3
Карие, чуть раскосые глаза молодого печенега вновь смотрели в лицо наставника, выражая взглядом бесконечное преклонение и преданность.
Мальчишка желал стать магом, не имея к этому никаких способностей. Но Горкан поощрял его и несколько таких же ребят, учил элементарным навыкам ремесла, заботливо создавая свой маленький отряд абсолютно бескорыстных, готовых отдать за него жизнь, людей. И вот пришло время, когда один из них пригодился.
Отдавая ему кожаную сумку с чашей, Горкан сказал, что поручает ему дело великой важности. Хан Исмаил передает на хранение в Кеграмский форт драгоценную чашу, о чем никто не должен знать.
Лицо парня преисполнилось фанатической гордостью в связи с оказанным доверием. Горкан понял, что тот скорее умрет, чем не выполнит поручения.
Впрочем, умереть ему придется в любом случае. Маг нарисовал на его груди особый знак, который тот должен показать коменданту крепости в подтверждение достоверности своих слов. В действительности это был тайный знак орков, предписывающий умертвить того, кто будет им отмечен, чтобы тайна, которую тот знает, умерла вместе с ним.
Мальчишка исчез из лагеря, никем не замеченный. Горкан вздохнул спокойно - теперь чаша в безопасности. Кеграмский форт хорошо защищен от демонов, Елистаре нет туда доступа.
В конце концов, она забудет о чаше, найдя иную возможность создать миньона. Но главная мысль, что грела его сердце, была о скорой и теперь неизбежной смерти отца.
Чаша убьет его рано или поздно, когда сын не будет знать об этом, а потому и не понесет страшной ответственности за смерть отца.
Пока хан и его свита, подобно глупым детям, забавлялись, наблюдая работу золотых дел мастера, печенеги пировали, торжествуя победу.
Горкан, небрежно и незаметно переходя от шатра к шатру, дошел до глубокой зловонной ямы, куда был брошен княжеский воевода Руфус Огнемеч, отделенный от остальных пленников.
Днем маг слышал шум веселья, доносившийся отсюда - победители наблюдали за бесплодными попытками Руфуса выбраться, цепляясь руками и скованными ногами за осыпающуюся глину.
Стремление к свободе было столь велико, что он не обращал внимания на бессмысленность усилий - ведь только покажись воевода на краю ямы, как немедленно был бы сброшен вниз.
Со временем развлечение надоело, пленнику связали руки за спиной и разошлись по своим делам. Выбраться из ямы собственными силами было невозможно, что показал длительный опыт.
Не трудясь оглянуться, не видит ли кто, ибо не было ничего странного в желании главного жреца взглянуть на пленника, Горкан остановился на краю. Немедленно сидящий на земле мужчина поднялся, глядя снизу вверх злыми серыми глазами.
Он устал, был ранен, первый, почти неконтролируемый взрыв ярости, вызванный поражением, миновал, и теперь он был почти спокоен, уже трезво размышляя о будущей участи.
Некоторое время они смотрели друг на друга, и маг успокоился - такой человек не побежит домой, выбравшись из плена. Сперва он исполнит неумолимое требование закона язычников, отомстит убийце своего князя и друга, непрощаемому врагу своему, хану Исмаилу.
Если бы Горкан не уверился в этом, он бы ушел, оставив воеводу собственной судьбе, спешно придумывая другой план, позволяющий обмануть демона и ее прислужников.
Незаметным движением руки, скрытой плащом, он бросил вниз длинный кинжал. Тонкое заговоренное лезвие, выкованное слепым гномом, могло за секунду перепилить цепь.
Потом шаман уронил несколько зазубренных железных костылей - вбивая их в стену, пленник сумеет выбраться наверх. За ними скатился увесистый камень, который следовало использовать в качестве молота.
Удивленный Руфус спросил:
- Зачем ты делаешь это? - но маг, не отвечая, неспешно отошел от ямы.
Все, что мог, он уже сделал, теперь следовало лишь ожидать развития событий.
