– В полдень три сокола пролетели вместе с востока на запад. Три воробья летели с запада на восток, и соколы сбили их, но разделились и клевали добычу поодиночке. Очень странно. Потом я видела, как щука выпрыгнула из воды на берег и билась там. У нее в пасти застряла маленькая колючая рыбка, и шипастый плавник проколол ей небо. Щука должна была умереть, и рыбка тоже, но я вынула колючую рыбку из ее пасти и бросила обеих в воду. Может, они выживут, может, умрут. Тоже очень странно.
Потом я услышала, что меня зовет Атанта. И эта стрела прилетела от нее через реку. Но вместо Атанты я увидела только няньку, похожую на тех, что заботились о нас, когда собаки нас спасли. Я думаю, Атанта попала под землю, но хочет сказать мне, что жива и здорова. Вот и все знамения, Мерлин… Как ты их истолкуешь?
– А ты? – вопросом на вопрос ответил я.
Девочка пожала плечами:
– Ну, три сокола сбили трех воробьев: может, это значит, что те, кто теперь вместе, все эти воины, разделятся после захвата крепости. Это дурной знак. Щука была ранена маленькой рыбкой, но чужая рука пришла им на помощь. Думаю, это значит, что в этот раз нам не победить и придется еще раз сражаться с духами. Третий знак, стрела от моей подруги, говорит мне, что все можно увидеть, но не все, что видишь, правда. Меня тревожит щука. Кимон твердо решил воевать, но, по-моему, он упустил что-то важное.
Что ж, знамения явились Мунде, а не мне. Но вот три сокола, летящие вместе? Знак предвещал единство, а не разброд. Пир и битва должны быть единым действом; но примета предвещала верность, а не измену.
Мунда хитро разгадала загадку со щукой и колючей рыбешкой. Но, опять же, представляла ли рыбешка кельтов? Или пришельцев из Страны Призраков, осторожно нащупывающих дорогу в наш мир?
Можно было только пожалеть девочку, потерявшую подругу. Здесь не было знамения: только крепкая дружба, разорванная теперь годами, обрушившимися на Атанту после возвращения из Иного Мира. Я не сумел найти слов, чтобы объяснить девочке, что ее подружка пропала навечно и в то же время всегда будет с ней. Повзрослев, Мунда сама найдет способ смириться с тем, что произошло.
– А ты, Мерлин? – вдруг весело спросила она. – Какие ты видел приметы?
Я принял мрачный вид:
– Видел я мужчину, который выбился из сил, стараясь метнуть пять копий за время, какое нужно, чтоб крикнуть: "Лови!" И всякий раз, не справившись с этой задачей, он был осыпаем насмешками. Ужасное знамение!
Мунда встревожилась:
– И что это значит?
– Это значит, что твой братец учится быть вождем, – ответил я, – и дал волю рыжеволосой гарпии замучить до изнеможения все население лагеря.
Я ждал, что завтрашний день будет трудным, очень трудным. А замученный мужчина в моей шутке был я сам.
– Никакое это не знамение, – засмеялась Мунда, поймав мой смущенный взгляд и мгновенно ухватив намек. – Это необходимость.
– Ты, конечно, права. И кстати, тебе тоже следовало бы подготовиться к битве. Необходимость не выбирает возраста!
– Откуда ей знать! Но в молодом теле жилы крепче!
Она вдруг разбежалась, трижды перекувырнулась через упавшие стволы, перепрыгнула большой валун и приземлилась на руки, подняв головку, чтобы видеть меня. Так, стоя вверх ногами, она обратилась ко мне, подражая отцу:
– Такое умение полезно. Но полезнее всего – иметь ясное зрение. А твои глаза не просто видят, Мерлин. Так что, если Кимон потребует от тебя слишком многого по части приемов, пошли его ко мне.
– Ну, спасибо! Так я и сделаю!
И ты, если твой провидческий дар будет расти, окажешься на моем месте.
Она прыжком встала на ноги, оглянулась на берег, откуда смотрела на нее женщина в черном, потом отвернулась и первой побежала в лагерь.
