Маргарита кивнула, но ее вымученная улыбка говорила о чем-то другом. Действительно, она живо увела Хелен в кухню и прикрыла дверь.
– Так как там Паула? – снова спросила девушка и напряглась в ожидании ответа.
– Уж больше месяца от нее никаких вестей, – простонала Маргарита и разрыдалась. Должно быть, бедной женщине давно невмоготу было носить все в себе, если она так сорвалась перед незнакомым человеком.
– Вы боитесь, что с ней что-то случилось?
– Ох, боюсь. У Октаво было в кармане письмо для меня. Можете прочесть, вон оно, видите, на буфете.
Убористый, старательный почерк Паулы заполнял полстраницы. Хелен с умилением представила, как движется по бумаге толстая лапища ее утешительницы. Она уткнулась в письмо и не поднимала головы, пока не прочла все.
Милая, милая моя Маргарита,
завтра утром я посажу Октаво в автобус и отправлю к тебе. Договорюсь с кем-нибудь, чтоб его проводили до твоего дома. Здесь становится слишком опасно. Нынешней зимой было несколько побегов из интерната. Бедные дети бегут в горы или по реке. Бог весть, каково им дальше приходится. Люди Фаланги обвиняют нас в соучастии (в кои веки раз вполне справедливо) и грозят примерно проучить, если это не прекратится. А это не прекращается… Они говорят, что знают, как наказать нас, что у каждой из нас есть свое слабое место.
Вот я и отправляю его тебе с автобусом, мое слабое место. Позаботься о нем, как о своем. Он хороший мальчик. Тяжело мне с ним расставаться, но я заберу его, как только смогу, я знаю, что здоровье у тебя плоховато, но с ним не будет особых хлопот. Денег на расходы я пришлю. Запиши его в школу, если удастся: он любит учиться. Крепко целую.
Твоя сестра Паула
– Вот, – вздохнула Маргарита, когда Хелен кончила читать. – И после этого письма – ничего. Я ей писала – не отвечает. Я бы к ней съездила, да мне такая дорога уж не под силу. С сердцем у меня неладно, нога болит, и потом, Октаво ведь не оставишь.
Хелен молчала, глубоко задумавшись. Несколько побегов? Что Паула имела в виду – только ее и Милену с их спутниками, или были и другие? Быть может, их бегство впустило в унылые стены интерната ветер свободы, которого уже не удержать? Что сталось с Катариной Пансек, Верой Плазил и остальными? А главное, что там с Паулой? Ее молчание внушало тревогу. Невыносимо было думать, что с утешительницей случилось что-то плохое.
– Вы не знаете, во сколько отходит автобус на север? – спросила она.
– Есть один в двенадцать тридцать, но вам не успеть на автостанцию… Вы и не поели даже…
– Если бегом, могу успеть.
Она накинула пальто, пересчитала деньги – хватит ли на билет – и подбежала к Октаво, который все еще плескался в лохани.
– Октаво, я уже ухожу… Прости, мой хороший.
– Знаю, тебе надо идти, а то кого-то посадят в черную яму, если ты не вернешься…
Хелен не сразу поняла, о чем он говорит.
– О, нет, это так было в интернате. Я же теперь не там. Я свободна. Могу ходить и возвращаться по своему усмотрению.
– По Усмотрению? А Усмотрение – оно где? Ты меня туда сводишь?
Она рассмеялась.
– По своему усмотрению – это значит куда хочешь и когда хочешь. Я тебя свожу.
– Обещаешь? – спросил мальчик, выводя пеной загогулину на щеке Хелен.
– Обещаю. Когда все будет хорошо.
Она поцеловала Маргариту, словно век была с ней знакома, и опрометью сбежала по лестнице. Уже во дворе оглянулась и крикнула:
– Что-нибудь передать вашей сестре?
– Да, скажите, я записала Октаво в школу!
