Он загонял меня в угол. Я стоял на очень тонком льду. Задавать вопросы или молчать было одинаково рискованно. Впрочем, в подобной ситуации я не видел ничего необычного. Удивительно другое: неужели сцейраву еще не осточертели подобные игры?
– Ну, я мог бы спросить, где она.
– Ну, я мог бы ответить, что тут попахивает извлечением.
– Тогда мне придется смириться с проигрышем.
– Это не покер, братец, – сказал он почти ласково.
Я вздохнул.
– Что я должен делать?
– Вот. Наконец-то конкретный базар. Ты слышала, Дырка?
К той минуте подруга сцейрава уже успела распотрошить витрину, где было выставлено холодное оружие. Меч в ее руках выглядел отнюдь не сувениром. А клинок терся о воздух, издавая опасный шепот.
Двойники есть не только у людей. Двойник этого меча узнал когда-то вкус моей крови. Одна из "монет" напоминала о нем. Двойники перемещались сквозь время, преследуя недобитую жертву.
Вместо ответа Дырка сделала стремительное и совершенное движение, нанося горизонтальный удар. Меч разрубил пополам длинную зажженную свечу. Пламя даже не дрогнуло.
– Я не вижу, чем могу быть полезен, – произнес я. – Особенно на таком фоне.
– Не скажи, приятель, у каждого свои таланты. Придется тебе поработать крысоловом.
Ах, вот оно что. До меня доходили слухи о какой-то сделке между сцейравом и Черным Аббатом. Уж и не знаю, кто кому поставлял "сырье". Конечно, ничьи сведения не могли претендовать на точность в делах подобного рода. Отказываться было бессмысленно. Тот, кто видел, к чему сцейравы принуждают мертвых, предпочтет выполнить любую их "просьбу", пока душа еще не разлучена с телом. Я невольно подумал о Дырке. Я не удивился бы, окажись она таолой, но чтобы сказать наверняка, надо было приложить ухо к ее груди.
– Разумеется, всякая работа должна быть оплачена, – продолжал сцейрав, предвосхищая мои "дурацкие" вопросы. – Кстати, мне дадут знать, если Клетка выпадет снова. Я буду держать тебя в курсе.
Утешил. Она могла, как он выразился, "выпасть" через миллион лет. Не исключено, что сцейрав дождется. Я – нет.
– Крысолову нужна приманка, – напомнил я.
Мои слова были проигнорированы.
– Значит, договорились. Вот и славненько. Дырка, нам пора. – Сцейрав поднялся и направился к выходу. – Оставь это, – приказал он по пути таким тоном, что Дырка, решившая прихватить с собой полуметровое серебряное распятие, безропотно подчинилась. Правда, от злости она пнула деревянную фигуру чернокожего раба с опахалом. Та с грохотом упала на пол. Сцейрав, который, видимо, не оценил ее своеобразное чувство юмора, даже не поморщился. Лежащая фигура напоминала обгоревший в костре и уменьшившийся в размерах труп еретика.
Прежде чем последовать за сцейравом, я совершил круг почета по галерее в смехотворной надежде обнаружить подсказку, которая могла быть закодирована в чем угодно. Я даже не побрезговал и осмотрел пивную бутылку, оставленную сцейравом на столе. На ней были видны отпечатки его пальцев и фрагментов ладони – безо всяких узоров и линий. А чтобы обследовать сотни безделушек, перелапанных Дыркой, потребовалось бы не меньше часа.
С улицы донесся тихий смешок сцейрава. Я слышал его удивительно отчетливо, будто звук передавался по трубе.
– Эй, приятель, ты все еще рассчитываешь проскочить на красный свет?
