Не смог. Бурову отчего‑то стало стыдно и противно. Он хочет жить, он готов терпеть, страдать, бороться, что‑то доказывать себе и остальным. Он ко всему этому готов. А вот этот напуганный мальчик нет. Сергей остановил лошадей, уже бежавших по старому следу. Отпустил Петра, но против ожиданий тот не убежал, а внимательно смотрел на странного мужчину, который неловко перевалившись выбрался из саней.
- Прости меня мальчик. Правильно молва говорит - на чужих плечах в рай не въедешь. Езжай своей дорогой. С Богом.
- А ты?
- Не знаю. Как Господь повелит, так и будет. Хотя, верующим я особо никогда не был. Так что, может и позабудет обо мне, оставив в этих местах.
- Поехали со мной.
- Нет.
- Почему? Ведь там хорошо. Там не может быть плохо.
- Скорее всего ты прав. Но если я поеду с тобой к твоей сестре, то обратной дороги мне уже не будет, а здесь… Здесь возможно все. Даже если придется ждать слишком долго, здесь есть надежда.
- Но там все плохо. Там предательство, интриги, боль. Там все лгут. Что там хорошего?
- То чего нет ни в раю, ни в аду. То, что длится не вечность, а краткий миг. Там жизнь, парень. Там боль, там кровь, там грязь и смрад. Но только там мы живем по настоящему и узнаем себе цену. А рай или ад, это уже итог. Это вечность. Это то, чего ты заслуживаешь за деяния свои. Но свершить их ты можешь только будучи живым.
- Меня там все только предавали, лебезили, пресмыкались, а сами за спиной делали то, что им было угодно. А то и вовсе, заставляли делать то чего я не хотел. Все, до единого.
- Разве не было того, кто был бы тебе верен, кто любил бы тебя от чистого сердца?
- Только Наталия.
- Сестрица?
- Она.
- Сколько тебе лет?
- Четырнадцать.
- Эх молодость. Ты еще ничего не видел, парень. Тебе просто не повезло повстречать тех, кто по настоящему тебя полюбит и никогда не предаст.
- А ты? Если бы ты поехал со мной? Ты бы меня не предал?
- Нет, парень.
- Мне так многие говорили, но все врали.
- Может им ты дал не так много. Как можно предать того, кто подарил тебе второй шанс для жизни? Может такие и есть, но это не мое.
- И я должен тебе верить?
- А ты веришь, что если бы я не остановился, то мы непременно вернулись бы к тебе?
Парнишка задумался. Меж бровей пролегла столь неестественно смотрящаяся на таком молодом лице морщинка. Губы сжались в тонкую линию. Он словно прислушался к своим ощущениям.
- Верю.
- Но я этого не стал делать, не так ли. Я решил остаться в этой пустоши, и пожелать тебе счастливого пути, по твоему выбору. Так что, можешь не сомневаться - ТАМ у тебя будет хотя бы один, кто никогда и ни за что не предаст. И еще. Только там, ты сможешь воздать всем, кто был рядом с тобой по заслугам, а не беспомощно наблюдать за ними и грызть от отчаяния ногти. Но сейчас ты должен сам решить, по какому пути ты пойдешь. Их у тебя два и оба открыты. Один несет боль и труды, но позволит все расставить по своим местам. Второй несет покой и любовь сестры, но не позволит тебе сделать ничего.
- Садись, - вдруг решительно произнес Перт, после продолжительного раздумья.
- Я не поеду к твоей сестре, парень.
- А мы не к сестре. Садись, пока не передумал.
Буров быстро взобрался в сани и устроился рядом с молодым императором. Жаль, не его мерс, ноги не вытянуть. Ну да ничего, как‑нибудь.
- Держи, - Петр протянул ему вожжи, предлагая править.
- Нет, парень. Решение твое. Тебе и вожжи в руки.
- Я боюсь, что отверну.
- Решать тебе.
- Ты правда не предашь?
- Ни за что.
- Господи, спаси и помилуй, - парнишка истово перекрестился, как могут только верящие искренне, всем сердцем и душой, - Н–но!!! Пошли, залетные!!!
