Он растерялся, когда прошлое переплелось с настоящим, и его прежняя личность встретилась с личностью новой. Он ошеломленно обнаружил, что прежний Дафан смотрит на нового с ужасом и изумлением, но он сказал себе - новому себе, конечно, - что прежде он был лишь мальчиком и не способен понять мужчину и воина, которым он стал, хотя это преображение заняло меньше одного дня.
Гавалон убрал руку с его плеча, и Дафан словно неким странным прыжком вернулся в настоящее, как будто его выбросило из вихря, в котором часы и минуты смешивались с веками и тысячелетиями.
Дафан оглянулся на страшного колдуна и узнал то состояние транса, в котором пребывала Гицилла, когда ей требовалось делать что-то, чего она не знала.
"Это и есть магия", подумал Дафан - и все же Империуму не нужна была магия, чтобы управлять машинами. Солдаты просто были обучены водить их. Но если народу Дафана нужна магия, чтобы делать что-то, что враг считает настолько простым, какие шансы на победу у защитников Гульзакандры в предстоящей битве?
- У нас есть Сатораэль, - сказал Гавалон, словно отвечая на высказанный вопрос. - Хотя он с нами ненадолго, и его поведение слишком изменчиво, он - ключ ко всему.
Голос колдуна звучал странно механически, и Дафан подумал, в своем ли сознании сейчас пребывает Гавалон, хотя странные глаза волшебника смотрели на землю впереди машины - землю, по которой они ехали с неожиданно большой скоростью.
Дафан был удивлен, что не заметил, как включился мотор грузовика, не говоря уже о том, как машина пришла в движение, но его любопытство было еще больше возбуждено тем фактом, что Гавалон ответил на вопрос, который Дафан не задавал вслух.
"Но что же есть Сатораэль?", подумал он, на этот раз четко сформулировав вопрос в разуме, но не сказав вслух ни слова.
- Хотел бы я знать точно, что есть Сатораэль, - произнес Гавалон в той же механической манере. - Я ожидал, что он будет Повелителем Перемен, но теперь подозреваю, что он может оказаться чем-то большим, хотя познания шабашей о том, что есть Повелитель Перемен, далеко не совершенны. Я надеялся, что он будет моим демоническим фамильяром, которые, по слухам, помогают лучшим из чемпионов Хаоса в их пути к демоничеству. Но даже Сосуд - Нимиан - не вел себя как фамильяр, когда ритуал был завершен. Я надеялся, что мне будет позволено узнать больше о замыслах моего божественного повелителя, когда я привел его план в финальную фазу, но, кажется, я по-прежнему не знаю гораздо больше, чем знаю.
"Но он же поможет нам выиграть битву?", подумал Дафан. "Ведь так должно быть наверняка, разве нет? Ведь он заставит Империум заплатить за вторжение в наши земли и спасет Гульзакандру, правда?"
- Я надеялся, что Сатораэль гарантирует нам победу, - сказал Гавалон, его голос стал несколько более отдаленным и словно бы странно горестным. - Я думал, что знаю, какой стратегии следует мой Божественный владыка, но теперь я в этом больше не уверен. Многое открылось мне в видениях, но я все равно имел безрассудство думать, что происходящее в этом мире, с моим народом, имеет особую важность. Возможно, мне следовало понять, что это - лишь крошечный участок громадной арены, и то, что происходит здесь, имеет ничтожно малое значение, если никак не влияет на общую картину. Если действительно приближаются имперские корабли… значит, у Сатораэля может быть иная, высшая, цель, более важная, чем спасение Гульзакандры.
Дафан пытался понять это, но не мог.
"Но мы герои", напомнил он себе, "И у нас есть магия. У Империума есть пушки, ружья и грузовики, но я уже дважды видел, как - с помощью магии - мы наносили им поражение. Мы герои, мы сражаемся за нашу родину, и Гавалон Великий - самый могущественный колдун. Разве противник может нас победить?"