4
По мере приближения к вершине становилось все холоднее, спускались тучи. Иногда голова невольно втягивалась в плечи, избегая столкновения с мохнатыми темными пуховиками. Хлестнувший вдруг порыв ветра погнал их над тропой, смешал с белесым туманом внизу, вытряс хлопья снега вперемешку с дождем.
В мгновение ока гора превратилась в единое целое с бездной, мутное, призрачное и расплывчатое. Не было видно вытянутой руки и идти стало невозможно.
Нам повезло, буря застала возле глубокой расщелины, в которой удалось поместиться всем. Я с ужасом подумал о тех, кто остался позади на узкой тропе. Забившись поглубже, путники расселись на камнях, кто где сумел отыскать местечко посуше.
Первое время все наблюдали за верчением снега, изредка заносимого внутрь порывом ветра, затем постепенно стали поглядывать друг на друга, выделяя каждый для себя чем-то привлекательное лицо, послышались негромкие разговоры.
Многие, воспользовавшись моментом, достали из сумок еду, застывшую от холода, но не потерявшую от этого своей привлекательности для голодных и усталых людей.
Вдруг что-то черное заслонило круговерть метели. Некоторые паломники вскрикнули от неожиданности и страха, однако тут же к ним вернулось прежнее спокойствие - в расщелину шагнула высокая худая фигура человека, облепленного снегом.
Некоторые немедленно отвели глаза, копаясь в торбах с едой, делая вид, что даже не заметили вошедшего, чтобы не пришлось поступиться выбранным местом, уже ставшим их собственностью. Другие радушно потеснились, и человек, поблагодарив, присел на камень, расположенный возле входа, но все же защищающий от пронзительного холода.
Вновь вошедший встряхнул головой, провел руками по плечам и сразу стало видно, что это монах, христианин.
Длинная черная ряса, из-под которой виднелись порыжевшие от старости сапоги да приплюснутая под тяжестью снега скуфейка не защищали его от холода. Однако, по его поведению не было заметно, чтобы что-то неприятно досаждало его телу.
Он взял в руки серебряный крест, висевший на груди, негромко прочитал молитву, в которой благодарил Создателя за избавление людей от смерти в непогоде и просил уберечь тех, кто остался позади и брел дальше по тропе.
Затем благожелательным взглядом обвел окружающих, как будто делясь с ними собственным спокойным мужеством. Снежана протянула ему лепешку на меду, и он с благодарностью принял угощение.
Обратив на девушку свои черные глаза, монах спросил:
- Куда идешь, милая?
Но та не успела ответить, заглушенная пронзительным голосом еще не старой женщины с лицом, иссушенным какой-то внутренней злостью и вечным раздражением.
- Ну, закудакал девке дорогу, теперь не будет ей удачи.
Она как будто и упрекала монаха за неосмотрительный вопрос, но в то же время явно была довольна неизбежным провалом планов незнакомой девушки.
Монах примирительно улыбнулся.
- Я не сказал ничего худого, но разве ты, годящаяся по летам ей в матери и наставницы, ожидаешь добра от встречи с обманщиком, кудесником?
Я даже поежился от неосмотрительности горемыки - крайне глупо было упоминать не только о возрасте паломницы, но и о бессмысленности обращения к колдуну, тем более что последнее замечание задевало всех путников.
Послышался недовольный гул голосов, однако его перекрыл без особых усилий визгливый голос женщины.
- Тебе что, повылазило? Какая я ей мать, когда она старше меня, ты посмотри на ее лицо, все в морщинах!
Ведунья безразлично слушала ее выкрики, нимало не тронутая упоминанием о несуществующих следах времени на ее прекрасном лице.
Та продолжала кричать, все больше возвышая голос.
- Ишь, вырядилась, в сафьяновых сапогах, плаще атласном, брильянты в ушах так и сверкают! Думает, что краше всех, а сама на паучиху похожа!
