20
Святополк сам пришел к Анастасу. Настоятель Десятинной уже давно перестал ждать княжеских милостей, когда дверь распахнулась и чернец, с расширенными от страха и почтения глазами, сдавленно просипел:
– Князь киевский Святополк…
А потом большая фигура Святополка заслонила дверной проем. Анастас вяло повернулся в сторону вошедшего. Следовало бы встать и приветствовать князя, но игумен слишком устал.
"Старость, – глядя, как гость рассматривает клеть, думал Анастас. – Я стал слишком стар для всего этого…"
Болезнь сломила настоятеля. Сломили и те вести, что приносили вездесущие монахи. Киевский люд косо глядел на нового князя. Его звали Окаянным и шептались о Божией каре. Недолюбливали и Анастаса. Иногда даже во взглядах собственной паствы он ловил искорки ненависти. Ненавидели не только живые… В сновидениях Анастас видел мертвого Бориса. Борис приходил не один, а с отцом Владимиром. "Что же ты, Анастас? – говорил Владимир. – Я верил тебе, а ты…" – "Он обмывал мое тело, отец, – улыбаясь и откидывая со лба густую светлую челку, возражал Борис. – Он неплохой человек". Владимир качал головой и вздыхал: "Все, кто любил меня, умерли. Скоро умрешь и ты, игумен. Окаянный не прощает. Уходи от него, Анастас…"
Настоятель просыпался в холодном поту и просил пить. Свежая родниковая влага обжигала горячие губы Анастаса и обещала покой, но едва он закрывал глаза, как сон повторялся. Правда, иногда он видел другой сон. Там, в видении, в кромешной тьме молодой девичий голос пел о Боге. Анастас не видел лица певуньи, но чувствовал, что знает ее. Он щурился, мотал головой и пытался разглядеть поющую. Знал, кого увидит, но не мог удержаться. Тьма рассеивалась, когда глаза настоятеля уже начинали слезиться. Он делал шаг вперед, к хрупкой девичьей фигуре. "Обернись, – молил он, – обернись!" Девушка оглядывалась, и боль разрывала Анастаса на части. Это была ОНА! Та, из-за которой он впервые предал, та, что, не поняв его подвига, свила длинную веревку и повесилась на вбитом в матицу крюке. Как завороженный Анастас глядел на ее чуть припухшие губы, удлиненные с золотой искоркой глаза, прекрасные, похожие на белую морскую пену волосы и плакал от тоски. "Ты? Ты вернулась ко мне? Прости меня", – просил он. "За что? – удивлялась она. Голос пробирал настоятеля до самого сердца. – Ты сам решил свою судьбу, ты был вправе это сделать", – говорила она, а потом поворачивалась и уходила. Анастас понимал, что должен ее остановить, но делал лишь один шаг, и сон обрывался.
Святополк же ему никогда не снился. Князь пришел наяву.
– Как твое здоровье, Анастас? – разместившись на маленьком стуле, поинтересовался он. Настоятель пожал плечами. – Трудно говорить?
Анастас чуть было не рассмеялся. Трудно говорить? Ему-то? Нет, он просто разучился говорить. Видения из снов не ждали его ответов. Им он не смел отвечать, а этому не хотел. Из-за Окаянного его жизнь пошла прахом, из-за Окаянного он на старости лет окунул руки в человеческую кровь и забыл о святых клятвах, из-за Окаянного он никогда не попадет в Царствие Небесное и будет вечно гореть в адовом пламени! А теперь этот наглец пришел сюда, в его тихое пристанище, и спрашивает, трудно ли ему говорить…
Однако ничего этого Анастас не сказал, только кивнул.
– Тогда говорить буду я, – решил Святополк и презрительно оглядел клеть. – Пусто тут у тебя. Обнищал… Пожалуй, дам тебе денег из казны, поправишь, что надо…
Денег? Анастас насторожился. Киевский князь пытался его подкупить? Но зачем?
– Слышал новости? – спросил Святополк. Херсонесец покачал головой. Нет, он ничего не слышал. Не хотел слышать.
– Братец мой, Глеб муромский, так и не пришел из Смоленска, – с печалью в голосе произнес Святополк. – Бедняга. Говорил я ему: "Не будь так доверчив", а он не слушал. Вот и поплатился.