- Может ли противник победить - возможно, самая темная тайна из всех, - сказал Гавалон, его звонкий голос сейчас звучал еще более отстраненно и задумчиво. - Темнее, чем тайны, которые скрывает сам Золотой Трон. Все, что мы знаем и во что верим, говорит нам, что Империум в конце концов не сможет победить. В бесконечности времени единственная возможная победа - победа Хаоса. Единственная судьба, которая ждет человечество - вымирание. И все же Империум продолжает сражаться - и кто знает, сколько временных побед он сможет одержать до своего конца, или какова будет цена этих побед?
Мы, гордящиеся тем, что родились в Гульзакандре и верно служим Изменяющему Пути, можем говорить и даже верить, что мы - герои вечной битвы, но в глубине души мы знаем, что это не так, что монополия на героизм принадлежит Империуму. Мы сражаемся по своему выбору, движимые гордостью, страстью, яростью, и все, что мы делаем, лишь приближает наш конец и конец нашей расы. Они же сражаются во имя долга, движимые лишь верой. Они знают, что не смогут победить, но все равно сражаются, полные решимости выжить еще час, еще год, еще век… хотя знают, что не смогут выживать вечно. Это благодаря им, а не нам, продолжается игра, и это благодаря им игра стоит свеч. Они и есть игра…
Окончательная победа Хаоса, которая состоится в настолько далеком будущем, что для столь недолговечных существ как мы с тобой, не будет иметь никакого значения, абсолютно неминуема. И крах и гибель человечества - лишь крошечная часть ее кульминации. Имперцы могут сражаться лишь за ее отсрочку, но все же они сражаются. Они сделали своего Императора богом - и, несомненно, заслуженно, ибо кто из людей заслуживает быть богом больше, чем Он? Имперцы - герои, потому что они могут выиграть лишь мгновение в вечности, и ради этого они принесли в жертву всю свою свободу, все мысли, все надежды и все радости. Они так и не узнают, как благодарен мой Божественный повелитель и Силы, подобные ему, за их жертвы, или какова истинная цена их маленьких побед.
И это, я убежден, самая темная тайна из всех.
Дафан мог бы почувствовать себя польщенным тем, что - пусть, в общем, и случайно - с ним поделились этой "самой темной тайной". Но увы, он не мог вникнуть в смысл того, что говорил Гавалон. Даже самые элементарные тайны культов, известные патеру Салтане и Канаку, и, возможно, даже Гицилле, были закрыты для него. И, по словам Гавалона Великого, именно отсутствие врожденных способностей не позволяло ему стать учеником колдуна, и заслужить тем самым особую милость бога Гульзакандры, чье имя было слишком зловещим, чтобы произносить его вслух.
Что за достижение это было бы для сына его матери!
- Что за достижение… - тихо произнес Гавалон Великий, находившийся в трансе. - Я ни о чем не жалею, чего бы ни стоила мне моя карьера. И какова бы ни была моя судьба, я не променял бы ее ни на что иное. Я жил; я выбирал свой путь; я правил. Может ли любой из повелителей Империума - даже истинного Империума - сказать о себе больше? А любой демон? Я знаю, есть те, кто считают, будто боги, которым служат люди, подобные мне, созданы из человеческого зла, но я не верю в это. Хаос существовал задолго до человечества, и будет существовать после того, как человечество сойдет со вселенской сцены. Люди, считающие, что они важны для Хаоса - тщеславнейшие из тщеславных. Мы живем лишь мгновение, и умираем, не в силах осознать вечность и бесконечность, даже в воображении. Я грезил; я видел; я понял. Если я умру завтра или послезавтра, что наиболее вероятно, мне не о чем будет сожалеть.
ТОЛЬКО тогда Дафан запоздало осознал, что Гавалон говорил вовсе не с ним, но лишь с собой, и что его вопросы служили Гавалону лишь подсказками к исследованию его собственных вопросов и мыслей. Дафан почувствовал себя подслушивающим частный разговор, который он не мог понять, даже если все сказанное было верно. Возможно, оно и не было верно. Каким бы великим колдуном ни был Гавалон, прежде всего он был лишь человеком. А человек более чем способен искренне верить, что он знает и понимает куда больше, чем на самом деле.
