Девочка присела на пятках по другую сторону грядки, сдвинула шляпу на спину. Я снял вторую перчатку, вытер руки о штаны, размышляя, как бы ей все это объяснить. Нижнее соединение Шестой и Пятой планет Медузы - газовых гигантов на границе ядерного возгорания, с альбедо чуть ли не в сотню процентов - слегка изменяло градиенты гравитации, отворачивая мою нижнюю конечность на три-четыре километра, из-за чего вот уже неделю у меня болела спина; я часто выпрямлялся и потягивался со стоном. Потянулся я и сейчас, чтобы потянуть время.
- Ну ладно, попробуем так. Можешь ли ты быть одновременно печальной и веселой?
- Нууу… нет.
- Зато, как только перестаешь уже печалиться, ты радуешься, и наоборот. А можешь ты быть одновременно старой и молодой?
- Наверняка, нет.
- И не можешь вот так, вдруг решить, что перестаешь быть старой, и в связи с этим, станешь молодой; это уже вещи неотвратимые. Возрастом ты управлять не можешь, он не подчиняется твоему решению, ты не выбираешь этого состояния; просто - стареешь. А теперь представь, что имеется такое состояние, в отношении которого ты можешь сознательно принять решение. Не старость, не молодость, нечто иное. Какая-то… нирвана. Помнишь, что такое нирвана? Я тебе объяснял.
Девочка кивнула.
- Ну вот, выбираешь эту нирвану. Это тоже неотвратимое состояние, которое исключает определенное количество других состояний. Ничего особенного. К примеру, у тебя уже никогда не будут болеть зубы.
- О-о! Честное слово?
- А что, тебе хотелось бы? - Я по слюнил палец и стер у нее грязную полосу с мордашки. - Всем бы такого хотелось. И вот, ты в этой нирване без ноющих зубов и ты видишь, что могла бы уже никогда не испытывать никакой боли. И вот, раньше или позднее, ты решаешь войти в сверх-нирвану. Она, в свою очередь, исключает уже значительно большее число состояний: голод, жажду, усталость, но так же - и сытость вместе с другими телесными удовольствиями. Но, когда ты живешь в этой сверх-нирване, тебе они и не нужны, и совершенно логичным и естественным тебе представляется выбор сверх-сверх-нирваны, потом - сверх-сверх-сверх-нирваны, и так далее, до окончательной уже нирваны, в которой ты бессмертная, неуничтожимая, практически всемогущая и всезнающая, но которая уже исключает такое число иных состояний, что ты не можешь ни радоваться, ни печалиться, ни быть старой, ни молодой, тебя не радует солнечное утро, ни дождик в жаркий день, ты не чувствуешь ветра на коже, ни земли под ногами… То есть, конечно, ты можешь делать вид, но всегда, всегда помнишь, что только делаешь вид, а деланная боль - это уже не то же самое, что боль настоящая, и деланная радость - это не то же самое, что настоящая радость. Понимаешь, Зуза?
Не знаю… - Она пожевала нижнюю губу. - Так это правда, с этой нирваной? Я могла бы так выбрать? Чтобы зубы… ну, ты понимаешь. Могла бы?
- Да.
Девочка наморщила брови в глубокой задумчивости.
- А эта скупка еды… Собственно говоря, почему бы и нет?
- Потому что те состояния, которые я здесь назвал нирванами, касаются не только отдельных людей, но и целых их групп. В обществе, организованном подобным образом, казался бы тебе естественным, даже необходимым. И наоборот: для людей в сверх-нирване определенные способы организации общественной жизни более удобны, но другие - просто невозможны. Как только ты пересечешь определенный порог, то ли путем индивидуальных, то ли общественных перемен, последующих перемен удержать уже невозможно, они становятся лишь вопросом времени. Так вот, занятие куплей-продажей, купечество, находится уже за этим порогом - точно так же, как автомобили, самолеты, поезда, небоскребы… Ты видела их всех в книжках, и они тебе нравились, так? Мы могли бы их иметь, если бы только захотели. Но тогда бы мы уже хотели и чего-то большего, и еще, и еще… пока, в конце концов, не желали бы ничего, что ценим теперь. Ты понимаешь, к чему я веду?
Она отрицательно покачала головой.
- Ладно, - вздохнул я, - как-нибудь еще вернемся к этому.
- Мы должны выращивать помидоры, чтобы у нас могли болеть зубы? Так, папа…!
