спросил у нее:
– Ну, как ты, милая?
Она улыбнулась немного печально:
– Знаешь, что больше всего раздражает?
– Что?
– Нельзя как следует отмыть руку.
Она подняла эту самую руку на уровень груди и повернула ладонью вверх. Я увидел на ней кровь – пятно, которое наложилось на переплетение линий и будто въелось в кожу. Темные полукружия остались и под ногтями. Я старался не думать, чья это кровь. Старался, но не получалось.
И холод того места уже подбирался ко мне сквозь неизмеримую тьму, словно просачиваясь из таинственной Хорды – коридора, прорытого под миром и устраняющего расстояния. Я почувствовал боль – будто зазубренные лезвия вибрировали под кожей, там где на теле остались "монеты". Индикаторы смерти давали знать, что она рядом, вокруг, а может быть, внутри – уже растворяющаяся капсула с ядом...
Потом случилось невероятное: Мария протянула руку сквозь... Сквозь что? Я просто следил за ее приближением, не понимая и не пытаясь понять, – следил, будто за полетом совы в ночи.
Что-то надвигалось... Поезд без единого огня в темном туннеле... Чья-то голова полетела под откос...
Я опустил взгляд и увидел свой почти обнажившийся торс. Истлевшая одежда висела на нем столетней паутиной. "Монеты" чернели подобно пробоинам в корпусе затонувшего корабля.
Рука Марии, как мурена с розовыми жабрами... Ее ноготки, не познавшие иного лака, кроме моей слюны... и крови.
Она принялась вкладывать пальцы в мои раны – пять пальцев, по количеству "монет" и смертей. Сначала указательный – под левую грудь. Безымянный – в живот. Мизинец – в печень. Средний – в солнечное сплетение. Большой... Чтобы вложить большой палец, ее руке пришлось скользнуть по моему боку, что напомнило мне об ударе стилетом в спину, нанесенном другой женщиной, давно сгнившей в своей могиле, – об изощренной средневековой мести, которая все еще не настигла меня...
Во что она хотела поверить? Или во что должен был поверить я? В то, что можно преодолеть непреодолимое?
– Да, – сказала Мария наконец, – ты действительно умер, но мертвым не стал.
Что я мог ей сказать? Дать надежду было бы издевательством. Обещать невыполнимое? А на что еще способен лживый человеческий язык! Только обещать, даже если речь идет о прошлом. В таком случае то, что называется любовью, – лишь тщетная попытка оправдаться.
Молчание развело нас по полюсам, где все было сковано холодом оставленности.
* * *
Видение кончилось, словно прекратилась передача, но всегда существовало множество каналов, по которым непрерывно транслируются наваждения, и среди них самый популярный – для тех, кто страдает бессонницей.
Я обвел взглядом стоянку. Все было по-прежнему, за исключением одной мелочи – Хаммер исчез. Вместе с пистолетом. На мгновение мне показалось, что кто-то сидит в джипе, но не более чем показалось.
– Итак, сделка состоялась, – подвел я промежуточный итог.
– Какая же ты сука, Габриэль, – сказала Дырка почти с восхищением. –Не хочешь знать, где твой приятель священник?
– Зачем? Я хочу знать, где Клетка.
– Не будь занудой, а? Расслабься. До вечера еще куча времени.
– Сцейрав тебя по головке не погладит.
– Зато когда я глажу его по головке, он готов простить мне все. Разве ты не заметил?
– Как только твои татуировки начнут увядать, он сдерет с тебя кожу живьем. Я это уже видел.
– Ты думаешь, из меня получится хороший жилет? Правда, я хотела быть его штанами, но для штанов нужна шкура потолще. Всю мою нежность я приберегу для гульфика...
Она меня раздражала, как насекомое, забравшееся под рубашку, – и противно, и не станешь давить, чтобы не иметь еще более неприятных ощущений. Находиться рядом с нею несколько часов подряд – это было не то, о чем я мечтал в последние дни. Она напоминала мне официанта, который не может отказать себе в вялой издевке, зная, что все равно получит чаевые. Из нее вышел бы отличный шут – для того, кто желает постоянно иметь под рукой нечистую совесть. Вот когда начинаешь ценить общество существ утонченных – например, того же сцейрава. Он считал, что выражение "Ад – это другие люди" есть свидетельство заниженной самооценки, и в два счета доказывал, что ад – это вы сами. Кое-кто был обязан ему избавлением от комплекса неполноценности.