Снежана поморщилась, но не потому, что ее задели глупые слова, а при упоминании пауков, которых недолюбливала. Видя, что девицу не проймешь, и она не собирается отвечать на вызывающие слова, женщина переключила свой гнев на монаха.
- А ты, стручок скрюченный, не смей порочить великого прорицателя и кудесника! Он даст нам то, о чем попросим! А ты что можешь вместе с твоим богом, который сам себя защитить не мог, как же ему другим помогать?
Она торжествующе посмотрела на других и хоть никому не понравилась ее озлобленность, все согласно закивали головами - ведь было нанесено оскорбление тому, от кого ожидали столь многого, почти новой судьбы. Монах ответил без гнева, но с великой, несгибаемой убежденностью.
- Он отдал свою жизнь за тебя, за нас всех, искупив смертью наши грехи и открыв нам возможность новой, светлой жизни с Богом!
Из темного угла послышался жесткий, саркастический голос, явно принадлежащий не крестьянину.
- Я его об этом не просил. Деды, прадеды наши поклонялись нашим собственным богам, и те достаточно помогали нам. Зачем искать новое, чужое божество, которое непонятно нам, далеко и чуждо нашим обычаям?
Монах, уже слегка горячась, воскликнул:
- То были не боги, а истуканы, идолы! Сказано в Библии: Проклят, кто сделает изваянный или литой кумир, мерзость пред Господом, произведение рук художника и поставит его в тайном месте! Горе тому, кто говорит дереву: "встань!" и бессловесному камню: "пробудись!" Научит ли он чему-нибудь? Вот, он обложен золотом и серебром, но дыхания в нем нет.
Тот же насмешливый голос спросил:
- А твои иконы и кресты разве дышат? Никогда о таком не слышал, однако же действительно это было бы чудо!
На скулах монаха, выступающих из темной бороды, вспыхнули красные пятна, он поднялся с засверкавшими глазами.
- Обратись к Господу и оставь грехи; молись пред ним и уменьши свои преткновения. Возвратись ко Всевышнему, и отвратись от неправды, и сильно возненавидь мерзость. Кто будет восхвалять Всевышнего в аде, вместо живущих и прославляющих его?
Тот же язвительный голос раздумчиво протянул:
- Да пожалуй, что никто, ежели всем помереть придется.
Каждое пренебрежительное замечание невидимого спорщика сопровождалось гулом одобрительных голосов, - словно греческий хор, призванный подчеркнуть и усилить значение слов ведущего актера.
От подобной бестелесности оппонента монах чувствовал себя неловко, ибо казалось, что его слова, не достигая конкретного человека, канут бесследно в призрачной темноте.
Он попытался пройти вперед, чтобы разглядеть мужчину, но в нашем укрытии было слишком тесно, да и ноги сидящих, вдруг распрямляясь перед ним, не давали шагу ступить. Паломники защищали оратора, высказывающего их собственные мысли и надежды.
Монах благоразумно отступил на прежнее место, понимая, - если будет стремиться пробраться дальше, то неизбежно упадет, что не прибавит ему достоинства.
Уже спокойнее он заговорил.
- К кому вы идете? К человеку, который лжет каждому, обещая с помощью сушеных ящериц и жаб, прочей нечисти избавить от горя, предсказать будущее. Как дохлая тварь, брошенная в огонь или растолченная в порошок, может спасти вас и тех, за кого вы просите?
Голос, поддразнивая говорившего, меланхолически вопросил:
- Так ты не веришь в сказанное в Святой Книге?
Глаза монаха едва не выскочили из орбит от подобного кощунственного предположения, но незнакомец продолжал безмятежно.
- Разве в книге Товита не сказано, что если кого мучит демон или злой дух, то следует курить перед таким человеком сердцем и печенью рыбы, а рыбья желчь способна исцелять бельма на глазах? Возможно, волхвы, лекари открыли такие же полезные свойства в других тварях и теперь используют их во благо людей?