- Что, глупости? Может ты и права…
Это не важно, что она не поняла, не поверила; я ведь знал, что не поймет. Но в какой-то форме мои слова запомнит, и идея запустит в ней корни, появятся вопросы и сомнения, которые иначе не привились бы; то есть, снова я перекрыл перед девочкой миллиард возможных жизненных путей, зато открыл миллиард других.
Я натянул перчатки, Зуза подала мне нож. Солнце клонилось к закату, Сйянна махала нам и кричала что-то с дворика, Сусанна что-то ответила. Ну да, я склонял ее машину к собственному ритму, разгонял ее зубчатые колесики до собственной скорости… Экстенса уже перемалывала в порошок и пожирала кометы и небольшие астероиды, межзвездную пыль я притягивал уже собственной массой. Еще раз выпрямиться и раскинуть руки - на тридцать тысяч километров. Помню, что тем вечером разыгралась гроза, и я читал детям про Золушку. Небо было покрыто тучами, несколько дней я не мог ворожить по Луне, впрочем, ворожить и об отсутствующем, тем более - Отсутствующем? - так что я и не надеялся на это.
* * *
На похороны отца я забрал Сйянну и детей. Поехали, как только пришло известие, то есть, днем заранее; пришлось спать в одной из гостевых комнат старого дома. Снова дом был полон родственников, соседей, знакомых, малыши гонялись один за другим по коридорам, балконам и вокруг домов; взрослые обменивались старыми и новыми сплетнями, собаки лаяли, новорожденные вопили, мать и тетки крутились на кухне… Поминки, свадьба, никакой разницы.
Гроб выставили в боковой комнате на первой этаже, между чашами с курениями. Отец мало был похож на себя; лицо разъехалось в стороны, оно было водянистых, опухшим, а повязка, удерживающая челюсть на месте, придавала ему вид злобной заядлости. Сколько это ему было лет, пятьдесят? Как-то так; но точно я не был уверен. Отца побрили, но щетина вновь появлялась на коже. Я стоял и глядел, а в груди перемещалась какая-то горячая тяжесть, какой-то органический клубень: вверх, к ключице, так, что я невольно склонялся к гробу и дышал через раскрытый рот, волокна центральной экстенсы длиной в многие и многие мили, толщиной в дюйм, сворачивались в ритме моего дыхания; периферическая экстенса дрожала и морщилась - от той дрожи, что шла по моей коже, когда я вспоминал, как он сходил, выпрямившись, со светлой веранды в темный вихрь, лампа в высоко поднятой руке, уверенным шагом, мрак отступал перед ним, и бежали демоны ночи… а теперь он лежит и гниет, посеревшая кожа, грязная посмертная щетина, кукла из жира и складчатой ткани.
Я вышел на задний двор. В коралле Лариса гоняла на длинной лонже жеребую кобылку. Я подошел к ограждению, оперся о жердь. Сестра глянула через плечо. Я вынул сигареты. Она ответила отказом. Я закурил.
- Как это случилось?
- Под дождем. Легкие. Три дня. Быстро; Доктор не успел, ездил куда-то с визитом. Высокая температура, горячка и вообще. Немного помучился. И конец - во сне.
- Время у него было?
- Было; но нет. Впрочем, никто не ожидал.
- Как мать?
- Куча дел. Хуже будет после похорон, когда все разъедутся… Останешься?
- На сколько?
Она пожала плечами.
- Через неделю у меня Совет, - буркнул я.
- Займешь его место?
- Наверняка да.
- Дети у тебя удались.
- А как же.
Появилась жена Натаниэля, разыскивающая внучат, и если даже Лариса чего-то и хотела мне сказать, уже не сказала.
А эта кобылка (Факел, дочка Пламени) с взаимностью влюбилась в Сусанне; малышка, в конце концов, выклянчила ее у тети. Петр же вернулся с похорон дедушки с двумя щенками из последнего помета одной из сук Даниэля. Сомневаюсь, чтобы Петр хоть что-то запомнил из самих похорон; деда он наверняка не помнил. Мы похоронили отца за ручьем, под вербами. Под самый конец, уже после речи Пастора, полил дождь; большинство не стало дожидаться, когда закопают могилу и поставят крест. Уходя, я начал высматривать детей. Сусанна с Петром спрятались от дождя под громадным дубом. Я перескочил ручей. Петр уже дремал, Сусанна задирала голову и что-то высматривала в ветках. - Что там? - Ничего. - Что-то увидела? - Нет, ничего. - Пошли, нельзя во время грозы стоять под деревом.