На второе утро, в темный предрассветный час, нас поднял на ноги резкий звук бычьего рога, пронзительный и тяжеловесный. За ним зазвучал второй, третий. Долина вдруг ожила, загорелись факелы. Весь лагерь двинулся к верховьям ручья.
Никто не мучился головной болью: обошлись без пиршества, какое по обряду полагалось устраивать накануне боя. Не знаю, благоразумие было тому причиной или недостаток припасов. Отряды нашего маленького войска, которому предстояло отбить крепость, порознь готовились к этому дню. Каждый пробуждал воинственный дух, обращаясь к тайному покровителю своего клана или к воспоминаниям о предках. Обучение боевым приемам завершилось – я освоил два и был весь в синяках, зато сумел бы теперь перепрыгнуть через колесницу или на лету перехватить копье!
Войско в сорок два человека выстроилось по берегам ручья: тридцать мужчин и юношей, двенадцать крепких угрюмых женщин, все опираются на высокие овальные щиты, порой совсем новые, без украшений. Я стоял в общем ряду, сжимая ореховый посох, вырезанный мне в подарок Глашатаем Прошлого. Мы хором пели и скандировали, пока первые лучи солнца не прорезали стену леса на востоке.
Встречая долгожданное солнце, Киммен шагнул к ручью, опустил наземь свой щит и омыл его, плеснув пригоршню воды на серебряного оленя. Он повторил это три раза, а четвертую горсть выплеснул себе на правую руку – руку меча. За ним омыл свой щит Мунремур. Бронзовая фигура волка на его щите блеснула под струей, и глаза его словно вспыхнули живым светом.
Один за другим, в молчании, воины омывали щиты, таким образом в последний раз мысленно обращаясь к жизни – здесь ли или в Царстве Теней Героев. Когда же этот тщательно исполняемый обряд был завершен, все потянулись обратно, чтобы вооружиться для боя.
Каждый из них помнил, что, погибнув, мгновенно отправится в страну, духи которой, их собственные предки, были ныне их врагами.
После гибели Горгодумна вождем отряда стал Киммен, переживший двадцать четыре сражения, угнавший триста одиннадцать голов скота и повергнувший семерых героев без пролития крови. Он не просил звания вождя, но, как видно, женщины-старейшины, в особенности Заботница, обсудили достоинства каждого воина и сделали единственно возможный выбор.
Киммен был достаточно рассудителен, чтобы поставить Кимона по правую руку от себя, и достаточно благоразумен, чтобы понимать: по левую руку должен встать искусный боец. Он выбрал Катах, наставницу воинов. В Греции или в Иллирии такое решение вызвало бы мятеж. В пользу этих диких, затерянных в глуши кельтов скажу, что они безропотно приняли решение Киммена – и хорошо сделали: она одна стоила троих мужчин.
Щиты были омыты, затем все воинское снаряжение сложили в две повозки. Военный отряд молча двинулся из долины, начиная двухдневное путешествие к священной роще и Громовому холму.
Мы шли по древней земле, и места, по которым мы проходили, носили имена, данные им еще предками. Выйдя из долины, перешли перевал Молочных братьев, к югу от холма Подающей Знак, куда дважды в жизни приходили женщины-старейшины, чтобы открылись глаза их души. Вдоль мелкой речушки мы вышли в долину Лунного Оборота, где раз в девятнадцать лет псы и зайцы оборачиваются людьми. Затем по равнине, названной Грохот Колесницы, где два героя одиннадцать лет бились и, не в силах одолеть друг друга, умерли. Направляя навстречу противнику грохочущие плетеные повозки, мы вышли к Нантосвельте, принесли реке кровавую жертву и снова повернули на восток, чтобы в сумерках скрыться в священной роще.
Здесь мы раскинули лагерь, дали отдых усталым животным и искупались в прохладной речной воде. За ночь собрали колесницы и скрыли их под ветвями вечнозеленых деревьев и гибкими лапами тиса. Выбрали возничих, и мне выпало стать одним из них. Мое новообретенное умение прыгать через колесницу убедило Киммена, что мне по силам совладать с парой коней и крутыми поворотами.
