Это была фантазия моей жены - приобрести эти часы. Мы обедали у Баглсов, а Баглс только что купил часы; они ему попались в Эссексе - так он выразился. Баглсу вечно что-нибудь "попадается". Он способен стать перед старинной деревянной резной кроватью, весящей около трех тонн, и сказать: "Да, недурная вещица. Она мне попалась в Голландии". Как будто он нашел ее на дороге, незаметно поднял и сунул в зонтик, чтобы никто не видел.
Баглс все время трещал о своих часах. Это были славные старинные часы, - футов восемь в вышину, в резном дубовом футляре; звучное, басистое, торжественное тиканье их было приятным аккомпанементом к послеобеденной беседе и придавало комнате особый уют и достоинство.
Мы долго обсуждали его покупку, и Баглс рассказывал, как ему нравится это медлительное, серьезное движение маятника и как, когда он сидит наедине с этими часами в вечерней тишине, с ним словно беседует мудрый старый друг, повествуя ему о былых временах, когда и люди были другие, и думали, и жили по-другому.
Часы эти произвели большое впечатление на мою жену. На обратном пути она была задумчива и молчалива, а когда мы поднялись к себе наверх, сказала мне: "Почему бы и нам не купить такие часы?" Это было бы чем-то вроде старого друга, который заботится обо всех нас, - ей казалось бы даже, что он присматривает за малюткой.
У меня есть один человек в Норхемптоншире, у которого я иногда покупаю подержанную мебель, и я обратился к нему. Он немедля ответил, что у него есть как раз то, что мне нужно. (У него всегда все есть. Мне в этом отношении везет.) Чудеснейшие старинные часы, каких ему давно уже не встречалось; он прилагал фотографию и подробное описание и спрашивал, можно ли прислать их мне на дом.
По фотографии и подробному описанию мне показалось, что это именно то, что мне нужно, и я написал ему: "Присылайте".
Три дня спустя раздался стук в дверь. Разумеется, это бывало и раньше, но я рассказываю только о том, что имеет отношение к часам. Горничная доложила, что меня спрашивают внизу двое мужчин, и я вышел к ним.
Это были носильщики. Заглянув в накладную, я убедился, что это мне прислали часы, и небрежно бросил: "Ах да, хорошо, снесите их наверх".
Носильщики возразили, что они очень сожалеют, но в том-то и беда, что они не знают, как им снести это наверх.
Я спустился вниз и увидал втиснутый клином поперек площадки ящик, по первому впечатлению - тот самый, в котором была в свое время доставлена в Лондон Игла Клеопатры. Оказывается, это и были мои часы.
Я принес топор и лом, мы принаняли двух дюжих оборванцев и впятером работали полчаса, пока ящик, наконец, не поддался нашим усилиям, после чего движение по лестнице восстановилось, к великому удовольствию других жильцов.
После этого мы внесли часы наверх, собрали их, и я поставил их в углу столовой.
Вначале они обнаруживали сильную наклонность валиться вперед и падать на людей, но благодаря тому, что я не жалел гвоздей, винтов и дощечек, жизнь в одной комнате с ними сделалась возможной, но к этому времени я совершенно выбился из сил и, перевязав свои раны, улегся спать.
Среди ночи меня разбудила жена: она была очень встревожена тем, что часы пробили тринадцать раз, и спрашивала меня: как, по-моему, кому из наших близких это предвещает смерть?
Я ответил, что не знаю, но надеюсь, что - соседскому псу.
Жена уверяла, что у нее предчувствие - это умрет малютка. Я всячески старался утешить ее, но не мог, пока, наконец, она не наплакалась вдоволь и не уснула.
Все утро я убеждал ее, что она, вероятно, ошиблась, и она, наконец, подарила меня улыбкой. Но под вечер часы снова пробили тринадцать.
Все ее страхи возобновились. Теперь она была убеждена, что и малютка и я обречены на смерть и что ей суждено остаться бездетной вдовой. Я попытался обратить это в шутку, но она еще больше огорчилась, уверяя, что и я думаю то же самое и только притворяюсь легкомысленным, чтоб успокоить ее; но она постарается быть мужественной.
Больше всего она бранила Баглса.
Ночью часы снова повторили свое мрачное предсказание; на этот раз жена решила, что опасность грозит ее тетке Марии, и, по-видимому, примирилась с этим. Но все-таки жалела, что я купил часы, и сокрушалась о моей страсти наполнять дом всевозможным хламом.
На следующий день часы четыре раза били по тринадцати раз, и это развеселило жену, - она сказала, что если все мы умрем, то это еще не так страшно. По всей вероятности, разразится эпидемия и унесет нас всех. Она была почти довольна этим.
А часы между тем приговорили к смерти не только всех наших родственников и друзей, но и соседей.