Той ночью я не мог заснуть. Вступил в плотное водородное облако, экстенса раскрылась, словно голодная яма, потоки горячей энергии кружили во мне со скоростью света, жилы и артерии свербели, нервы горели, позвоночник царапал о мышцы. Сначала я стоял возле открытого в ночной дождь окна (в комнате не было никакого света) и курил травяные сигареты. Дети спали, закутавшись в одеяла, с повернутыми друг к другу личиками, со слегка покрасневшими щечками, полуоткрытыми ротиками. Сйянна тихонько похрипывала на диване, голова безвольно упала на спинку. Энергия внутри меня была настолько огромной, что я попросту должен был сдвинуться, сделать что-то неожиданное и неотвратимое, рука с сигаретой дрожала у меня перед глазами - я вышел, как можно скорее, лишь бы не глядеть на них, лишь бы отодвинуть искушение, потому что кулаки уже сами сжимались.
На веранде я застал Леона Старшего. Он не спал. Увидав меня, вытянулся на стуле чуть ли не горизонтально. - Ты хоть понимаешь, как от этой сырости меня скрючивает? - забормотал он, указывая на продолжение культи. Я сбежал от него на балкон второго этажа. Доски скрипели под ногами. Я обходил дом, заглядывая в темные комнаты. Но в одной из них было светло. Я остановился. Свет исходил из окна пристройки, я очень четко видел в желтом блеске ничем не прикрытой лампы тот выступ стены, с которого когда-то, вместе с Ларисой, подглядывал за Смертью. Но кто жил там сейчас? Угадать это никак не удавалось. Я выбросил сигарету, перебросил ноги через балюстраду. Медуза палила мне в спину, космос был на моей стороне. Я прыгнул. Ноги скользнули по мокрым кирпичам - я замахал руками, под пальцами все было скользким, никакой опоры, никакой возможности ухватиться, я летел вниз; в последний момент встретился старый крюк, но он тоже не выдержал, лишь распанахав мне ладонь. Я ударился о землю. Через экстенсу прошли огромные волны боли, на момент даже звезды померкли. Я упал на левый бок, хоть в этом повезло. Я мог двигаться. Уселся в луже холодной грязи. В бедренном суставе что-то хрупнуло. Я переждал десяток вдохов-выдохов. Поднялся. Волны успокаивались, сейчас ко мне возвращались их вторые и третьи отражения. Поплелся, хромая, вокруг дома, в кухню: нужно промыть ладонь, похоже, железо прошло до самой кости.
В кухне было темно, я зажег свет, подошел к мойке и только тогда заметил мать, спящую сидя возле бокового стола. Я открыл кран, холодная вода вымывала из раны грязь и кровь.
- Что с тобой стряслось?
Я оглянулся (через левое плечо, то есть, чуть ли не делая пируэт на месте). Мать не спала, была в полнейшем сознании; только мигала, слегка ослепленная неожиданным светом.
- Упал. Не могу заснуть. Йод - где он…
- Левый верхний ящик, над ножами.
- А кто сейчас занимает комнату дедушки Михала?
- Хммм? Никто.
Мать даже не пошевелилась, когда я забинтовал большой палец и запястье, беспокойно приглядываясь к ней - она сидела, сгорбившись, трудно было заметить даже ритм ее дыхания.
- Все нормально?
Она подняла глаза и несколько минут всматривалась в меня.
- А знаешь, что ты перестал стареть? - заметила она наконец, когда я завязал бинт.
- Это всего лишь замедление процесса.
- Правда? Для меня ты выглядишь точно так же.
- Иллюзия. В такие небольшие промежутки времени…
- Ведь он мог бы жить, правда?
- Мама…
- Пастор говорил, что это не от Них, что ты не предал, что это Бартоломей… - выпалила она одним духом и замолчала. - Что ты в согласии с традицией, - прибавила. - И вот теперь я думаю, что если бы… Понимаешь. Если бы…
Она опустила голову и, чтобы заглянуть ей в лицо, мне пришлось подойти и присесть на корточках возле стула.
- Только, знаешь, ведь он бы никогда… не отец.
Она погрузила пальцы мне в волосы.