Мне полегчало, когда Дренда, отличный копейщик, согласился ехать на моей колеснице. Он знал, что попадет в руки недоучки, но счел, что меня все-таки хватит на то, чтобы довезти его до места, дать время спрыгнуть и вступить в битву, а самому отъехать и ждать в сторонке, пока он меня позовет.
– Тоже важное дело, – заверил он меня и добавил с ухмылкой: – Только будь добр, не вскакивай на дышло на всем скаку!
Я охотно обещал исполнить его просьбу.
Думаю, они просто не желали допускать меня до сражения, считая, что как боец я недорого стою, а в других отношениях слишком ценен.
Разместив колесницы и воинов, мы приготовились к битве.
Киммен вооружился первым. Он снял с железного шлема султан из волчьего хвоста и заменил его пучком перьев цапли, обычным в этой части земель гипербореев.
Тяжелые доспехи из бычьей шкуры он надел поверх льняной рубахи, чтобы не натереть кожу до кости. Шкура в четыре слоя прикрывала ему плечи и грудь, а на спине спускалась до поясницы. Закаленным во льду железным клинкам северян нужно было двадцать ударов, чтобы рассечь такую броню. Живот защищал широкий бронзовый пояс, горло – тонкая полоска железа вокруг шеи, а поверх полосатых красно-синих штанов спускался длинный передник из мягкой оленьей кожи. Серые козловые сапоги и поручи из черненой конской кожи завершали одеяние. Киммен откинул плащ за спину и прошелся перед нами с уверенным видом, призывая либо отбить крепость, либо заслужить честь беседовать с отцами и матерями в Ином Мире.
Он был блестящ и могуч. Утренний свет блестел на рыжих волосах и рыжих усах, отражался от пяти отогнутых в разные стороны наконечников его кайбулга – тяжелого копья, способного выпотрошить врага одним ударом.
Все сняли султаны-тотемы с боевых шлемов и прикрепили их к знаменам: кабан-секач, волки, соколы и коршуны, прыгающая форель, лисицы, выдры, совы, псы удачи… Знамен было едва ли не больше, чем людей. Шлемы украшали теперь настоящие или бронзовые перья – знак того, что воин готов, получив один из семи смертельных ударов, птицей улететь к предкам.
Кимон облачился в детские доспехи, такие же, как у Киммена, но из мягкой кожи, с тонкими, подбитыми тканью железными щитками на животе и в районе сердца.
Мунда оделась так же, как брат, хотя и не собиралась сражаться. Это был всего лишь символический жест. На ее маленьком щите охрой был выполнен лик Бригиты. Кроме того, Бригита, как дух-покровитель, нашептывала предостережения в уши девочки, когда та становилась женщиной, хотя от чего она предостерегала, я никогда не спрашивал, и еще она была духом Земли, к которому порой обращались эти кельты во времена перемен или принятия решений.
Случайно или сознательно избрала Мунда ее лик, но выбор был удачен.
И вот Кимон вышел на берег Нантосвельты, и с ним шли Глашатай правителя и Рианта-Заботница. Он прокричал свою песнь крови со всей силой зрелого мужа. Из тростников взлетели испуганные цапли. Птицы собрались в стаю и закружили над плакучими ивами дальнего берега.
Наши лица бледнее луны,
А одежды в засохшей крови,
Берегитесь, враги!
Это мертвое войско идет,
Это смерть несут мертвецы
Тем живым, кто встал на пути.
Берегитесь, враги!
Слышишь лязг боевых колесниц?
Слышишь эхо тяжелых шагов?
Это мертвые кельты идут.
Мертвецы, но доблесть жива:
Мертвецы, но ветра быстрей,
Мертвецы, но тверды как скала,
Мертвецы, но бури сильней.
Смерть в оскале вражьих голов,
Что на поясе нашем висят.
Смерть сверкает на наших мечах,
Смерть сочится из ран мертвецов,
Выступает от наших врагов
На зеленом покрове земли.
Обагрим ее нежную грудь,
Алой кровью вражьей зальем,
Чтобы красные воды река,
Весть о нашей победе неся,
От поверженных наших твердынь
Вдаль катила и чтоб на полях
Завтра алая встала трава.