Несколько месяцев подряд они целыми днями проделывали одно и то же, пока, наконец, нам не надоела эта бойня и в окрестностях нашего дома не осталось ни единой живой души.
Тогда они, видимо, сами решили начать новую жизнь и стали бить уже безобидно, по тридцати девяти и по сорока одному разу. Любимое число их - тридцать два, однажды они отбили целых сорок девять ударов. Больше сорока девяти они никогда не били. Не знаю почему - никогда не мог понять, - но только не били.
И бьют-то они не через правильные промежутки времени, а когда им заблагорассудится. Иной раз бьют три и четыре раза в течение одного часа, а то целых полдня не бьют совсем.
Что называется, чудаковатые часы, с придурью.
Мне не раз приходило в голову отдать их в починку и превратить в порядочные, знающие свое время часы, но я как-то привык к ним и полюбил в них это насмешливое, ироническое отношение к времени.
Почтения они к нему не питают и как будто нарочно стараются оскорбить его. Например, в половине третьего пробьют тридцать два; а через двадцать минут бьют час!
Или они действительно прониклись презрением к своему господину и хотят дать ему это почувствовать? Говорят, нет героя для его слуги. Быть может, мутному взору своего старого слуги и суровое Время с его каменным ликом кажется слабым и смертным - лишь несколько более долговечным, чем другие смертные? Быть может, эти часы, тикая и тикая столько лет подряд, убедились в ничтожности Времени, которое представляется таким великим и могущественным нашему робкому человеческому взору?
Быть может, угрюмо посмеиваясь и отбивая по тридцати пяти и по сорока ударов, они говорят ему: "Я тебя знаю, Время. Хоть ты и кажешься богоподобным и грозным, но на самом деле что ты, как не призрак - греза, - как и все мы? И даже меньше того, потому что вот ты прошло, и нет тебя. Не бойтесь же его, бессмертные люди. Время - лишь тень мира на фоне Вечности".
О модах и еще кое о чем
(Из сборника "Наброски синим, зеленым и серым")
- Нет, это вам совсем не идет, - заметил я.
- Ах, какой вы противный! - огрызнулась модная львица. - Никогда больше не буду спрашивать ваших советов.
- Ну, виноват, - поспешил я извиниться, - не так выразился. Это не подходит, собственно говоря, к вашему стилю, хотя другие дамы выглядят еще хуже в таких сооружениях… очень неудачная мода. (Речь шла о чудовищного фасона шляпе.)
- Он, - подхватил второстепенный поэт, - хочет сказать, что этот фасон, не будучи сам по себе красивым, ни в каком случае не может согласоваться с вашей, так сказать, высокоэстетичной наружностью. Все, не вполне совершенное, может только дисгармонировать с вашей совершеннейшей красотой.
- Не слушайте вы их, милочка, - вмешалась светская дама. - Этот фасон - последнее слово парижских мастерских, поэтому не может быть несовершенным. Он прелестен и очень идет вам.
- Почему женщины так закабалили себя модой? - глубокомысленно произнес непризнанный философ. - Они говорят, читают и думают только о модах. Между тем женщины даже не понимают, что такое, в сущности, мода и какова должна быть одежда. Первая цель одежды - служить покровом от различных атмосферических влияний и вторая - достойно украшать.
Но посмотрите: едва ли одна из тысячи женщин хоть на минуту задумается о том, какое сочетание цветов идет или не идет к цвету ее лица, волос и глаз, какой покрой лучше всего способен скрыть возможные недостатки и подчеркнуть преимущество ее фигуры. Лишь бы было "модно", больше ей ничего не нужно. Таким образом, получается, что бледнолицые женщины носят цвета, подходящие только краснощеким, а малорослые путаются в костюмах, скроенных на высоких. Это все равно, как если бы ворона захотела щеголять в перьях попугая, а кролики прицепили бы себе павлиньи хвосты.
- А вы-то, мужчины, разве лучше нас? - возражает ученая женщина. - Напялили сак-пальто, да и выглядите в нем как маслобойки на ножках. В июле мучаетесь в суконных фраках и обрезках фабричных труб на голове, в лаун-теннис играете в туго накрахмаленных высоких воротничках, сжимающих вам горло, как в тисках, и тоже только потому, что этого требует мода. Если этому божку вздумается предписать вам, чтобы вы играли в крокет в сапогах по пояс и в водолазном шлеме, вы и этому безропотно покоритесь, и будете смотреть с презрением на того смельчака, который дерзнет уклониться от этого. Не вам, стало быть, осуждать нас, женщин, вам гораздо непростительнее, чем нам, раболепствовать перед причудами моды, потому что вы постоянно хвалитесь вашим сильным умом и способностью к самостоятельному мышлению, уверяя в то же время, что женщины - существа исключительно подражательные.