Дырка повертела на указательном пальце ключи от джипа, затем бросила их мне.
– Поехали. Девушка желает развлечься.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Говорят, обратный путь всегда кажется короче. Интересно, что сказал бы по этому поводу Одиссей.
Усевшись за руль внедорожника, я попытался сосредоточиться на управлении, однако мое внимание постоянно отвлекали Кефаль, устроившийся на заднем сиденье, и темный провал в том месте, где полагалось быть правой передней двери. Я имею в виду не отсутствие самой двери – это бы меня беспокоило меньше всего, тем более что справа сидела Дырка. Нет, там было нечто трудноописуемое – словно кто-то вырезал кусок обоев, которые здесь называются "пространство", а стена под обоями оказалась дырявой и появилась возможность подсматривать в соседнюю комнату. Вот только в той комнате забыли включить свет, и я сильно сомневался, что она пригодна для обитания.
Пес тяжело дышал, будто мучился от жары, и несло от него совсем не псиной. Я бы рискнул предположить, что это был запах орхидей. Дырка сидела, высоко задрав ноги, и почти непрерывно переключала станции. Она находилась в непосредственной близости от зияющего провала, через который, как я подозревал, сцейрав умыкнул Хаммера, но эта близость, судя по всему, ее нисколько не стесняла.
Вырулив с бетонки на шоссе (перед баром по-прежнему было удивительно тихо), я почувствовал боль в области сердца. Серьезную боль. Такую, которая дает знать о том, что тело износилось и надо бы озаботиться подысканием нового. Или приюта в Домах Эрихто, о чем я и не мечтал. Но боль еще была сигналом о том, что я ослабил контроль. Сам виноват, хотя в последнее время мне было не до поддержания животных функций. Вечный дозаправщик по другую сторону небес вдруг перестал истекать дармовой энергией. Мои наглухо запечатанные каналы напоминали теперь заброшенную канализацию.
Я начал проделывать дыхательную гимнастику, пытаясь унять боль, которая меня едва не скрутила – казалось, ребра превратились в спицы, проткнувшие мое агонизирующее мясо. Дырка это заметила и не преминула прокомментировать:
– Ага, папашка, видать, хреново тебе. Сидел бы лучше дома, грел задницу на диване.
Надо признать, этот вариант времяпровождения сейчас выглядел чертовски заманчиво. Оставалось надеяться, что дорога так же пустынна, как аэродром, в противном случае я рисковал попасть к сцейраву в разобранном виде. Не сомневаюсь, он нашел бы применение и отдельным частям. Торговля органами среди возвращенных имеет свои особенности, о которых в приличном обществе не принято распространяться.
Но все же я пытался склеить в единое целое то, что видел урывками в лобовом стекле, – грозовой пейзаж, расколотый регулярно бьющими молниями боли. Стемнело, конечно, не снаружи, а у меня в глазах. Приступ кончился внезапно – похоже, не без вмешательства Дырки. Во всяком случае, я успел заметить краем глаза какое-то движение, быстрое, словно тень промелькнувшей птицы. Боль не то чтобы ушла совсем, но сделалась терпимой, как вежливое напоминание о высоком предназначении. Дырка ухмылялась. Умереть в ближайшее время мне, понятно, не дадут, однако с этими чертовыми таолами никогда не угадаешь, что предпочтительнее. Пытки бывают невыносимыми. И очень, очень долгими.
При виде рекламного щита с дурацким обещанием "Вы будете выглядеть на все триста!" меня разобрал смех. Именно на триста я себя и чувствовал, тем не менее испытывал больший интерес к тому, как выглядит со стороны правый борт внедорожника, который обгоняли сигналящие машины. Провал справа от Дырки уже отдаленно напоминал подернутую льдом лужу, правда "лед" еще не затвердел – по его поверхности пробегала рябь, – и прообраз недостающей двери врастал в реальность со скоростью банального видеоэффекта.
Внедорожник перевалил через вершину холма, и город открылся моему взгляду в том виде, какой остается в памяти очень редко, при определенном сочетании расстояния, погоды, времени суток, сезона и моей уверенности, что все обретенное здесь либо потеряно навеки, либо оказалось самообманом. Воображение и осенняя дымка творят чудеса: стираются различия между веками и странами, и я чувствовал то же самое, что и сотни лет назад, когда видел на горизонте силуэты башен, соборов, пагод или минаретов.