Лошади пошли разом и очень быстро набрали скорость. Холодный морозный ветер обдал тело, с легкостью забираясь под одежду и заставляя поежиться. Буров глянул на Петра. Как видно и тому сейчас было холодно, но вид решительный. Упрям. Не отвернет.
Вдруг, на смену морозному, чистому воздуху пришла духота. Только что мерзшее тело обдало жаром. На смену белой пустоши пришла непроглядная, пугающая и молчаливая мгла.
***
Ну вот. А как было хорошо. Теперь опять эта боль, выворачивающий кашель, жар, зуд в язвах, которые никак нельзя трогать, чтобы не стать полным страшилищем (так медикус сказывал). А еще, все эти лицемеры. Даже Лизка, змея подколодная. Не станет открывать глаза. Не хочет он ничего. Пропади все пропадом. Хочет к Наталии. Не нужен он тут никому. Не любит его никто. А ведь он всем старался раздать свою любовь, одаривал ею щедро без раздумий.
Что это? Что‑то прохладное капнуло на закрытое веко, заставив его слегка вздрогнуть. Вот еще. Только на этот раз на губы. Всхлип? Еще один. Никак рядом кто‑то плачет? Лизанька, так ты все же убиваешься обо мне! Радость моя ненаглядная!
Петр резко открыл глаза, но тут же поспешил зажмуриться. Все было по прежнему, стояла ночь и свечей в его спальне не прибавилось, в этом он был абсолютно уверен, да только свет все одно стеганул по глазам. Переждав пару мгновений, он снова их открыл. Сначала были разноцветные круги, потом взор прояснился. В нос ударили такие знакомые запахи, правда сейчас в основном это были ладан и воск, не самые приятные, ну да и Бог с ним, еще совсем недавно он вообще ничего не чувствовал.
А где Лиза? Он повел взором и даже нашел в себе силы повернуть голову, чтобы иметь возможность как можно большего обзора. Но комната была пуста. Нет, не так. Здесь не было никого из тех, кого бы он хотел видеть. Вместо этого вжавшись в стены, по сторонам спальни, с выпученными от ужаса глазами и мелко крестясь - замерли холопы. Двое мужиков в смешно сидящих на них ливреях немецкого покроя и две бабенки. Никак приведение какое узрели.
А глаза‑то у всех на мокром месте. Не иначе как слезы лили, пока испуг не пришел. Теперь‑то не плачут. Теперь даже как дышать позабыли. Ох и умора. Вот не было бы так хреново, обязательно оборжался бы. А Лизы нет. Да и хрен бы с ней. Горло першит так, что спасу нет.
- Пить, - слабым голосом произнес больной. Настолько слабым, что расслышать, что там прошелестел голосок юного императора и не понять.
- Ась?
Растерянно пролепетал один из холопов. Ну точно, Васька. Он уж как‑то переболел оспой и медикус его определил ухаживать за Петром, потому как хворь ему не страшна. А ничего, повезло паразиту, только две отметинки остались, одна на подбородке, а другая на виске. Вот бы и мне так. Лучше бы вообще гладкий лик остался, но это пустые мечты. Так пить‑то ему дадут иль нет?
- Пить, - чуть громче произнес больной.
- Пить? Пить! Свет наш солнышко, Петр Алексеевич. Радость‑то какая!
Все четверо разом бросились к постели, рухнув на колени и потянув к нему руки. Холопы, рабы, люди бесправные и подневольные, но именно они искренне и от чистого сердца оплакивали его горькую судьбу. Это их слезы, роняемые на его чело, привели в чувство обеспамятевшего. Знать, все же есть те кто любит его всей душой. Обидно, что это не те, кому он так щедро раздаривал свою любовь, но и радостно, потому как есть те кому он дорог по настоящему. Народ русский, великий, могучий, многострадальный и сердобольный.
- Васька, шельма. Ты пить‑то дашь? - Голос крепчал на глазах, хотя все так же и оставался слабым и тихим. Но как говорится - смотря с чем сравнивать.