Я не нашелся что ответить. Выйдя наружу, я вдохнул черный воздух ночи. Сцейрав оседлал мотоцикл. Он сдернул резинку, и его длинные волосы развевались на ледяном ветру. Дырка уселась сзади, задрав ноги ему на бедра. Судя по всему, ей тоже не было холодно. Двигатель взревел, издавая ровный матерый стук. Сцейрав врубил музыку и отчалил на своем двухколесном "Титанике" под звуки старой песни "Слишком стар для рок-н-ролла, слишком молод, чтобы умереть".
И тут я понял, что мерзавец так и не сказал мне, где раздобыть приманку для двуногих крыс. Но, как выяснилось чуть позже, приманка и не понадобилась.
* * *
Извлечение…
Извлечь что-либо означало оставить незарастающую рану в пространстве-времени. Лакуну, в которой до скончания веков будут бесследно исчезать существа и предметы. Вентиляционное отверстие, через которое медленно вытекает этот зыбкий мираж, зовущийся миром, этот дым грез – а кроме него, у большинства из нас ничего нет. И если мы только клиенты в огромной опиумной курильне, значит, кто-нибудь должен готовить трубки. И поставлять зелье. Курильщик со стажем не способен делать все это сам. Он лежит на развалинах будущих царств, он слушает эхо чужих сновидений, и голоса рыб, и шорохи грома в ночи, он смотрит в разбитые зеркала в поисках потерянного образа, и на циферблат без стрелок в поисках утраченного времени, и на корабли, бороздящие лунные моря; на его губах – пена дождей, на коже – следы невидимых лучей атомного солнца; он складывает из бумаги и посылает в запредельность почтовых голубей, он гладит угасшую страсть, он бросает консервные банки с берегов своего необитаемого одиночества в бездонный океан любви. У его отчуждения миллионы молчаливых свидетелей. Они курят свои трубки.
Я им завидую.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Отоспавшись в номере отеля, я решил отправиться к океану. Шесть часов за рулем – и все для чего? Чтобы услышать голос вечности в рокоте волн и приговор времени в криках чаек. Чтобы смотреть на закатные облака и считать в небе души погибших моряков...
Но вначале был день – пасмурный, серо-коричневый; и чем ближе к океану, тем более сырым становилось дыхание ветра. Когда же я наконец очутился на берегу, вся суша с человеческими городами вдруг показалась мне только одной из бесчисленных причуд Соляриса.
Потом, ближе к ночи, тучи рассеялись. Ветер резал, как скальпель. От холода наступила алмазная ясность рассудка. Мироздание потряхивало гроздьями звезд, словно покрытая блестками черная танцовщица.
Я достал из багажника складной столик и шезлонг. Я сидел на каменистом пляже в трех метрах от кромки прибоя, ел бутерброды с ветчиной и пил красное вино. Едва ли не лучший ужин в моей жизни. Ночь обнимала меня, как женщина. Я снова убедился: ничто не принадлежит нам на этой Земле ни единой секунды. Любое "владение" – самообман. Органы чувств – беспринципные посредники, продающие пустоту дикарям-фетишистам.
Горек наш жребий. Все, что мы можем, это плыть по течению или против него. Можно, конечно, плыть и поперек, но другого берега все равно не достигнешь, потому что его не существует. В любом случае течение несет в океан небытия, о котором известно только одно – он находится по другую сторону упований. И значит, живешь лишь до тех пор, пока ощущаешь сопротивление своему нехитрому желанию прожить подольше.
Я оказался на пороге пустоты. Все следы были стерты, все нити оборваны, все старания напрасны. Передо мной открылся космос без единой звезды – чудовищная бесконечность, равная нулю. Черная, как платье невесты. Подлинная, как ложь. Мертвая, как ДНК. Эфемерная, как свинцовый саркофаг. Бессмысленная, как знак препинания.
...Звезд было столько, что я чувствовал себя единственным посетителем планетария, вдобавок не заплатившим за билет. Исчезали тени. Я глотал упругий воздух со звездной присыпкой.