Говорят, с возрастом способность чувствовать угасает. Это неправда. Как лучи солнца, пробившиеся сквозь листья, становятся трепетными, а пробившийся сквозь воду свет приобретает текучесть, так и мое восприятие было подвержено изматывающей мимикрии, вползавшей исподволь, проникавшей в клетки кожи, в мозг и в сердце, окрашивавшей все, на что падал взгляд, в цвета, неразличимые более молодыми и более зоркими глазами. И даже опущенные веки или заткнутые уши не оберегали от пытки растворения, от кислотного мира, неустанно разъедавшего последний оплот моей отдельности. Окончательное слияние, как и утрата тоски, означало смерть, и тем не менее душа по-рабски стремилась и уползала к этим бесчисленным мазкам беспомощной коварной красоты на холсте вечности.
Вот и сейчас без капли сожаления я видел этот город одновременно таким, каким он был тысячелетие назад, и таким, каким он станет спустя пятьдесят веков. Перспектива времен – живых и мертвых – сходилась в некоей точке внутри меня, там, где обреталась вера в то, что вовеки пребудут лишь человеческие заблуждения. Они неизбежны, даже если дело касается нашей смешной и злобной междоусобной возни. Что же говорить о границах, за которыми мерцает нечеловеческое во всем своем космическом блеске? Оседлав слепых металлических коней и вперившись в экраны, мы утратили нечто большее, чем целостность. Я пытался сохранить хотя бы осколки разбитого зеркала – без надежды склеить их и узреть цельное отражение собственного существования.
Конечно, по мере приближения к городу мои ощущения от того, что я видел, менялись. Это все равно что раздевать старуху, нарядившуюся в красивое платье. Оставшись без одежды, она предоставляет возможность созерцать опавшие паруса на всех своих реях и вдыхать желтые запахи старости. Драгоценности на ней, голой, выглядят как зубы самой природы, впившиеся в добычу. А если пойти еще дальше, то процесс узнавания и вовсе начинает внушать отвращение.
Под вуалью смога текла бестолковая жизнь. Мне не терпелось поскорее встретиться со сцейравом, однако кишечник этого города был чрезмерно засорен, и мы двигались со скоростью проглоченной рыбьей кости. Правая дверь внедорожника уже сделалась просто правой дверью и ничем более – хоть изнутри, хоть снаружи. Кафаль что-то проворчал мне на ухо, и Дырка велела остановиться. Не сомневаюсь, что, если бы я ослушался, его зубы впились бы в мою шею. Открыв заднюю дверь, девка выпустила пса, и тот затрусил вдоль обочины, огибавшей кладбищенскую стену. По другую сторону клены роняли последнюю листву.
– Проголодался мальчик, – сказала Дырка, и в ее тоне мне почудились странные материнские нотки.
"Мальчик" удалялся от нас, перемещаясь не в полном соответствии с логикой перспективы, и его темный силуэт менялся: сначала он стал кем-то на трех опорах – то ли калекой на костылях, то ли двуногим существом с хвостом толщиной в ляжку, – а затем, уже полузатертый разделявшим нас расстоянием, вроде бы обзавелся человеческой головой и широкополой черной шляпой.
Интересоваться, чем "мальчик" питается, было, конечно, излишне. Содом всегда оставался его охотничьей территорией. Дырка выглядела довольной, словно девочка, которая выполнила ответственное папино поручение.
– Ну а тебя где высадить? – роль извозчика уже давно мне надоела, но, надо признать, я сам поставил себя в невыгодное положение, когда заключил сомнительную сделку со сцейравом.
– Я еду с тобой.
– Ты же хотела развлечься.
– Дорогуша, можешь мне поверить, нам обоим сегодня скучать не придется.
Ясное дело. Велиар привораживал всякую нечисть, как свет фонаря манит ночных бабочек. Или, если уж на то пошло, как чрезвычайно безобразный балаганный урод притягивает извращенцев. Конечно, с моей стороны было бы большой ошибкой приписывать им человеческие эмоции, однако мне самому было хорошо знакомо это детское желание хотя бы одним глазком заглянуть в запретную комнату, увидеть тьму и узнать наказание, которые прежде и не снились.