- Высокие, полные женщины и маленькие тщедушные мужчины во всем выглядят не авантажно, - снова подает голос светская дама. - Бедная Эмили была пяти футов десяти дюймов роста, и что бы ни надела, - все казалась фонарным столбом. Когда была мода на платья "ампир", несчастная девушка напоминала исполинского бэби. Мы думали, ей больше подойдет греческий костюм, но в нем она напоминала плохо завернутую в простыню статую из Хрустального дворца. А когда пошли рукава пуф и пелерины, и Тедди, стоя позади Эмили во время пикника, заявил: "Под широковетвистым ореховым деревом", она сочла это личным оскорблением и закатила ему пощечину. Редко кто из мужчин любил показываться рядом с нею на публике, и я уверена, что Джордж только потому и решился посвататься к ней, чтобы использовать ее вместо лестницы: она так длинна, что свободно достает ему книги с самых верхних полок, а это для него, при его маленьком росте, конечно, большое удобство.
- Я, - в свою очередь, вмешивается второстепенный поэт, - нахожу, что не стоит и головы ломать над этим вопросом. Скажите мне, что я должен носить, и я буду носить. Если общество скажет мне: "Носи белые манишки и голубые воротнички", - я напялю белую манишку с голубым воротником. Скажет оно мне: "Теперь нужно носить широкополые шляпы", - я покрою свою голову такой шляпой - не все ли равно? Отказываются следовать моде только фаты, которым желательно привлечь к себе внимание своим оригинальничаньем.
Новеллист, книги которого не идут, старается выделиться из толпы тем, что сам придумывает себе фасон галстука; некоторые артисты, следуя той же линии оригинальничанья, входят в славу, когда отрастят себе волосы по плечи.
- Нет, все дело в том, что мы - невольники обычая, - оппонировал непризнанный философ. - Обычай предписывает нам нашу религию, нашу нравственность, наши чувства и наши мысли. Один век провозглашает высшею целью человека - быть во всем подобным скоту; другой видит спасение в одних торговых компаниях, и каждый, кто смотрит иначе, предается анафеме. В Англии в обычае исповедовать христианство, а в Турции - магометанство. В Японии женщина ходит в одежде по колени, но будет осуждаться как бесстыдная, если обнажит руку. В Европе считается оскорблением женщины, если высказать предположение, что у нее могут быть бедра. В Китае мы почитаем тещу и презираем жену; в Англии же мы относимся к жене с величайшим уважением, а на тещу смотрим, как на предмет, специально назначенный для того, чтобы нам было над чем упражняться в насмешках. А что же иное, как не продукты одного обычая, так называемые века: каменный, бронзовый, железный и прочие? То же самое можно сказать и относительно сменяющих друг друга периодов веры и неверия, философии и обскурантизма: ведь и они не что иное, как мимолетные моды и обычаи.
Куда бы мы ни посмотрели, - везде только моды и обычаи. Обычай принимает нас на свет и ведет по жизненной тропинке вплоть до самой могилы. Самая литература поддается моде: то она сентиментальна, то юмористична, то ударяется в психологию, то в проповедь о нравственности. Прославлявшиеся вчера картины осмеиваются сегодня, а завтра будут осмеиваться сегодняшние. Один день мы распинаемся за демократию, на другой вопим, что спасение мира только в буржуазном строе, а на третий день будем возлагать все свои упования на милитаризм. Мы мним себя существами мыслящими, а на самом деле умеем рядиться только в слова.
- Напрасно вы ударяетесь в пессимизм, - он находится уж при последнем издыхании, - возразил второстепенный поэт. - Вы называете все происходящие в мире явления мимолетными обычаями, я же называю их этапами прогресса. Каждый новый фазис мысли представляет собою поступательный шаг вперед. Все идет от худшего к лучшему, от несовершенного к совершенному. Толпа, которая раньше вполне удовлетворялась скачками, теперь требует разъяснений психологии лошадей; публика, которая недавно увлекалась опереткою, теперь прославляет Вагнера…
- А истинные любители, по целым часам простаивавшие на ногах, чтобы послушать Шекспира, теперь наполняют собою кафешантаны, - сатирически договорил философ.
- Да, люди по временам сбиваются на ложный путь, - согласился поэт, - но всегда снова возвращаются на великий путь истины. Они могут спускаться с высот, но рано или поздно опять начинают взбираться на них. Я даже нахожу, что каждый интеллигентный человек обязан бывать и в кафешантанах, чтобы одним своим присутствием облагораживать их. Я и сам иногда бываю там, - заключил он.
Разговор зашел даже на тему тесной связи между костюмом и образом мышления. Приводились факты, доказывающие, что мужчина в бархатном кафтане и кружевном жабо никак не мог говорить нынешним рыночным языком, а дама в кринолине и чепчике и подумать не могла о том, чтобы держать папиросу в зубах и бегать на высшие курсы.