И все же, считал Дафан, он сможет получить ценную информацию, если только у него получится точно и в то же время просто сформулировать вопрос.
"Что будет со мной?", мысленно спросил он.
- Все люди умирают, - прошептал Гавалон, все еще погруженный в свою странную задумчивость. - Некоторые доживают до старости, другие умирают во младенчестве. В таком мире и в такое время никто не может быть уверен, что доживет до завтра, и вести себя стоит соответствующе. Нет будущего - только война. Нет надежды - лишь отсрочка гибели. Человек ничего не может сделать, чтобы помочь себе - только сражаться, сражаться без конца, до последнего, любым оружием, которое у него есть.
И, сказав это, видя, что на горизонте уже показались мириады знамен его армии, Гавалон неожиданно вздрогнул и закашлялся. Потом, повернувшись к Дафану, он сказал:
- Просыпайся, парень. Мы уже почти приехали. Хорошо, что ты спал - надо было отдохнуть. Умойся и поешь. А потом молись. Фульбра скоро атакует нас, и я должен сделать все возможное, чтобы Сатораэль принял участие в бою, чтобы он обрушил на врага гнев Изменяющего Пути.
- Можно я оставлю себе ружье? - робко спросил Дафан.
- Оно твое, парень, - сказал Гавалон хриплым грубым голосом, совсем непохожим на тот голос, которым он - казалось, бессознательно - говорил недавно. - Твое по праву. Патроны мы тебе дадим. Используй их с толком.
Глава 20
КАК ТОЛЬКО Гицилла выбросила ослепленного солдата из грузовика, водитель нажал на тормоза.
Если бы он остановился минутой раньше, то, возможно, смог бы помочь своему товарищу, но он не знал, как сильно пострадал наводчик от звукового удара рога Гавалона. Хотя через зеркало заднего вида он видел, как Гицилла догоняет грузовик, видел он, и как его товарищ в кузове встает на ноги. Или он подумал, что наводчик справится сам, или решил, что резкая остановка причинит ему еще больше вреда. Сейчас, когда ослепленный солдат был выброшен из кузова, и Гицилла ослабила бдительность, водитель, должно быть, решил, что пришло время ему принять участие в бою.
Внезапная остановка грузовика не застала Гициллу врасплох, но все же она потеряла равновесие. Если бы она была на несколько дюймов ближе к стволу пушки, то смогла бы схватиться за него и удержаться на ногах, но ее рука не успела схватиться за ствол, и силой инерции Гициллу швырнуло в заднюю стенку кабины.
Если бы кабина была выше, или если бы Гицилла была такого же роста, как еще несколько часов назад, она могла бы отделаться лишь синяками, но сейчас ее центр тяжести располагался слишком высоко. Ее ноги оторвались от кузова, она перекатилась через крышу кабины и свалилась с другой стороны.
Она сильно ударилась спиной о капот грузовика, попыталась ухватиться за кабину еще раз, но опять не смогла, и снова упала, прямо под колеса грузовика.
Если бы водитель подождал в кабине и, увидев ее падение, снова поехал бы вперед, он мог бы просто переехать Гициллу, сломав ей как минимум одну конечность. Но он не стал ждать. Он выскочил из кабины с большим ножом в руках, готовый пронзить врага.
И если бы Гицилла по-прежнему была обычным человеком, ей бы не хватило сил отразить яростное нападение обученного солдата, но теперь она была чем-то большим, чем просто человек - и водителю следовало бы это понять, когда он видел, как она пешком догнала мчавшийся грузовик и вскочила на него, несмотря на все его усилия ускользнуть.
Но даже так бой был ожесточенным - лишь в последний момент Гицилла успела поднять свой клинок, чтобы блокировать удар ножа солдата.