Впрочем, это довольно жалкая интерпретация. Власть Велиара была совершенно иррациональной.
Какого черта? Я был бы слишком самонадеян, если бы верил до конца в любое из объяснений, неминуемо страдающих антропоморфизмом. Нечеловеческое начиналось там, где заканчивался человеческий язык. Он извивался среди необозначенного ужаса и неназванного страха, будто дорога сквозь вечную ночь, которая обрывалась в бездонную пропасть смерти. Я подстилал себе под ноги слова, которые, в сущности, ничего не значили. И ей-богу, потребность разделить одиночество порой сильно смахивает на проклятие.
…Меня вдруг прошиб холодный пот. Возможно, сейчас, в эту самую минуту, кто-то с абсолютным безразличием вырезал на лице Марии улыбку. Жизнь похожа на трясину, усеянную кочками боли. Что нам остается? Прыгать с кочки на кочку.
Но и это не так просто, если рядом Дырка, болтовня которой подобна тяжелому сырому туману. Несмотря на ее агрессивную красоту, я видел только темное нечто на расстоянии вытянутой руки, уводившее меня все дальше от моих собственных желаний.
Однако встреча со сцейравом все-таки состоялась.
* * *
– Тормози, – скомандовала Дырка, когда мы находились на одной из узких центральных улиц. В результате следовавший за джипом фургон едва не въехал нам в корму. Я свернул к тротуару, боковым зрением отмечая справа здание суда с четырьмя аллегорическими скульптурами на фронтоне, а слева – обгоняющий фургон, из кабины которого неслась сочная брань.
Дырка проводила грузовик долгим взглядом, и мне стало ясно, что ничего хорошего водителя не ожидает. Он был приговорен мимоходом, на расстоянии и без права помилования. Минутная вспышка ярости стоила ему жизни.
Впрочем, я тут же забыл о нем. Дырка втянула посланную вдогонку смерть обратно в зрачки, после чего посмотрела на меня с прежним выражением саркастического превосходства.
– Поверни голову, – сказала она. – Только медленно.
Я знал этот фокус. Он имеет мало общего со способностью видеть скрытые образы. Даже не знаю, с чем можно его сравнить. Разве что с дождем. А "реальность" тогда – всего лишь налет пыли на стекле.
Во всяком случае, здания со скульптурами уже не было. Вместо него появился дом-призрак, которых хватает в старых городах. Надо сказать, что я никогда не селился и не останавливался дольше чем на одну ночь в городах, которые моложе меня, поскольку это смахивает на секс с несовершеннолетними. Я также небольшой любитель посещать дома-призраки, хотя знавал людей, находивших в подобных занятиях неисчерпаемый источник вдохновения и творческой энергии. Они использовали то, что видели там, внутри. Кое-кто даже приобрел прижизненную славу, но не думаю, что это честная сделка. Некоторые возвращались оттуда преображенными… если вообще возвращались. Искушение остаться слишком велико.
Ни один дом-призрак не похож на другой. Иногда это особняк, иногда жалкая развалина, очень редко – храм (ибо религии лишают подвижности не только людские души), а иногда – многоэтажный лабиринт, как тот, что возвышался передо мной сейчас. Теперь, когда он был здесь, я мог сколько угодно пялиться по сторонам – призрак уже прочно обосновался за тем самым стеклом.
Я все-таки посмотрел вдоль улицы – солнце уставилось на меня с запада печальным взглядом сквозь вспухшие веки облаков. Мимо мчались машины и конные экипажи, пронзая друг друга подобно пересекающимся снам. Все стало зыбким, и все ускользало, кроме дома-призрака. Его фасад был похож на крапленую карту. Немногочисленные окна были либо зарешечены, либо заставлены непрозрачными стеклами. Из-за тех, что были заложены, стена производила впечатление пятнистой шкуры. Я различил не меньше четырех разновидностей кладки. В общем, внешне дом был странной помесью средневекового дворца и современного улья, выхолощенного до геометрической прямоугольности.
За призраком тянулся шлейф иных времен, иного ритма жизни, иной погоды. В другое время я расценил бы его появление как представившуюся почти чудесным образом возможность для побега. Но сейчас об этом и речи не было. Вслед за Дыркой я ступил с серого тротуара на черный, лоснящийся от фонарного света.