Кровь и золото, кровь и мечи -
Вот что нынче на солнце блестит.
И слетается уж воронье
И пророчит вам скорую смерть,
Клювы точит – вам очи клевать.
То-то славный готовится пир!
То-то пьяное будет вино!
Берегитесь, враги!
Это мертвое войско идет.
Солнце стояло уже высоко, когда мы, развернувшись в цепь, выступили из-за деревьев рощи на равнину МэгКата и двинулись к темным крутым склонам холма Тауровинды.
Сразу стало ясно, что с последнего нашего визита силы Теней Героев пополнились. Опушка рощи отмечена была высокими деревянными фигурами мужчин, грубыми до уродства, стоявшими на широко расставленных ногах и сжимавших в руках кто щит, кто дубину. Лица всех этих истуканов были обращены к роще. Они яснее ясного говорили: ни шагу дальше.
На гребне крепостной стены хлопали на ветру черные и желтые вымпелы, объявляя о присутствии множества Мертвых и Нерожденных.
Но главные ворота были по-прежнему распахнуты настежь.
Кимон не медлил. Стоя в головной колеснице, – возничим у него был великан Иал, более известный под гордым именем Дикарь, – он пронесся по высокой траве. За ним на поле оставалась широкая борозда. Колесница встала на расстоянии броска из пращи от главных ворот. Мы разбились на три отряда: восемь воинов Кимона выдвинулись вперед вслед за ним, образовав полукруг позади колесницы. Я отвел свою колесницу и людей чуть к северу, а Сетерн – к югу. Наши воины топтались по лугу, расчищая место для битвы. Нэдкрантайл Эринский и паризий Ларен скакали, растянув между собой длинную цепь, цеплявшую и выворачивавшую с корнем кусты терновника и дубовую поросль, пробравшуюся на равнину, возвращенную под власть Иерноса Сажателя лесов. Мы подняли много шума, крича и звеня оружием, а потом остались ждать под холодным светлым небом, следя за облаками, в опасении, как бы солнце, выглянув в прорыв между тучами, не ослепило нас. Киммен с шестеркой бойцов разъезжал перед воротами на своем тяжеловесном скакуне, вызывая Мертвых на бой.
Колесница Кимона подкатила к моей. Мальчик гонял по равнинной узкой полосе луга под восточными валами. Бессмысленное движение, но ему было не усидеть на месте. Он свирепо хмурил брови, распущенные волосы развевались на ветру.
– Я не могу больше ждать! Дай нам увидеть их, Мерлин! А если не можешь, скажи хоть, что ты видишь!
Я вижу, как белеет. Я вижу кости…
Я вздрогнул, припомнив слова Мунды. Над холмом стояла тишина, распахнутые ворота казались входом в ловушку. Я чувствовал тайную угрозу, но, призвав сокола и пролетев над крепостью, увидел только пустынную дорогу, безлюдные укрепления, разрушенные дома.
Сокол описал круг и вернулся. Мне не хотелось слишком надолго оставлять свое тело без присмотра, но в последний миг его призрачного существования он заметил – я заметил – рябь в траве за нашими спинами.
Я прокричал Кимону и его копьеносцу Иале:
– Сзади! – и сам развернул легкую повозку лицом к засаде.
Тридцать высоких воинов, в ржавых кольчугах, в черненых шлемах, уже бежали на нас, по пояс в высокой траве. Такие доспехи – простые, старинные, тяжелые – мне случалось видеть во многих землях. Мертвые – некогда великие герои, теперь – просто мясники. Простые длинные блестящие мечи в их руках равнодушно делали свое дело. Внезапно взлетевшие в воздух дротики застали нас всех врасплох. Несколько человек упали навзничь. Кимон бросил свою колесницу вперед, одной рукой сжимая поводья, другой размахивая длинным копьем. Я слышал его крик:
– Один на один! Я требую поединка!
Но решить этот спор поединком предводителей представлялось теперь недостижимой мечтой.