Монах гневно воскликнул:
- Ты кощунствуешь! А Книга говорит, что мерзок пред господом прорицатель, гадатель, ворожея, чародей, обаятель, вызывающий духов, волшебник и вопрошающий мертвых.
Неожиданно он замолчал с приоткрытым ртом и ошеломленным выражением лица. И через секунду высказал то, о чем я уже размышлял некоторое время.
- Ты, кого я не могу видеть, слишком многое знаешь из Святого Писания. Да не отступник ли ты, принявший, а потом отринувший истинную веру?
Впервые голос безмолвствовал. Монах тоже прекратил свои обличения и уселся на прежнее место, опустив голову на сложенные руки.
Снежана задумчиво и сочувственно смотрела на него. Она никогда не вступала в споры, то и дело возникающие по поводу искусства волхвования, считая, что использование этого дара не может принести вреда. Как и многие люди, ведунья полагала недопустимым и противным человеческой природе лишь черное колдовство.
Эмоции стихли, и постепенно все сильнее стал ощущаться холод, пропитавший стены неглубокой пещеры и накатывающий волнами с резкими порывами ветра, залетающего в расщелину.
5
Вновь завязались тихие беседы между соседями. Я невольно услышал сетования женщины, напустившейся на монаха и Снежану. Обращаясь к деду, который пытался идти, хватаясь за лошадиный хвост и теперь сидевшему без сил, вряд ли вслушиваясь в журчание слов, она говорила:
- Дом большой после родителей остался, хозяйство, скотина, а вот мужика боги никак не пошлют.
Она пригладила широкие кустистые брови двумя пальцами, предварительно поплевав на них и загудела снова.
- Конечно, мне не к спеху, небось еще молодая, да все же в дому хозяин требуется - плетень поставить, огород вскопать, поле засеять, да мало ли дел для мужика найдется. И почему другие девки, одна другой страшнее, замужем, а мне все не везет?
Я мог бы попытаться ответить на ее вопрос, но не рискнул. Старик, очнувшись, посмотрел на нее блеклыми глазами.
- Ты, небось, как и я, идешь за внуков просить? И то, о ком, как не о них, нам беспокоиться осталось.
Он закашлялся, хрипя простуженными легкими. Вдруг мне стало смешно при виде огорошенного лица старой девицы. Конечно, я не позволил бы себе столь оскорбительного для нее поведения, разразившись хохотом, независимо от того, что женщина была мне несимпатична. Она же отнюдь не намеревалась сдерживать собственные чувства, перекосив лицо в злобной гримасе и шипя в лицо старика.
- Трухлявый пень, чтоб ты сдох! Пусть тело твое покроется язвами, руки и ноги покорчатся, глаза перестанут видеть, а язык поганый говорить! Чтоб тебе…
Тут негромкий, но оттого не менее звучный голос Снежаны как будто хлестнул ее по лицу, заставив замолчать.
- Хватит! Прекрати проклинать его. Твои слова к тебе же и возвратятся, усилившись во сто крат! Он ничего плохого тебе не сделал. От того, что старик сказал, годов тебе не прибавится. За что ты желаешь ему смерти? Никому нет дела до того, старая ты или молодая. Сиди молча, дай другим отдохнуть.
Та не проронила больше ни слова, лишь глаза, полные ненависти, не отрывались от ведуньи. Я почти забыл о неприятной особе, прислушиваясь к непрерывному вою ветра, ловя признаки прекращения урагана. И вдруг заметил, что физиономия гарпии застыла в напряженном внимании, похожее на лицо рыболова, ожидающего удобного момента, чтобы подсечь рыбу.
Проследив за ее взглядом, я увидел, что из щели в стене, возле сидящей Снежаны выползала длинная многоногая тварь, даже на вид скользкая и холодная, которая уже примостила половину туловища на плече девушки, норовя зарыться в густые волосы, спадающие на плащ.
Паршивка, жаждущая свадьбы, с замиранием сердца предвкушала момент, когда склизкий многолап свалится за воротник плаща моей спутницы. Схватив посох, который я раньше отдал старику, и теперь лежавший возле его ног, я успел острым концом поддеть многоножку, отбросив к выходу.