Солдат выругался, явно удивленный, что Гицилла смогла сохранить при себе оружие, когда, перекувырнувшись, вылетела из кузова, или тем, что при падении она не получила никаких ран. Она посмотрела в его бледно-голубые глаза, полные ужаса и отчаяния, и увидела, что он содрогнулся от ее взгляда, словно в ее глазах таилась магическая сила, способная погубить его. Все ее конечности ужасно болели, позвоночник был словно охвачен огнем, но эта пылающая боль не ослабляла ее, а лишь придавала новых сил. Хотя она все еще лежала на земле, тогда как ее противник стоял, солдат не сумел воспользоваться своим преимуществом.
Он ударил еще раз, и еще раз, но Гицилла отразила оба удара с такой силой, что он сам пошатнулся на ногах.
Боясь упасть, солдат шагнул в сторону, чтобы восстановить равновесие, и это дало Гицилле секунду на то, чтобы изменить положение. Она привстала на одно колено, когда солдат атаковал снова, но, блокировав его четвертый удар, она использовала энергию его атаки, чтобы вскочить на ноги - и теперь преимущество было у нее, потому что она была на несколько дюймов выше него, и гораздо более ловкой.
Должно быть, имперский солдат сначала был уверен в своих силах. В конце концов, он был обученным бойцом, а Гицилла всего лишь юной девушкой - но теперь его глаза говорили об ином. Он едва мог смотреть на нее - настолько страшной она ему казалась. Но его пугал вовсе не ее внешний вид; он знал, что ее коснулась и изменила магия Хаоса. И все же солдат был храбрым человеком. Прошептав что-то, что было, вероятно, молитвой, он снова бросился в атаку со всей храбростью человека, сражавшегося за нечто большее, чем жизнь.
Гицилла никогда не обучалась владению каким-либо оружием, но она играла в те же игры, что и Дафан и другие ее ровесники, и ей повезло, что мальчики всегда решали, во что играть. Она играла в бой на мечах, фехтуя палками, а теперь у нее было достаточно силы, чтобы дополнить ловкость и быстроту рук и хороший глазомер, ее рефлексов было достаточно, чтобы отражать удары ножа имперского солдата.
Три или четыре минуты Гицилла лишь отбивалась - а потом, усвоив темп боя, сама атаковала противника.
Его обучение дало ему достаточно мастерства, чтобы отразить полдюжины ударов, но недостаточно, чтобы спасти жизнь. Хотя Гициллу терзала пылающая боль, она обладала скоростью, ловкостью и дьявольской силой, достаточной, чтобы прикончить его.
Сначала она рассекла ему руку, лишив его возможности атаковать дальше, а потом вонзила клинок ему в живот снизу вверх, разрубив внутренности и пробив диафрагму.
Он умер быстрее, чем она ожидала, и был уже трупом, когда чудовище, которое когда-то было Нимианом, беззаботно вышло из леса гигантских початков, схватило солдата огромными руками и откусило ему голову.
Те узоры, которые Гицилла раньше видела на коже Нимиана, сейчас превратились в разноцветную чешую и пышные перья. Теперь у чудовища была крылья; сейчас они были сложены, но Гицилла оценила их размах примерно в тридцать футов. Крылья тоже были яркими и разноцветными. Руки и ноги монстра оканчивались громадными острыми когтями, но в его лице еще оставалось что-то человеческое - что-то, в чем еще можно было узнать черты Нимиана - хотя его нос и рот слились в огромный клюв.
Если бы Гицилла увидела такое зрелище два дня назад, она была бы поражена, возможно, парализована ужасом, но с самого начала наблюдая странные метаморфозы Нимиана, Гицилла чувствовала себя почти так, словно бы смотрела в лицо друга - друга, которого она знала лучше, чем кто-либо еще, и который, вероятно, мог бы сказать то же самое о ней. Это странное существо коснулось ее, и это прикосновение не было обычным приветствием или лаской. Она была вовлечена в его изменения. Она была как будто в рабстве - но не чувствовала себя рабыней или жертвой. Она чувствовала гордость, словно она теперь имела больше власти над своей судьбой, чем могла бы, будучи собой прежней.