Хелен бежала вдоль по набережной в своем мокром от объятий Октаво пальто, повторяя в обратном порядке путь, проделанный несколько месяцев назад глухой ночью в поисках Бродяжьего моста. Тогда она не знала, что ее ждет встреча с Миленой. А сегодня Милена опять для нее потеряна… На автостанции все было спокойно, но Хелен заметила довольно много солдат в форме цвета хаки, которые вышагивали взад-вперед по платформам с оружием в руках. Они явно были приведены в боевую готовность. Девушка перехватила почти пустой автобус в самый последний момент, уже на ходу. И только усевшись, нашла наконец время подумать, что же она, собственно делает. Да, она покидает столицу, когда вот-вот завяжется сражение, да, ей надо обязательно вернуться к началу зимних битв на случай, если они состоятся, – все так. Но сила куда более могущественная толкала ее в этот пыльный автобус, в путь к Пауле: она не могла бросить на произвол судьбы женщину, которая привечала и утешала ее, когда беспросветная серая тоска и безнадежность выматывали душу. Нет, она не оставит Паулу. Она бы себе этого никогда не простила.
Долгий путь без возможности скоротать его за чтением казался еще дольше. В каждой деревне автобус останавливался, люди выходили, входили, и никому ни до кого не было дела. Красномордый шофер гнал автобус на пределе, одолевая виражи и подъемы, и возмущенно сигналил другим водителям, словно они не имели права ехать по одной с ним дороге. Под вечер он остановился у какого-то кафе или ресторана, зашел туда и пропал. Мало-помалу за ним потянулись и пассажиры, и скоро все переместились в зал. Там было темно и накурено. Хелен присела в конце одного из столов. Через ее голову передавали тарелки исходящих паром супов, ветчину, вкусно пахнущие омлеты. У нее живот сводило от голода. Девушка пошарила в кошельке, но денег осталось в обрез на обратный билет.
– Что-то вы, мадемуазель, ничего не едите, – обратился к ней сосед слева, и Хелен узнала в нем одного из своих попутчиков.
– Не хочется.
– Не хочется или денег нет? Да ладно вам, я же видел, как вы считали гроши. Чего тут стесняться? Есть-то всем надо, разве не так?
Ему было с виду лет пятьдесят. Хелен не успела возразить – сосед уже поднял руку, подзывая подавальщицу:
– Омлет для барышни, будьте любезны!
Пока она расправлялась с угощением, сосед, отвернувшись, болтал с другими попутчиками, должно быть, не желая ее смущать.
– Вы докуда едете? – спросил он, когда Хелен покончила с омлетом.
Она назвала пункт назначения, и сосед явно удивился.
– Думаете, доберетесь?
– А почему нет?
– Там, говорят, какая-то заваруха. Баррикады… В город не пропускают… Хотите кофе?
Было уже темно, когда они наконец тронулись дальше. Совместная трапеза развязала языки, и несколько километров веселая музыка разговоров вплеталась в рокот мотора. Потом мало-помалу голоса умолкли, и большинство пассажиров уснуло. Рядом с Хелен никто не сидел, и она разулась, положила ноги на соседнее сиденье и накрылась своим пальто, как одеялом. Засыпая, она вспомнила Октаво с его "Усмотрением". Потом в очередной раз задумалась, откуда все-таки у Паулы этот мальчик, от кого… Утешительница открывала ей многие свои тайны, но эту – никогда! Она только смеялась и дразнила Хелен "любопытной Варварой", когда та приставала с вопросами.
Проснулась она от холода. Автобус стоял. Дверь-гармошка была открыта, и по салону гулял ледяной сквозняк. Шофер стоял в проходе, неприязненно глядя на Хелен.
– Приехали, мадемуазель. Пора выходить.
Она встала, оглянулась и увидела, что осталась одна. Больше в автобусе никого не было. Кругом царил непроглядный мрак.
– Но это же не автостанция…
– Я туда не поеду. Там дерутся. Мне это надо?
Хелен ступила на подножку и остановилась в нерешительности.
– Но не можете же вы меня вот так здесь бросить!
Он даже не потрудился ответить.