Пить все же поднесли. Не холодная вода, как он надеялся, а теплый сбитень. Ну да оно и понятно, кто же холодное подаст больному‑то. Но вот теплый сбитень… Его пить либо горячим, либо холодным, а вот так… Не то. Впрочем, нечего нос морщить, ведь полегчало же, и голос куда как крепче стал. Вот и ладушки.
- Вы чего ревете‑то?
- Дык, государь батюшка ты наш, тя уж соборовали. Думали помер.
- А вы чего тут?
- Дык, обряжаем тебя, Петр Алексееевич.
Василий с готовностью отвечал на все вопросы. Остальные только кивали, продолжали осенять себя крестами и плакали. Вот только слезы это были слезами неподдельной радости. Он это знал точно, и от этого понимания по груди расплывалось тепло, а тело наливалось силой. Есть зачем жить! Есть ради чего бороться! Пусть все лицемеры, но народ его любит от всего сердца.
- Что же, раз так, знать долго жить буду.
- Век живи, на радость нам, Петр Алексеевич.
- Стой. Кха, кха, кха, - не вынеся резкого окрика, тут же закашлялся Петр.
Спохватившаяся было и подорвавшаяся молодка, в просторном сарафане, встала как вкопанная, опасливо обернувшись к постели с больным. Весь ее вид указывал на внутреннюю борьбу. С одной стороны она стремилась как можно быстрее принести радостную весть о том, что царь батюшка не умер вовсе. С другой, не могла ослушаться приказа. А вид страдающего подростка побудил еще и к тому, чтобы призвать медикуса, который смог бы облегчить страдания, по сути совсем еще мальчишки.
- Никто отсюда не выйдет, - наконец отдышавшись, произнес Петр. - Дайте подумать малость.
Итак. Нужен ли он кому живым? И не захотят ли его придушить, раз уж и соборовать успели? Нет. Это вряд ли. Долгоруковы те должны вцепиться в него мертвой хваткой. Остерман? Умен зараза, того веса не имеет, но все же кое‑что может. Ему куда лучше, если лицо на троне сменится, потому как подобно Меньшикову, Петра он упустил из под своего влияния. Лиза? Это вообще кукла. Она опасна, только если трон станут прочить ей. Но ведь он не знает, кого там определили в наследники, тестамент он так и не подписал, а чего они там нарешают, Бог весть. Может, тетка его, сейчас уж примеряется к трону. Тогда она опасна, очень опасна.
Значит, Долгоруковы. Только они смогут обеспечить его безопасность. Но только и среди них, нужно уже сейчас сеять раздор. Больно много силы взяли. А как женится император на Катьке ихней, так им и вовсе равных не станет. Опять будут им помыкать, направо и налево. С чего начать?
- Василий, призови ко мне Ивана Долгорукова. Только тихо призови. Не говори, что я опамятовал. Дай глотнуть, - пара глотков теплого сбитня, смягчили горло, и подступивший было кашель так и не вырвался наружу. - Как сделать сам сообрази, да только чтобы только он.
- Все понял, государь. Все исполню. Не изволь сомневаться.
- Ступай. А вы… Смените мне рубаху. Мокрая и противная.
Его успели переодеть и протереть вспревшее тело, так что навалившийся зуд в язвах немного унялся. Не прошел окончательно, куда там, но хотя бы не так докучает и на том спасибо. Пару раз подступал кашель и все остывающий сбитень уже не так помогал, но выпускать кого‑либо из комнаты за горячим, он и не подумал.
Он был уверен, что нужно все сделать быстро, а главное неожиданно, чтобы никакая зараза не успела подобраться. Может и зря все это. Может и не умыслит против него никто. Но лучше перестраховаться. Появившееся ощущение, что он один посреди вражьего стана, никак не хотело отпускать.
Наконец в спальню вошел недовольный и взвинченный Иван. Ванька, фаворит и друг сердешный, собутыльник и соратник в делах увеселительных. Совсем недавно, он уже предал своего царственного друга, отдав на растерзание своим родным, а может, он всегда делал все на благо семьи и свое, личное, благо. Ладно. Иных все одно нет.