– Как – поплатился? – уже зная ответ, прохрипел Анастас. Ему стало холодно. Неужели его снова потащат в страшные Святополковы подземелья обмывать тело еще одного Владимировича?
Киевский князь вздохнул и развел руками:
– Убили его. Его же дружинник, повар Турчин, убил. Но мой Горясер поквитался с убийцей.
Анастас задохнулся. Горясер был в Смоленске с Глебом? Тогда понятно, почему муромский князь не дошел до Киева… Значит, у Окаянного осталось лишь два брата: Ярослав Новгородец и древлянский князь Святослав?
– Не везет мне с братьями, – продолжал сокрушаться Святополк. – Вот и Святослав надумал уйти в Венгрию, бросил свой удел. Разве годится так поступать Владимирову сыну? Я не позволил позорить честь отца. Послал за ним людей. Те догнали его у Карпатских гор и хотели по-доброму вернуть, а он в драку. Убили. Что оставалось делать? Позор для Владимировых отпрысков хуже смерти…
Это верно. Анастас скривил губы. Для Владимировых детей позор и впрямь был бы хуже смерти, но не для этого пасынка. Святополк весь в свою матушку Рогнеду – умен, хитер, жесток. Немало понахватался и от настоящего отца. Того трусость сгубила, и этот не смел. Зря Владимир его усыновил.
– А последний мой брат, новгородский князь Ярослав, – речь Святополка стала осторожной, слова крались, мягко ступая невидимыми лапками, словно канатоходцы по тоненькой веревке, – с горя совсем разум потерял. Собрал дружину и подбил новгородцев идти на меня! Брат на брата! Позор-то, позор!
Анастас усмехнулся. Наконец-то во Владимировой породе нашелся хоть один смельчак. Недаром в народе поговаривали, что Ярослав новгородский как две капли воды схож с отцом. Владимир тоже такого не потерпел бы… Святополк, конечно, изворачивается, но любому смерду понятно, по чьему приказу убиты Борис, Глеб и Святослав. Мальчишки сопливые и те произносят имя Окаянного как ругательство…
– Вот я подумываю, – продолжал Святополк. – Тесть мой, Болеслав Храбрый… Надо бы отписать ему, что и как. Мне на жизнь жаловаться несподручно, так что придется тебе, игумен…
Этого Анастас не ожидал. Так вот зачем к нему явился Окаянный! Испугался брата! Сколько просидел в Киеве, ни разу не вспомнил о брошенной в Тамани жене-полячке, а припекло, так мигом подумал о ее отце, Болеславе. Польский король на все пойдет ради дочери. К тому же он давно хотел вернуть себе червенские города, которые когда-то завоевал Владимир.
– Нет! – коротко отрезал Анастас.
Глаза Святополка потемнели.
– Что ты сказал, игумен?
Анастас постарался успокоиться. Болезнь подточила его силы, но она же помогла ему увидеть свет. Искупление прошлого – вот его стезя. Отныне он не отступится. Тогда перед смертью его не будут мучить страдальческие лики преданных родичей. Уйдут из снов и Борис с Владимиром. Он замолит грехи… Но для этого надо жить. Жить и не ссориться со Святополком.
– Я стар и болен, великий князь, – мягко прошелестел он. – Не мне вершить такие дела. Твоя жена дочь Болеславу. Кого послушает польский король – немощного настоятеля или собственную дочь?
Святополка передернуло. О своей жене, "бледной поганке", он вспоминал с отвращением. Польская королевна, конечно, не урод, но до чего пресна в постели! Ей бы все молиться. Разве она позовет отца для кровавой битвы? "Нет, любимый мой муж, – скажет она, помигивая своими голубыми рыбьими зенками. – Неладно лить кровь сородичей. Попробуй договориться с братом, умасти его".