- Ты мог бы мне помочь, - сказала она, пока монстр продолжал пожирать окровавленный труп.
- В том не было нужды, - ответил он. Его голос шел словно из ниоткуда. Клюв существа явно не мог произносить звуки так же, как человеческие губы, но слова были четко слышны, и их произношение было безупречным. Нимиан никогда бы так не смог. И лишь Гицилла задумалась, откуда существо так хорошо владеет языком, как узнала ответ, словно он был ей подсказан. Это больше не был Нимиан; это был Повелитель Перемен, очень могущественный Повелитель Перемен. Он мог слышать мысли людей… точнее, не слышать, но улавливать эти мысли. От него невозможно было скрыть никакую тайну, тем более, знание языка.
Он усваивал язык тех, кого коснулся, и тех, кого не касался, не полностью, но по частям. Он улавливал аспекты разума и воображения каждого человека, надежды, тревоги, амбиции. Он полностью владел Гициллой, но Дафан не все разделил с ним, а разумы более отдаленные - тем более. И все же, сумма всех этих частей, которой обладало существо, не была единым разумом, но чем-то гораздо большим. Это был безумный калейдоскоп, невероятное множество, миллион разумов и один разум одновременно: разум, подобающий демону.
Глядя в бледные глаза чудовища, Гицилла поняла, что демон рад обладать таким многомерным разумом, и восхищен множеством и сложностью бесчисленных мыслей и эмоций, украденных у других. Демон знал - должен был - что не пробудет здесь долго, но это лишь усилило остроту его переживаний, и особое чувство могущества, которое он получал от приобретенных знаний.
Она понимала, что в определенном смысле демон был настоящим чудовищем: существом невероятной мощи, разрушительный потенциал которого даже еще не раскрылся полностью. Но в некотором смысле демон был и ребенком: юное создание, охваченное живым наивным любопытством. Она знала это, потому что был и такой смысл, в котором она являлась продолжением демона: не еще одной конечностью, но еще одним разумом.
Гицилла оперлась о решетку радиатора грузовика, истощенная теми невероятными физическими и ментальными усилиями, которые ей пришлось предпринять. Решетка была очень горячей, но этот жар не причинял боли. Ее тело словно впитывало его, и огонь внутри нее горел еще ярче. Она чувствовала себя очень усталой, но была твердо настроена не упасть на землю без чувств, пока монстр смотрит на нее. Она не хотела допустить малейший риск, чтобы демон принял ее за очередную добычу, более полезную в качестве пищи, чем будучи живым существом.
- Как же теперь тебя называть? - спросила она, надеясь, что вопрос послужит новым доказательством того факта, что она не еда. - Господин или друг?
- Сатораэль, - ответил монстр.
- Сатораэль, - механически повторила она. - Кто дал тебе имя? Гавалон?
Чудовище, казалось, тщательно обдумывало этот вопрос, словно его разум должен был усвоить его. Гицилла тем временем задумалась, стоит ли, думая об этом существе, называть его "оно", или более уместным будет "он", но в конце концов решила, что едва ли это имеет особое значение.
- Повелителю Перемен подобает истинное имя, - наконец произнес гигант. - А я - великий Повелитель Перемен. Очень, очень великий… Это имя мое, оно в каждой клетке моей сущности.
- Ну что ж, Сатораэль, Повелитель Перемен, - сказал Гицилла, чувствуя странное веселье от собственной смелости, - ты, несомненно, изменил меня.
- Воистину, - сказал монстр, уловив ее веселье. - Я изменяю все. В том цель моя и суть моей природы. Я изменяюсь сам. Я изменяю мир. Великую игру. Я сам есть перемены. Я - сущность их. Спасибо, что спросила.
- Почему? - изумленно спросила она.
- Что почему?