– Скажите хотя бы, где город…
– Город вон там. Прямо по дороге идите и доберетесь. А то можно срезать через холм, это вон туда. Фонарик у вас есть?
Хелен встрепенулась:
– Холм… это где утешительницы?
– Так точно. Ну ладно, все, счастливо оставаться!
Он слегка подтолкнул ее в плечо, не скрывая нетерпения: иди, чего ждешь? Силком тебя выталкивать, что ли? Спорить было бесполезно, и Хелен соскочила с подножки. Интересно, а у этого человека есть дочь ее возраста? Как бы ему понравилось, если б ее оставили одну глухой ночью в этом пустынном месте?
Нет, фонарика у нее не было. Она решила, что лучше держаться дороги, добраться до города и оттуда пройти знакомым путем через мост. Хелен подождала, пока жалобы мотора совсем стихнут вдали, и пошла. Шагов через сто она остановилась как вкопанная: со стороны города послышался лай. Многоголосый, с подвыванием, он звучал в тишине очень явственно и, кажется, приближался. У Хелен мороз прошел по коже, и она свернула к холму. Луна кое-как освещала тропу, ведущую в гору. То и дело спотыкаясь о камни, девушка все-таки сумела добраться до вершины без увечий. Наверху свирепствовал порывистый ветер, и она стиснула зубы, чтобы не стучали. Ниже по холму виднелись крыши ближайших домов утешительниц. Хелен вглядывалась в даль – не увидит ли город и реку, – но было слишком темно.
На первой же улице ей стало не по себе. Что-то было неладно. Деревня спала, само собой разумеется, но каким-то пугающим сном. Где входная дверь стояла нараспашку, где болтался полуоторванный ставень. Хелен прибавила шагу. У фонтана свернула налево по знакомой улочке. В памяти вставали слова Маргариты: "Уж больше месяца от нее никаких вестей…" Что делать, если Паулы нет дома? Где ночевать? Чем дальше она шла, тем больше укреплялась в уверенности, что дома по обе стороны улочки стоят нежилые. Она чуяла их пустоту. Как будто большие теплые утешительницы больше не заполняли и не согревали их своим телесным изобилием. У дома 47 Хелен с замиранием сердца остановилась. В окошке теплился дрожащий огонек свечи. Она прижалась лицом к стеклу и увидела Паулу: та сидела в кресле и спала, склонив голову к плечу. Хелен толкнула дверь, бесшумно закрыла ее за собой, опустилась на колени у ног утешительницы, взяла ее руки в свои и все смотрела и не могла насмотреться. Ей никогда не доводилось видеть Паулу спящей, и странно было, что она такая далекая и отчужденная. В конце концов Хелен стало как-то неловко. Она тихонько окликнула:
– Паула… Паула…
Толстуха открыла глаза и не выказала ни малейшего удивления. Можно было подумать, она как уснула с примостившейся у ее ног Хелен, так теперь и проснулась.
– Ох, милушка моя, – простонала она, – ты посмотри, что они наделали…
Тут только Хелен заметила, в каком состоянии комната. Стулья были разломаны в щепки, стол опрокинут, полки сорваны, буфет с выбитыми дверцами повален. Можно было представить, с какой яростью здесь орудовали топором, с каким остервенением все крушили.
– Я только сегодня под вечер вернулась. Месяц меня тут не было. В кухне кое-как навела порядок, а тут еще ничего не трогала… устала… и до спальни-то не дошла…
Ее голос балансировал на самой грани слез.
– А где ты была этот месяц, Паула?
– Да в тюрьме у них, красавица моя.
– В тюрьме? Ты?
– Ну да, их пришло четверо, и меня забрали. Не больно-то, знаешь, церемонились. Руку мне зашибли и голову… Это все из-за побегов.
Хелен почувствовала, как в ней закипает гнев.
– Побегов-то много было, двадцать, а то и больше, – продолжала Паула. – Ты, красавица моя, была из первых и, считай, открыла сезон! Мы им, бедным, давали одежду, припасы, прятали их, когда надо было. Вот нас и арестовали – Марту, Мели и меня. Остальных выставили из деревни. А потом вернулись и все тут порушили. Ты видела? Ни одного дома не пощадили. И Октаво моего нет…
Она длинно, горестно всхлипнула и закрыла глаза.