При виде взирающего на него осмысленным взглядом государя, Иван встал как вкопанный, ноги заметно подогнулись и он едва удержался от падения, отшагнув назад и опиревшись о стену. Хорошо хоть Василий, оказался сообразительным парнем, следуя за Долгоруковым, успел закрыть дверь.
- Тихо Ваня. Не шуми. Ни к чему это.
- Государь. Петр Алексеевич. Слава тебе Господи. Прямо камень с души, - скорее выдохнул, чем произнес Долгоруков, истово осеняя себя крестным знамением.
Хм. А ведь похоже не врет. Неужели и впрямь так сильно переживал, что пошел на поводу у родственников? А может просто играет, пытаясь вернуть расположение? Очень может быть. Как впрочем и то, что дела для его семьи, а значит и для него лично, оборачиваются не самым лучшим образом. Оживший же император, выступит гарантом их безопасности и сохранения влияния. Своя рубаха, как известно, ближе к телу. Ладно. Поглядим.
- Что там, за дверями?
- Так трон твой делят. Все думу думают, кого императорской короной венчать.
- Не решили еще, стало быть. Ладно. Об этом потом. Сейчас бы на ноги встать. А там Бог даст, разберемся. Ты со мной, Иван?
- До гробовой доски, Петр Алексеевич.
- Тогда слушай. Гвардейцы в усадьбе есть?
- Две роты преображенцев. Только батюшка велел их уводить. Но я приказ еще не отдал, - тут же поспешно заверил фаворит.
Ну да, все еще фаворит, но уже не друг. Последнее ему придется завоевывать по новой. И на этот раз не устройством срамных развлечений, пьянками да охотой, а службой верной и беззаветной. Сумеет переступить через родню дорогую и алчную, станет подле императора. Нет. Никогда ему не подняться на большие высоты.
- Офицеров сюда. Только без шума. И гляди, однажды ты уж пошел против меня, второй раз не прощу. И медикуса, тоже тащи.
- Все исполню.
Исполнил. Не прошло и пяти минут, как все означенные стояли уже перед императором, с ошалелым видом. Нет, не все. Медикус, по бабьи всплеснув руками и лопоча с характерным акцентом что‑то про чудо и невозможность происходящего, кинулся к больному. Петр хотел было отмахнуться, да куда там. Немец все порывался ощупать его с ног до головы, то живчик на руке нащупает, то ладонь на лоб возложит. И все приговаривает и приговаривает, негромко так, но неустанно.
В конце концов, Петр решил махнуть на него рукой и сосредоточиться на преображенцах. Всех четверых он знал лично, по былым охотничьим забавам. Кто бы сомневался, что Ванька приведет на охрану усадьбы роты именно тех командиров, с кем был ранее близок. Оно и к лучшему
- Господа офицеры, готовы ли вы служить верой и правдой государю вашему.
- Готовы.
- Приказывай, Петр Алексеевич.
- Жизнь положим.
- До последнего вздоха.
Наперебой начали заверять, наконец начавшие приходить в себя, офицеры. Ничего. Это нормально. Не всякий раз увидишь того, кто вернулся с того света. А вот то, что быстро ориентируются, это хорошо.
- Тогда слушайте приказ, - вяло отмахиваясь от докучающего медикуса, и все еще слабым голосом продолжил он. - Усадьбу от посторонних очистить немедленно. Всех за ворота. Оставить только холопов, да в количестве необходимом, не более. Измайлов, то твоя забота.
- Слушаюсь, государь.
- Охрана усадьбы на тебе, Волков.
- Слушаюсь, государь.
- Вязов, ты возьмешь под охрану сам дом и мою спальню.
- Слушаюсь, государь.
- Немедля обговорить с медикусом, кто потребен для созыва консилиума и всех доставить без промедления. Банин, займешься ты.
- Слушаюсь, государь.