Приближение посторонних не стало для меня неожиданностью. Я знал, что настоящий праздник должен быть испорчен, а это был праздник одиночества. Повернув голову, я увидел три силуэта. Они брели по пляжу в мою сторону, огибая вытащенные на берег и перевернутые лодки. Двое мужчин и женщина. Босые. В джинсах. Волосы бились на ветру, как сломанные крылья. Сначала я принял этих троих за хиппи, но люди-цветы давно засохли и хранятся в государственных гербариях. Наступило время крыс.
Я был далек от мысли, что Лидия натравила на меня слингеров – или слингера, который вполне способен контролировать несколько тел одновременно. Скорее она исполнила бы свою угрозу. Терпение таолы бесконечно. Она будет ждать, пока сохраняется хотя бы мизерный шанс заполучить Клетку. Но ее ожидание пассивным не назовешь. Она могла добавить к моему сроку пребывания в аду еще пару столетий.
Так что трое ангонов были вроде шавок, которые своим лаем указывают охотнику путь к добыче. Я знаю о них все. Потому что сам когда-то охотился с ними.
* * *
Глупцы утверждают, что бессмертие обесценило бы жизнь. Хочется думать, что этим они только пытаются себя утешить. Их умозрительные рассуждения смехотворны. Я знаю: тот, кто придумал "тоску вечных", ошибался. Все обстоит как раз наоборот: чертовски обидно лишиться половины вечности. А кроме старости и "естественной" смерти, существуют другие способы умереть. Убийство. Самоубийство. Несчастный случай. Хотя после того как тебе исполняется лет эдак триста, начинаешь понимать, что любая случайность – это всего лишь хорошо замаскированная неизбежность.
* * *
Воспоминания – пытка, которая всегда со мной. Вот одно из них – воспоминание о будущем.
Ночь клубится за окнами моего замка. Звезды смешаны с пылью. Города лежат в развалинах. Природа постепенно возвращает себе утраченное.
Там, внизу, еще бродят такие, как я. Дети Мафусаила. Крестники Агасфера. Братья Мельмота Скитальца… Кое-кто из них по-прежнему предпочитает дикую охоту, но дичи явно не хватает. Другие пытаются содержать в своих феодах искусственно выращенных доноров. Лично у меня достаточный вклад в Банке Крови, чтобы не беспокоиться о плоти, когда приходит время очередного преображения. То есть вообще ни о чем не беспокоиться.
Я посвятил жизнь искусству. Нет-нет, я не творец. Ни в коем случае. И не хотел бы им быть. Хотя по молодости и по глупости подарил вечность двоим. Или троим. И ей, конечно. Она до сих пор живет в замке Эмпайр Стейт Билдинг. Далеко. На другом берегу океана. И, поскольку кораблей уже не существует, это значит – все равно что на другой планете. Я не видел ее больше четверти тысячелетия и, наверное, не увижу. Я не скучаю.
Однако молодость прошла. Прошла и любовь. А красота осталась в моей памяти.
За минувшие века многие истины подверглись своеобразной инверсии. Для меня слова "жизнь слишком длинна, искусство преходяще" – не пустая фраза. И мне приходится думать о том, как сохранить слишком хрупкие творения человеческого гения. Откровенно говоря, хранитель из меня никудышний. Может быть, потому, что я не верю в существование "бесценных" сокровищ.
Тем не менее моя коллекция огромна – слава богу, теперь на Земле для всего хватает места. Многие экземпляры уникальны. А многие превратились в безделушки, в буквальном смысле не выдержав проверки временем. Моим временем. А чьим же еще? Здесь нет других ценителей, кроме меня.
С возрастом меняется восприятие. И чем дольше я живу, тем больше шелухи осыпается с раскрашенных идолов, взвесь суеты отстаивается, ненужное выпадает в осадок, наступает кристальная прозрачность, незамутненность, чистота, равнозначная пустоте. Я начинаю догадываться, что когда-нибудь вообще ничего не останется. Но не скоро... Хотя мне самому интересно, чем я займусь, освободившись от этого бремени.