Мунремур, нападавший пешим, упал под ударом меча. Копье, пронзившее горло, сбросило с колесницы Иалу. Враги подступали к самой колеснице Кимона, но Дренда спрыгнул с моей повозки и щитом и копьем прикрыл мальчика. Враги, окружив одинокого бойца, быстро свалили его, но я видел, что ему удалось отползти, скрываясь в траве. Кимон хлестнул поводьями лошадей, разворачивая колесницу, пинком сшиб воина, запрыгнувшего к нему и пытавшегося схватить мальчика. Мертвый перевернулся в воздухе, и мое копье достало его. Я уже гнал коней за колесницей сына Урты.
Кимон развернулся в высокой траве и изготовился к новой атаке. На губах у него выступила пена. Страх и ярость! Он обнажил меч. Молодой Ларен, желая защитить сына правителя, вскочил в его колесницу. В руке у него были зажаты дротики.
Кимон краем глаза заметил меня и выкрикнул:
– Мы их побьем, Мерлин!
– Нет! – возразил я. – Это ловушка! Они на холме, поджидают тебя! Возьмут заложником!
– Ха! – выкрикнул он. Это был не смех – сигнал коням. Они рванулись назад, в сечу. Ларен использовал прием "четырех копий", но это был последний подвиг в его жизни.
Кимон пригнулся: кровь залила его от глаз до пояса. Ларен потерял жизнь вместе с головой, когда один из врагов, перепрыгивая через колесницу, в полете нанес удар.
Вижу, как белеет. Вижу кости.
Если Урта вернется живым, как я взгляну ему в глаза, если среди костей, белеющих в поле, будут кости его сына? Колесница Кимона уже проскочила ряды сражающихся, и он хлестал коней, гоня их к Бычьим воротам.
И тут из-за стены показалась конница. Боевые кони выбежали на равнину, неся в седлах тех самых всадников в серых плащах, что загнали Кимона в рощу после его безумного вызова под стенами крепости.
Киммен и Катах уже бежали ему на помощь, и я тоже спешил выручить мальчика.
Но всадники, окружив его колесницу, не подступали ближе: серые воины стеной отгородили сына правителя от поля боя. Кимон метался, нанося удары во все стороны, прорываясь, но всадники, отступая и возвращаясь, удерживали его на месте.
Их предводитель проехал взад-вперед вдоль ряда своих воинов. Его серые глаза смотрели прямо на меня: сейчас, я знал это твердо, он ясно видел меня. Я приоткрыл свой слух и уловил его шепот:
– Уходи с холма. Мальчик наш…
Я узнал голос. Это он говорил со мной в крепости сквозь ливень – человек, похожий на Урту.
Но я уже разогнал свою колесницу. Легкое копье пробило борт, стрела ранила в шею левого в паре коней. Стройный скакун словно не заметил раны. Кимон видел меня и выкрикивал что-то. Воины в кольчугах прыгнули ко мне. Я голыми руками сбросил их вниз.
Камах, Сетерн и еще четверо наших воинов стояли наготове. Высокий воин на могучем коне выскочил мне наперерез, заслонив кричащего, мечущегося мальчика. А мальчик рвался в бой, не выпуская поводьев, потрясая мечом.
Мелькнула мысль призвать волка. Волк с колесницы мог бы перепрыгнуть стену всадников, схватить Кимона и умчать его от опасности. Я уже начал призывать чары, которые бы уподобили меня волку, дали силу зверя, затуманили бы глаза смотрящих, чтобы образ волка представился их взглядам.
Кимон избавил меня от лишних трудов. Он высоко подпрыгнул, перевернулся в прыжке. Еще один прыжок, а с третьего он перескочил стену серых плащей, метнулся в сторону, метнув в другую свой короткий меч в наезжавшего на него всадника. Клинок, дрожа, застрял в горле воина, и тот опрокинулся назад, вываливаясь из седла. Кимон подтянулся через борт моей разбитой повозки, подхватил мой щит, снова спрыгнул вниз, трижды прокрутился на месте и плашмя метнул тяжелый щит над примятой травой. Мой призрачный собеседник вылетел из седла, сбитый ударом.
Будь у моего щита острая, заточенная кромка, воина разрубило бы пополам – с такой силой метнул юный Кимон тяжелый овал крытых бронзой деревянных пластин.