А как договоришься с Ярославом? Он обо всем знает. Кто донес, когда – одному Богу ведомо, только наворопники из Новгорода доложили, будто Ярослав болтает об убийстве Бориса и Глеба так, словно сам там побывал. И люди к нему тянутся. Пока он идет от Новгорода до Киева, его дружина возрастет втрое. А того глядишь, киевляне сами отворят ему ворота и нарекут своим князем… Остается лишь позвать на помощь Болеслава с польским войском. И быстро… Жена-дура в таком деле не помощница, настоятель заупрямился, а самому писать – лишь ронять свою честь. Болеслав сразу догадается, что он струсил. На помощь трусу польский король не пойдет. Недаром его окрестили Болеславом Храбрым… Нет, надо, чтоб написал кто-то другой. Мол, так и так, польский король, доколе будешь терпеть измывательства над собственным зятем? Ему родной брат грозит войной, а ты и в ус не дуешь. Хорош же ты родственничек после этого… Такого укора Болеслав не стерпит. А главное, тогда не придется отдавать ему за помощь червенские города…
Святополк прервал думу и покосился на настоятеля. Тот натянул одеяло до самых глаз и съежился, будто увидел черта.
"Экий гад! – возмутился Святополк. – Корчит из себя святошу, а руки по локоть в крови! Нет, уж коли гореть в адовом пламени, так всем вместе!" Он встал:
– Говоришь, ты слишком стар? Коли так, пора тебе на покой. С таким приходом управляться надо бы кому помоложе…
Анастас вцепился в одеяло побелевшими пальцами.
Оставить Десятинную? Его детище, его единственную радость? Он видел, как под ее стены закладывался первый камень, как на ее потолке проявлялись святые лики, как у иконостаса загорелись первые свечи. Он хоронил здесь княжну Анну, вон в той большой раке, перед иконкой святого Василия…
– Старость приносит опыт, – дрожащим голосом произнес настоятель. Его намерения об искуплении грехов сильно поколебались. Он не предполагал расплачиваться за прошлые ошибки такой ценой. – Молодому будет трудно справиться…
– Но и тебе нелегко, – перебил Святополк. – Тебе силенок не хватает даже письмо отписать…
"Письмо… Проклятая грамота! Господи, за что мне все это?! Ведь я же увидел свет правды и не хотел отступать! За что искушаешь тем, что не под силу выдержать?!" – Губы Анастаса шевелились, но изо рта не вылетало ни слова. Святополк молча ждал. Старый хрыч настоятель разрывался, и князю нравилось глядеть на его муки.
– Ладно, пойду, – притворно вздохнул он. – Дел много, пора готовиться к приезду Болеслава. А ты лежи, отдыхай. Тебе на старости лет иного и не надобно. Да пригляди себе замену. Завтра к вечеру хочу слышать имя нового настоятеля Десятинной. Негоже тебе, хворому, на себя взваливать этакий груз…
Князь уже стоял у двери, когда услышал сзади сдавленный стон, и оглянулся. Старый настоятель полз к нему на коленях, молитвенно протягивая вперед руки. На лице Анастаса застыла скорбная маска, из глаз катились слезы. Святополку захотелось уйти. Он и ушел бы, но страх перед Ярославом удержал князя на пороге. Трясущиеся руки настоятеля вцепились в полу его одежды.
– Прости меня, князюшка, – дрожащими губами прошептал Анастас. – Прости старого дурня! Век тебе буду служить! Верным буду, как пес. Только не гони меня из Десятинной!
Святополк раздраженно выдернул из пальцев настоятеля край корзна.
– Отпишешь грамоту Болеславу? – в упор спросил он.
Настоятель сжался в комок.
– Ну?! – поторопил князь.
Черные глазки херсонесца сморгнули, голова затряслась, а онемевшие губы слабо шевельнулись.
– Не слышу! – гаркнул Святополк.
– Отпишу, князь, – раздалось у его ног. – Отпишу как надо… Болеслав придет… Ты останешься киевским князем… Так угодно Господу…
21
Коснятин выслушал мой рассказ и ушел, а к вечеру вернулся с тугим кошельком в руках.
– Князь Новгорода благодарит тебя за правду, – бросая кошель на мое ложе, сказал он.
Я подняла подарок Ярослава, покачала его на ладони и протянула назад:
– Я сделала это не ради награды, посадник.
Мне нравилось, как он смотрел и говорил. Нравились его глаза, его уверенный голос, его… Мои щеки заполыхали. Рука посадника потрепала мое плечо.