Снежана и монах вздрогнули, но тварь шлепнулась с таким сильным звуком, что заглушила ветер, и они догадались о причине моих действий.
Ведунья, посмотрев на женщину, с презрительным удивлением пожала плечами, тогда как здоровый рыжий мужик, пытающийся согреть ноги, натянув на ступни полы армяка, убежденно заметил:
- Да никогда тебе, бабонька, мужа не отыскать, недаром люди говорят - злая жена сведет мужа с ума. А уж тебя злей я за всю жизнь не встретил, бог миловал от такой напасти.
Он долго еще крутил головой, недоуменно приговаривая что-то себе под нос. Несмотря на то, что сороконожка все же не попала на кожу ведуньи, женщина развеселилась, как будто уже только от представившейся возможности досадить Снежане получила приток новых сил.
"Глупое, мелочное, несчастное существо, - подумал я, глядя на торжествующее лицо. - Ты богата, свободна, почему же ищешь радости в горе других, что оно может принести, кроме иссушающего, тебя же мертвящего дыхания зла?".
Я заметил, что ветер стихает, монах тоже поднялся, высунул голову наружу и, обернувшись, объявил, что буря скоро прекратится.
Люди зашевелились, собирая остатки еды в узелки и сумки, торопясь продолжить путь. Выйдя на тропу, я невольно зажмурился - белизна снега резала глаза после полутьмы пещеры. Посветлевшие облака, сбросив груз снега и дождя, поднялись вверх, туман, клубившийся в пропасти, тоже осыпался кристаллами снега, отчего ее глубина представлялась еще более устрашающей. Казалось, белый покров должен сгладить мрачность крутой горы, но странным образом она стала еще более грозной.
Блестящими одеждами отгородившись от людей, она была пуста и мертва, безразличная к жалким живым точкам, застывшим от стужи. Я задержался возле входа, монах тоже не торопился идти - мы хотели узнать человека, который спорил с Божьим слугой.
И мы одновременно поняли, кто он по тому насмешливому взгляду, которым он одарил двоих любопытствующих. Высокий черноволосый мужчина, которому не было еще сорока, не имел спутников, держась независимо и слегка надменно.
Поверх белой рубахи, ворот которой был вышит мелким жемчугом, и кафтана фиолетового цвета была наброшена вотола без рукавов из толстой льняной ткани. Суконные штаны были заправлены в кожаные сапоги, он относился к тем немногим, что шли в обуви.
Не останавливаясь, он прошел вперед, ясно показывая тронувшемуся было за ним монаху свое нежелание продолжать разговор. Тот разочарованно вздохнул, но не стал нагонять отступника.
Рыхлый, мокрый снег создавал обманчивое впечатление, расширяя тропу - он зацепился за выступающие камни на самом ее краю, так что казался ее продолжением.
Опасаясь обвала, который мог случиться от громкого звука, я передал по цепочке, чтобы люди держались ближе к скале, и тут же почувствовал сильный толчок в спину, отбросивший меня в сторону.
Мимо быстро шел, почти бежал, приземистый парень, очевидно, из той группы паломников, что оставалась позади. Он задел бредущую впереди женщину, едва не свалив ее в пропасть, затем двоих мужчин и уже почти опередил всех паломников, как вдруг первый, предваряющий цепочку, с громким криком вцепился в его рукав.
Я невольно втянул голову в плечи, ожидая ударов камней и осыпающейся массы снега, но к счастью ничего не произошло. Люди остановились, с удивлением наблюдая за стычкой, как резкий рывок мужчины разорвал свиту из конопляной ткани.
Раскрылась пришитая изнутри матерчатая сумка, и на снег посыпались цепочки, кольца, золотые пряжки и другие ценности. Толпа ахнула - никто и помыслить не мог такого кощунства, чтобы у паломников воровать то немногое, возможно, последнее, что они несут для прорицателя.