Искусство – законсервированные иллюзии. А я – ходячая могила иллюзий. Надо только решить, что делать со всей этой грандиозной свалкой. Правда, обретенная вечность породила новые иллюзии, неизвестные тем, кто творил в старину. С ними я сражался в одиночку. Этой борьбе помогло мое безверие. И, кроме того, вся философия, рассматриваемая сквозь призму бессмертия, оказалась никчемной.
Зато теперь есть что выставить на продажу. Выбор огромен – на любой вкус. Предложение намного превышает спрос. Я едва ли не последний на планете торговец антиквариатом. Иногда – очень редко – ко мне приходят, чтобы развлечься, приобрести подарок, зелье или лекарство от тоски. Кто-то излечивается. Кто-то исчезает. Кто-то становится наркоманом и возвращается снова и снова.
Но однажды всему наступит конец. Живопись гибнет стремительно. Когда я прохожу мимо полуистлевших холстов, они кажутся мне потемневшими от времени зеркалами, которые уже ничего не отражают. Именно поэтому мои покупатели как правило не интересуются картинами – они не видят в них себя. Я даже не пытаюсь предотвратить тление. Реставрация безнадежно искажает первоначальный замысел, да и хороших реставраторов давно нет в живых.
Нет и живой музыки. Но лучшее хранится в моей памяти. Я умею читать ноты и могу представить себе феерию звуков оркестра. Рок и джаз в этом смысле утрачены навсегда.
Театр мертв уже много столетий. Если, конечно, не принимать во внимание потуги некоторых феодалов-извращенцев, создающих труппы из доноров. Иногда они покупают у меня отпечатанные на бумаге сборники древних пьес и тешат себя жалким кривлянием дилетантов, пытающихся во что бы то ни стало продлить свое жалкое существование. Это даже не смешно.
Истории – другое дело. Они забавны, на чем бы ни были записаны. И забавнее всего наша мифическая история, составленная из кусочков, в каждом из которых очень мало правды. Но сложенные вместе, фрагменты создают некую мозаику. Ее надо рассматривать издалека – тогда сквозь пелену лжи внезапно проступает то, чего не в силах исказить неуемная человеческая фантазия.
Мое прошлое – одна из таких историй.
* * *
...Из двух ангонов-мужчин один выглядел моложе на целую жизнь, и в заднем кармане у него был нож. Женщина таскала отметину порока, как сделанную в молодости татуировку. Когда они приблизились, не утруждая себя приветствиями, и заключили меня в треугольник, словно недоношенного дьявола, запахло гниющими водорослями. Ангон, похожий на утопленника, спросил:
– Который час?
– Без четверти одиннадцать, – ответил я, не претендуя на точность, потому что время на этом берегу казалось чем-то вроде шепота немого.
Тем не менее второй ангон поднес к глазам руку, к запястью которой был пристегнут "ролекс", стоивший целое состояние, и сообщил:
– Ты обманул нас на двенадцать минут. Какого хрена, папаша?
Я пожал плечами и налил вина в бокал. Женщина облизнулась. У нее был такой длинный язык, что она запросто могла бы прихлопнуть им муху у себя на лбу.
Поднеся бокал ко рту, я ощутил специфический запах. Где-то по пути вино превратилось в кровь, и я едва не сделал большой глоток. Это был бы их обряд причащения. Вдобавок кровь оказалось заражена.
Старший на вид ангон захохотал. Я смотрел на него с нескрываемым презрением. Этому сопляку было, вероятно, лет двести, но ума он набрался не больше чем на сотню. Я выплеснул содержимое бокала ему в рожу.
Звезды, кровь и абсурд наших нескончаемых войн. Об этой минуте можно было бы написать целую книгу...
Стремясь выжать из момента максимум, я продолжал движение. Кожа женщины-хамелеона стала темной, как у негритянки. Она почти слилась с ночью. Изящное изделие из хрусталя разбилось о ее челюсть. Через мгновение я собирался перерезать глотку самому опасному из ангонов, однако ножка бокала раздробилась в моем кулаке на мельчайшие осколки.