– Ладно, не хочешь сказывать – не надо, но из города пока не уходи. Возможно, князь пожелает говорить с тобой. Жить можешь здесь. Кормить-поить буду. А деньги возьми, заслужила.
Я убрала кошель под подушку. Будет на что приодеться, если доведется встретиться с князем.
Однако дни шли, наступила зима и схлынула первыми весенними оттепелями, а Ярослав не вспоминал обо мне. Дважды в день в амбар приходил слуга с едой. Мой сосед, одноглазый нищий, радовался пище, как ребенок, и норовил упрятать в котомку то кусок хлеба, то ломоть мяса. Я делала вид, что не замечаю. Мы было совсем сдружились, но ближе к весне одноглазый стал собираться в путь.
– Сытно тут, тепло, а душе покоя нет, – укладывая вещи, посетовал он и уже в дверях обернулся: – И ты не засиживайся в Новгороде. Посадник на тебя нехорошо поглядывает. Как кобель на течную сучку. А защитить тебя некому.
После его ухода защищать меня и впрямь стало некому. Однако на меня никто и не посягал. Странники, которые останавливались в посадском амбаре, жаждали лишь еды и ночлега, а дворовые люди боялись злить хозяина. Однажды даже толстая Параня, пряча глаза, попросила прощения за свою давнюю грубость.
– Черт попутал, – объяснила она и в знак примирения бросила мне на ложе теплую, хоть и потертую шубу. – А это тебе. Не отказывайся, дар-то от души.
В этом я сомневалась. Сомнения стали еще основательнее, когда Параня вышла из амбара и, думая, что никто не видит, зло сплюнула в сторону дверей. Скорее всего передать шубу ей приказал Коснятин. Мне нравилось так думать. Каждое утро я сталкивалась с посадником на дворе. Завороженно глядя на его ладную фигуру, я замирала, а он приветливо кивал, вскакивал в седло и уезжал…
Обычно после его отъезда я шла на площадь. Денег князя хватило бы на приличную одежду, украшения и даже коня, но я бесцельно болталась по торговым рядам, слушала новости и ничего не покупала. Зачем? Мне было где жить, что есть и в чем ходить, а счастья на деньги не купишь….
В базарной сутолоке мне часто вспоминался Журка. Где-то нынче был мой вышегородский знакомец? Помнил ли обо мне? А еще я высматривала Дарину. Ведьма жила где-то в Новгороде. Я чуяла это. Она снилась мне, а иногда в мешанине базарных запахов я чувствовала тонкий травный аромат ее волос, но саму нигде не встречала.
Этим ясным и уже весенним днем я опять бродила по площади. Настроение было препоганое.
"Пожалуй, брошу все и уйду из города", – подумала я и в этот миг услышала звонкие детские крики.
– Варяги, варяги идут! – звенело со стороны реки.
Забыв о торгах, люди кинулись на берег. Я тоже. У пристани три заморские ладьи спускали сходни.
– Воины… – восхищенно шепнул застывший подле меня рыжий мальчишка. Я кивнула.
Приезжие были не варягами, а шведами или данами. На это указывали их короткие мечи, гнутые по телу доспехи и круглые, как тыквы, верхушки шлемов. На головной, самой большой ладье распоряжался невысокий плотный воин с темными усами и косматой бородой. Вожак… Он размахивал руками, гортанно покрикивал и частенько косился на высоченного купца в словенском наряде. В фигуре купца было что-то знакомое. Я пригляделась. Незнакомец повернулся боком и махнул рукой. Солнышко высветило неровный бугор на его щеке. Шрамоносец! Лютич вернулся…
– Будь здрав, Лютич! – подтверждая мою догадку, крикнул кто-то с берега. – Сказывай, что за людей привел?
Шрамоносец снял шапку. Седые волосы затрепетали на ветру.
– Здорово и вам, новгородцы, – раздался его уверенный, чуть сиплый голос. – А людей я привел добрых, из дружины принцессы Астрид, невесты нашего князя.
– Друзьям мы всегда рады, – вяло отозвались с берега.
Воины Астрид в Новгороде никого не удивляли. Свадьба Ярослава и шведской принцессы откладывалась уже второй раз, и дружинники Астрид были здесь частыми гостями.