– Паула моя… – прошептала Хелен.
– Куда мне теперь? – простонала утешительница. – Вот сейчас восстание, знаешь, наверно? В городе баррикады, еще несколько дней – и фалангистов погонят поганой метлой, это уж точно. Их так все ненавидят… Мне бы радоваться, а я не могу. Я, знаешь, так любила утешать… Ох, больше всего на свете любила! Боюсь, я ничего другого и не умею, разве что еще стряпать. А теперь двери интернатов распахнутся, и эти дети, которых я любила, разлетятся кто куда. Ох, красавица моя, и куда мне теперь? Кому я нужна, никчемная толстая тетка? И Октаво со мной нет…
Она больше не сдерживала слез, которые так и хлынули по ее круглым щекам.
– Паула моя… – повторила Хелен, потрясенная до глубины души.
Она встала, обошла кресло и обеими руками прижала к груди тяжелую горячую голову. Она целовала ее, гладила по волосам, по мокрому лицу.
– Ничего, Паула, ничего… У Октаво все хорошо. Я его видела у Маргариты. Она записала его в школу. Он хорошо учится. Ты получила его письмо?
Паула кивнула.
– Знаешь, Паула, давай вот как сделаем. Пойдем сейчас наверх и ляжем спать. Ты на своей кровати, я на кровати Октаво. А завтра утром сядем на автобус и поедем к нему, в столицу. Ни о чем не беспокойся. Я буду о тебе заботиться. Я тебя знаешь как люблю, прямо как мать. Другой матери, чем ты, у меня и нет…
Утешительница снова кивнула и спрятала лицо на груди "бездомного котенка", которому открыла дверь четыре года назад.
X
ЗИМНЯЯ БИТВА
ВСЮ НЕДЕЛЮ перед отправкой из лагеря Милош высматривал сойку. Как ни старался он не поддаваться суеверию, надежда, что пестрая птица покажется еще хоть раз и принесет ему удачу, не оставляла его, и он ничего не мог с этим поделать. Каждое утро и каждый вечер он бродил на задах лазарета, там, где видел ее осенью, но сойка так и не появилась – ни на подоконнике, ни на ветках за оградой, ни еще где-нибудь. Милош видел в этом дурное предзнаменование.
Не он один стал чувствителен к приметам. Был случай, когда один "кандидат" буквально озверел из-за того, что кто-то занял его обычное место в столовой. Он перевернул скамью, стряхнув с нее нарушителя, и принялся избивать его, вопя: "Смерти моей хочешь, гад? Хочешь, чтоб меня убили?" Двое мужчин еле оттащили его.
Тренировки в последнее время приобрели какой-то свирепый характер. Казалось, теперь, когда до битв оставались считанные дни, гладиаторы старались ожесточиться, насколько возможно, изжить в себе всякую слабость. В последний вечер после ужина Мирикус собрал их всех на арене. Лампы были выключены – лишь красные отблески факелов, укрепленных на бревенчатых стенах, высвечивали сумрачные лица. Гладиаторы рассыпались по арене и стояли неподвижно, сжимая в руках мечи. Мирикус медленно прохаживался между ними, потом поднялся на галерею и заговорил своим глубоким басом:
– Господа, посмотрите друг на друга. Хорошенько посмотрите друг на друга, все: Кай, Ферокс, Деликатус, Мессор…
Он называл имена, все тридцать, не забыв ни одного, неспешно, с расстановкой, и эта суровая литания придавала происходящему зловещую торжественность.
– Смотрите хорошенько, потому что через несколько дней, когда я снова соберу вас здесь, на этом же месте, многих из вас не будет в живых. Посмотрите друг на друга.
Последовало тяжелое молчание. Гладиаторы стояли, уставившись в песок. Ни один не поднял голову, как требовал Мирикус.