- Да какое все это имеет значение? - шепнула. - Лишь бы жил; какой угодно. Думаешь, я хотя бы на секунду заколебалась? Думаешь, была бы это для меня какая-нибудь разница? Будто есть такая граница, за которой уже говоришь себе: "Да нет, спасибо, предпочитаю, чтобы он не жил"? - Она сжимала пальцы и притягивала мою голову, так что в конце я положил ее у нее на коленях. Теперь она склонялась надо мной, неудобно скорчившимся, когда все болело, шепча мне на ухо: - Нет такой границы. Нет такой границы. Нет такой границы. Нет такой границы…
* * *
Место в Совете, покинутое отцом, я занял практически незаметно; изменение моего собственного статуса означало всего лишь изменение внутреннего этикета, ведь никаких внешних манифестаций не было, никто этого не прокомментировал хотя бы словом. Такое наследование по линии крови не следует из идеологических догм - всего лишь проявление прагматизма. Точно так же и Пастор всегда был сыном (или племянником) Пастора, Доктор - Доктора. Ведь для них не существовало каких-либо школ - а это даже больше, чем просто профессии. В семье наследуется не только знание, но и сам стиль жизни; существует определенная базовая последовательность, некий пакет необходимых ментальных черт, владение которым наиболее вероятно у члена того же самого мини-общества, то есть, именно семьи. Именно так мы живем в Зеленом Краю.
Мастер Бартоломей сам был одной из таких институций; правда, его долговечность и бездетность обусловили уже иную традицию. Что я от него наследовал? Он не давал никаких непосредственных указаний. Советы, даже провозглашаемые по собственной его инициативе, оставались, как минимум, неясными. - Не забывай об одном, сказал он как-то раз, заметив, что я без видимой причины схватываюсь на ноги и размахиваю левой рукой, строя небу дикие рожи. - Зависимость двусторонняя. - Понятно, что зависимость двухсторонняя; как он мог считать, будто бы я этого не понимаю? Ведь все дело заключается в свободном прохождении информации - ведь с чего это я вдруг сделался левшой, опять же, другие аберрации? Так что он, собственно, хотел сказать? Что так сильно подчеркивал? Но Наблюдатель не разрешал подойти и расспрашивать, как ребенка, вытягивать непосредственные ответы; слова Мастера необходимо принять в молчаливом понимании. Ибо, в первом случае я наследовал всего лишь знание; а так - так наследуется жизнь.
Неумолимо пришло время дезинтеграции. Сусанна выезжала с Факелом на все более длительные эскапады, все дольше пребывая с Даниэлем и Ларисой, среди лошадей; когда ей исполнилось пятнадцать лет, она проводила там чуть ли не столько же времени, сколько и дома; в ее машину встроился новый огромный эпицикл. Я же уже несколько месяцев постепенно распадался: рука, крыло, нога, нос, спутник. А началось, как и указывалось в предписании, от отброса выделенных трансмутационных органов, которые вышли вы дрейф от главного паука экстенсы на скупых газовых струях и въелись в голову громадной угольно-ледовой кометы, со временем овладев и окружающим облаком обломков, пока через три месяца кометы уже не было, лишь сохраняющая вектор движения, двадцати километровая, тоненькая, словно стенка клетки, кружащаяся розетка фоторецепторов: Глаз. Экстенса двигалась в системе Медузы по гиперболической кривой, спускающейся постепенно между орбитами Седьмой и Шестой к звезде и Аномалии. Очередные Глаза, а так же чувствительные к радиочастотам Уши, отпадали от меня по касательным направлениям, постепенно удаляясь все больше, медленнее и быстрее, с собственным ускорением и без него, пока, таким вот образом, я не охватил в плоскости эклиптики четверть, половину, две трети окружности системы Медузы. Распылившись так на сорок миллиардов километров, я утратил чувство постоянства тела, ту инстинктивную легкость ориентации экстенсы в соответствии с параллельным перцепториумом человеческого организма. Нервная система экстенсы продолжала фильтровать и индексировать репрозионные импульсы, пытаясь сохранить постоянную схему копирования-воспроизведения, но это было все более сложно, по мере того, как все большая часть массы экстенсы собиралась в мобильных, отделенных периферийных организмах, и все больше репрозионных зерен уходило в них из первоначального Зерна, уже чуть ли до остатка потребленного асимметричной тушей вакуумного паука, которого, в свою очередь, съедали Глаза, Уши, зонды и трансмутаторы с самым различным предназначением и метаболизмом. Первая их дюжина уже приземлилась на крупнейшем из спутников Шестой. Постепенно я пожирал планетную систему Медузы. Приливные силы, истинные и иллюзорные (поскольку порожденные вторичным сложением репрозионных импульсов), вызывали неожиданные приливы крови к голове, пугающие, продолжающиеся часами аритмии, ночные рвоты и кровотечения из носа. Я бил посуду и калечился сам, захваченный острыми невралгия ми - Сйянна запретила мне приближаться к кухне, да и в огороде все чаще меня заменял Петр - только он делал это исключительно по обязанности, совсем не так, как его сестра. Он тоже удалялся, дрейфовал куда-то за пределы моего горизонта.