Этот тип только выглядел моложе. Во всяком случае, он успел кое-чему научиться и умел не только разрушать ультразвуком зеркала. Я понял, что против троих у меня маловато шансов. Вот когда начинаешь жалеть о потерянном слингере. Любой нож в руке убийцы автоматически становится ритуальным. Все живые существа делятся на жрецов и жертв. Это единственная заслуживающая внимания классификация.
Приближаясь к моему горлу, лезвие блеснуло, как осколок Луны. Я приготовился к тому, что казалось неизбежным. С одной стороны, я ожидал боли – но не смехотворной щекотки в момент проникновения, а чудовищной пытки, которой сопровождается возвращение. С другой стороны, я был бы почти благодарен тем, кто избавил бы меня от этого. И если бы ангоны довели до конца то, для чего их послали, я обрел бы покой.
Однако времени на расчленение у них не осталось. Времени не хватило даже на разящий удар. Клинок прошелестел в трех сантиметрах от моего подбородка. Ангон вдруг вспыхнул – весь, целиком, будто облитый бензином. Но бензином тут и не пахло.
Я сделал шаг в сторону. Двухметровый факел рухнул на то место, где я только что стоял, и превратился в костер. В течение нескольких мгновений, пока глаза адаптировались к свету, слишком яркое пламя мешало мне как следует рассмотреть происходящее. Когда ангоны превращаются в пепел, они делают это молча.
Голова "утопленника" стала похожа на шаровую молнию. Как выяснилось, обе руки представляли собой замаскированное холодное оружие – теперь обнажились клинки, спрятанные прежде под кожей, края которой были небрежно сшиты. Ни один из сделанных вслепую выпадов в мою сторону не достиг цели. Чуть позже ангон уже напоминал нелепое обгоревшее дерево, снабженное бесполезными молниеотводами.
Дольше продержалась женщина-хамелеон. Я недооценил ее. Она могла бы спастись, но напала из мертвой зоны. Ангоны не способны на самопожертвование; это было стопроцентное манипулирование. Я почувствовал, как вокруг моей шеи захлестнулось нечто смахивающее на влажную веревку. Петля тут же затянулась, глубоко врезавшись в кожу. Мои пальцы соскальзывали с упругих и гладких колец. Это была самая необычная удавка из всех, которыми меня когда-либо пытались душить.
В зрачки хлынул клубящийся мрак, похожий на чернильные выбросы осьминога. Когда в нем засияли багровые созвездия смерти, петля внезапно ослабла, и я ощутил себя сдавленным между двумя вибрирующими листами металла – они не пускали меня ни вперед, ни назад, будто двойные запертые двери на некоей границе, которую мне не суждено было перейти. Это продолжалось изматывающе долго по моему субъективному времени, но в мире, где шла охота за Клеткой Велиара, минула всего лишь пара секунд.
Вместе с горячим воздухом я вдохнул пепел. Кислота и горечь заполнили рот. Жаром обдало затылок – мне показалось, что сейчас вспыхнут мои волосы. На шее болтался тяжелый "галстук". К счастью, это был не мой язык.
Я обернулся – на меня надвигалась разинутая пасть, как черное солнце, окруженное ослепительными протуберанцами. Из нее торчало нечто имевшее много общего со щупальцем. Запах был ужасающий – гарь, мертвечина, паленый волос... Я отшатнулся, однако женщина-хамелеон держала крепко и вдобавок попыталась заключить меня в свои раскаленные объятия. У меня возникло впечатление, что я, спотыкнувшись, падаю в открытую топку.
Между нами промелькнула стремительная рука, хотя ее движение скорее было похоже на взмах птичьего крыла. Обугливающийся ангон отвалился от меня, как мешок. Перерубленный язык соскользнул на камни пляжа подобно дохлой змее.