– В эту самую минуту, когда я обращаюсь к вам, – продолжал тренер, – то же самое говорят бойцам в пяти других лагерях. Они стоят сейчас, как вы, в свете факелов, и каждый гадает: окажусь я в числе мертвых или в числе живых? Новичкам говорю, остальным повторяю: ваше единственное оружие – ненависть. Вы должны ненавидеть вашего противника, едва он появится на арене. Вы должны ненавидеть его заранее за то, что он хочет отнять у вас жизнь. И накрепко затвердите себе, что его жизнь не стоит вашей.
Он сделал паузу. Гладиаторы хранили молчание, уйдя в свои мучительные мысли. Милош поднял глаза и увидел в нескольких метрах перед собой бритый затылок Василя и могучие плечи, двигавшиеся вверх-вниз в такт его мерному дыханию. Ему стало легче, а потом возник вопрос – кому из них двоих предстоит биться первым? Милош помолился про себя, чтоб начали с него.
Мирикус долго еще говорил. Он вспоминал великих гладиаторов древности – Фламму, одержавшего тридцать побед, Урбикуса, победившего тринадцать раз и погибшего из-за того, что не нанес смертельного удара и дал шанс своему поверженному противнику.
– Завтра отправляемся, – объявил он в заключение. – Положите мечи у ваших ног и оставьте их тут. В дороге они вам не понадобятся. Мы соберем их и отдадим вам перед битвой.
В эту ночь никому не снились кошмары. В дортуаре царило какое-то неестественное спокойствие. Вряд ли хоть кто-то по-настоящему спал. Всякий раз, как Милош начинал задремывать, его словно что-то толкало, и вот уже сна не было ни в одном глазу, как будто жаль было тратить на него эти часы, возможно, последние. Василю тоже не спалось. Где-то среди ночи он вдруг спросил:
– А твоя девушка – ее как зовут?
– Хелен… – прошептал в ответ Милош.
– Как?
– Хелен, – повторил он погромче, и в тишине это прозвучало как зов.
– Какая она?
– Какая-какая… нормальная.
– Ну скажи толком, – настаивал Василь. – Я не растреплю.
– Ладно, – буркнул Милош, несколько смущенный, – она небольшого роста, волосы короткие, лицо такое… в общем, круглое…
Василю было мало столь общего описания.
– Ты скажи что-нибудь такое, не знаю… особенное, ну, что она, например, умеет…
– Она… она, например, хорошо лазит по канату.
– Ну вот! – удовлетворенно сказал человек-лошадь и отстал.
Утром ворота лагеря отворились, и три фургона военного образца в сопровождении двух крытых грузовиков с вооруженными солдатами въехали на территорию и встали перед столовой. На ветру, под мокрым снегом выстроили бойцов. Задачей Фульгура было разбить их по группам и в каждой приковать наручниками к общей цепи. Он взялся за дело с извращенным наслаждением, высматривая на лицах признаки страха. Милош всячески старался выглядеть спокойным, но бледность выдавала его, и когда Фульгур гаденько подмигнул ему, словно говоря: "Что, трясутся поджилки-то?" – он еле сдержался, чтоб не расшибить ему физиономию ударом головы.
До последней минуты он отчаянно искал глазами сойку. "Прилети, ну пожалуйста! Покажись! Хоть на секундочку, чтоб я мог увидеть тебя напоследок и унести с собой твои яркие цвета, твой образ – образ самой жизни!"
Его подтолкнули, чтоб не задерживал посадку.
Фульгур позаботился разлучить его с Василем. Милош со своей группой был помещен во второй фургон и уселся на одну из деревянных скамеек, тянущихся вдоль бортов. Автоколонна тронулась и выехала из лагеря. Один грузовик с солдатами возглавлял ее, второй замыкал. Всякая попытка к бегству была бы чистым самоубийством. В маленьком зарешеченном окошке фургона мелькал только сложный узор голых дубовых веток. Лишь к полудню они выехали наконец из леса на большую дорогу и покатили на юг, к столице.