Потом заговорили о сердечной привязанности, и поэт вызвался рассказать на эту тему одну интересную историю.
- Несколько лет тому назад, - начал он, - я написал поэму об одном молодом швейцарском проводнике, который был обручен с молодой красивой француженкой-поселянкой…
- Которую звали Сюзеттой! - прервала ученая женщина. - Я познакомилась с нею, когда была в Швейцарии.
- Ошибаетесь, сударыня, - возразил поэт, - мою героиню звали Жаннетой, а вовсе не Сюзеттой, хотя это имя и ходовое у новеллистов, пишущих из жизни французских поселян.
- Простите, - сказала ученая женщина. - Продолжайте.
- За несколько дней до свадьбы, - продолжал поэт, - невеста отправилась в горы навестить свою родственницу. Путь был очень тяжелый: крутизна, трещины и обрывы, но девушка была привычна к таким переходам, и никто не ожидал беды. Жених не мог сопровождать ее, потому что был занят с туристами, но он тоже был спокоен за нее. Однако она не вернулась домой, и нигде потом не могли найти ее.
Жених всю зиму ходил взад и вперед по тому пути, по которому должна была пройти его невеста. Равнодушный к опасностям, неуязвимый для холода, усталости и голода, щадимый бурей, туманом и пропастями, - он провел там всю долгую зиму. Весной он показался в своей деревне, накупил разных плотничьих орудий и понес их в те же горы, объявив, что желает среди них построить себе жилище. Он не только не нанял плотников, но отказался и от помощи своих товарищей-проводников. Выбрав местечко на краю одного из самых недоступных ледников, он сам понемногу построил лачугу, и прожил в ней в полном одиночестве целых восемнадцать лет.
Во время горного "сезона" он своей профессией проводника много зарабатывал. Туристы знали его как самого опытного и надежного из всех остальных местных проводников, и без него не хотела идти ни одна партия посетителей глетчеров. Говорили только, что он чересчур угрюм, даже мрачен, суров и молчалив. Никто никогда не видел на его лице улыбки, не слышал ни одного лишнего слова. Осенью он, запасшись на зиму провизией и топливом, запирался в своем домишке, и ни один человеческий глаз не мог узреть его вплоть до весны.
Но однажды наступила весна, когда он не спустился в деревню, и тамошние обыватели решили, что нужно пойти узнать, не случилось ли чего с ним. Собрались смельчаки-охотники. С трудом прокладывая себе путь по льдам и снегам, то есть по таким местам, где они раньше никогда не были, и руководствуясь лишь смутными указаниями, данными как-то раз самим отшельником, они добрались до его избушки.
Вся засыпанная снегом, с закрытыми ставнями крохотными окнами и крепко запертой дверью, она казалась давно заброшенной.
Пришедшие при помощи топоров взломали дверь, а когда вошли, то нашли своего товарища застывшим в вечном сне на жестком деревянном полу. В головах ложа, с выражением материнской нежности на лице, как бы охраняя покой своего жениха, стояла Жаннета.
Она была в той самой одежде, в которой восемнадцать лет тому назад покинула родительский дом, и к ее груди был приколот пучок сорванных ею цветов. Фигура девушки распространяла странное сияние, и люди при виде ее с ужасом отступили, готовые бежать: они думали, что видят призрак. Только самый отважный протянул руку и коснулся фигуры; она оказалась покрытой льдом, как толстым слоем прозрачного стекла.
Восемнадцать лет покойный провел в обществе замороженного тела той, которую любил. Лед сохранил ее не только в полной целости, но не изменил и красивого молодого лица, живого румянца ее щек, блеска голубых глаз и пурпура мягко улыбающихся уст. Только на правом виске из-под роскошных золотистых волос виднелся комок запекшейся крови, казавшийся неуместным на этом чудном облике.
Поэт замолк и взглянул на слушателей. Все тоже молчали, находясь под впечатлением услышанного рассказа.
- Какой оригинальный способ сохранить свою любовь! - вскричала светская дама, первая прерывая молчание.
- Почему же никто не знает этой поэмы? - спросил я, до тех пор молчавший.
- Я не решился ее издать, - ответил поэт. - Только что хотел приготовить ее к печати, как двое из моих знакомых, из которых один вернулся из Швейцарии, а другой из Шотландии, пришли ко мне и сообщили, что хотят писать рассказы о людях, найденных прекрасно сохранившимися в ледниках десятки лет спустя после бесследного исчезновения. И как нарочно в то же время в газетах описывался случай о нахождении женского трупа, открывшегося при обвале снегов и совершенно неповрежденного под густым слоем облегавшего его льда. По разным данным ученые пришли к заключению, что этот труп пролежал во льдах по крайней мере триста лет. Если и без меня появилось в печати столько рассказов о "ледяных" людях, то я не решился преподнести публике еще и свой.