Встречающие стали расходиться. Я же, наоборот, спустилась ближе к воде. Интересно было поглядеть на Лютича. Воспоминания о нем почти стерлись из моей памяти, а ведь он был приятелем Горясера.
Усевшись на берегу, я принялась рассматривать варяга. Лицо Лютича было похоже на дубовую доску. Гладкое, желтое, с крупным носом, большим ртом и уродливым шрамом через всю щеку. Шрам заползал на один глаз кузнеца и скрывал его, зато другой пугал своей бездонностью. Казалось, что кто-то неведомый спрятался под безжизненной маской лица и изучает людской мир сквозь единственную уцелевшую прорезь…
Кузнец почувствовал мой взгляд и обернулся. Его густые черные брови сошлись на переносице, лик стал задумчивым, а потом вдруг дрогнул и скривился в испуге. Сказав что-то коротконогому урманину, Лютич ловко спрыгнул на берег и направился ко мне. Я встала, и, пока решала, бежать или остаться, Шрамоносец подошел совсем близко.
– Горясер? – негромко спросил он.
Горясер? Что – Горясер? Однако, не найдя лучшего ответа, я кивнула. Лютич поморщился:
– Успел-таки…
– Но…
Мне хотелось объяснить свой ответ, однако он оглянулся на ладьи и махнул рукой:
– Ладно. Здесь не время и не место. Приходи вечером на мой двор. Буду ждать, – а потом повернулся и зашагал обратно к реке.
Весь день я ломала голову – идти к кузнецу или нет, а к вечеру решила: "Пойду! Будь что будет, но хочется же знать, почему он испугался…"
Едва солнышко закатилось за крыши княжьего терема, я направилась к дому Лютича. Колени дрожали от страха, но любопытство гнало вперед.
– Сюда. – Я не успела шагнуть в ворота, как юркий парнишка с факелом в руке схватил меня за руку и поволок куда-то в полутьму двора.
Я послушно прошла мимо дома, где шумно гуляла дружина Астрид, мимо тихих пристроек, где лишь изредка всхрапывали лошади, мимо колодца с длинным журавлиным клювом…
– Сюда. – Меня втолкнули в низкую, пропахшую травами баньку. Дверь хлопнула.
– Эй! – окликнула я, но ответа не получила. Провожатый ушел, оставив меня в бане. Зачем?
Я нащупала лавку и села. Глаза понемногу привыкали к темноте. Вскоре я смогла рассмотреть узкую приступку, очаг, поленницу, бак для воды… Взгляд натолкнулся на что-то темное… Я пригляделась, вскрикнула и вскочила. На полу сидел Лютич!
– Ты пришла от Горясера? – начал он.
От Горясера? Можно сказать и так. Осенью я пришла в Новгород из его лагеря. Я кивнула.
– Он приказал тебе следить за князем Ярославом? Где он прячется? Что замышляет?
Мне стало неуютно. Горясер ничего не приказывал и ничего не замышлял, зато кузнец… Что-то с ним было не так. Назначил свидание в бане, говорил как пьяный… Я попятилась к дверям. Лютич вскочил:
– Проклятие! Что он затеял?!
Я метнулась к выходу. Рука кузнеца оплела мой живот и опрокинула навзничь. Сам Лютич рухнул сверху. Его тяжелое тело придавило меня к полу.
– Где он? – прохрипел кузнец. – Говори, успеет князь уйти за море или мое творение уже нанесло удар?
Какой удар?! Чего ему надо?!
Я попробовала вывернуться, но Лютич оказался слишком тяжелым.
– Где он?! – все сильнее вжимая меня в пол, требовал кузнец.
– Да почем я знаю?! – не оставляя попыток вырваться, крикнула я. – Пошел ты, припадочный!
– Лжешь! – заламывая мне руку, просипел Лютич. – Чую, что лжешь! От тебя за версту разит его запахом… Мне-то этот запах знаком, на всю жизнь запомнил. В моей кузне так пахло, когда я…
Мне удалось высвободить руку и изо всех сил врезать кузнецу по переносью.
– Сука! – Его рука тряхнула меня и больно приложила затылком об пол. – Не хочешь по-хорошему, буду по-худому…