- Иван, передашь господам тайному совету, что до моего выздоровления, управление государством возлагаю на них, как оно и было с началом болезни. И еще, на тебе общее командование. В усадьбе собрались лица именитые, в последнее время привыкшие указывать как быть даже мне, раскудрить их в качель. Но вы, господа офицеры, просто помните, кому давали присягу на верность и крест в том целовали. Ничего не бойтесь. Я уж был за гранью, но Господь не попустил. Так что, я с вами, поживу еще, не сомневайтесь. Пображничали мы братцы, покуражили, пора и честь знать. Пришло время послужить матушке России, в трудах и заботах. Для того, мне поначалу нужно на ноги встать. С хворью, мы с медикусами справимся, никуда она клятая не денется, а остальное от вас зависит. Ступайте.
ГЛАВА 3
Утро было звонким и чистым. Чистым от того, что в окна, даже через плотные шторы, коими они были прикрыты, все одно пробивался солнечный свет, от чего глаза слегка побаливали. Все за то, что на дворе нынче ясный и безоблачный день, а с ярко–голубого неба на укрытую снегом землю взирает ласковое солнышко. Тепла от того никакого нет, но зато сердце переполняет радость.
А что до звонкого. Так ведь иначе и не скажешь. Все разноголосые певуньи сейчас подались в теплые края, но зато воробьи чирикают без умолку. Парочка даже забралась на подоконник окна его спальни и гомонят непрестанно. Но это не раздражает, а даже наоборот, греет и дарит покой.
А может все дело в сне. Какой он видел сон! Просыпаться не хотелось. Ему приснилась Наталия. Она была в цветастом сарафане, просторном и легковесном, с платочком увязанным по простому, словно и не царского роду, а крестьянка, веселая и беззаботная. Ох, как она его ругала! Называла несносным мальчишкой, удумавшим невесть что, решившим сдаться и искать утешения у нее на груди. А ведь не правильно это, потому как он муж и ему стоит быть сильным, а не прятаться за девичью юбку.
Благодарила какого‑то Сергея Ивановича, за то, что тот наставил на путь истинный, ее братца неразумного и непутевого. Мол, воротил глупенького с полдороги. Просила присмотреть за Петрушой, ее душой и отрадой, оборонить от бед и напастей.
Видел он и этого Сергея Ивановича. Потешный дядька. Толстый и грузный, куда Андрею Ивановичу Остерману. А лицо… Щеки отвисшие, нос пимпочкой, глазки маленькие. Помнится, английский посланник подарил Петру, пару щенков породы их страны, бульдогами прозываются, так тот Сергей Иванович, не в обиду ему будь сказано, ну больно уж на него походит. Смех, да и только.
Но как не потешно он выглядел, как ни странно был одет, больно уж просто, без шитья дорогого, кружева и иных излишеств, отчего‑то по настоящему над ним потешаться не хотелось. Даже наоборот. Ни на минуту не отпускало желание поговорить с ним, пораспрашивать и даже… Обнять, припав к широкой груди и расплакаться на ней благодарными слезами. С чего бы это, ведь не сделал тот ничего ему доброго. Хотя и не отпускало ощущение, что встречались они. Опять же, сестрица сказывала, что тот оказал ему услугу неоценимую. Но от чего так, на ум ничего не приходило, хоть головой о стену.
Хотел было поговорить. Растормошить. Но дядька лишь улыбнулся и отошел в сторону. Только и сказал, что еще наговорятся, а вот сестрица не всякий раз в гости захаживает. А потом, как‑то исчез, истаял, оставив его и Наталию наедине. Ох и наговорились они. От души. Ну, совсем как в былое время, когда она по ночам прибегала к нему, и они укрывшись одним одеялом, чтобы никто не застал, говорили до самого утра.
Вот какое это было радостное и светлое утро. А еще, он вдруг ощутил, что жар отступил. И пустулы, язвы оспенные, не так зудят. Не иначе как в ту ночь миновал кризис и он сейчас пошел на поправку. Хм. Это еще, что за словечко такое в голове возникло. А что оно значит? Так то и значит, что излом в болезни случился. Это наверное ему учителя сказывали, да он позабыл, а вот теперь вспомнил.
А ночка та веселая выдалась. Ор такой стоял, что мама не горюй. Какими только карами преображенцев не стращали. Казнью лютой грозились. Требовали, чтобы немедля допустили до государя. Остерман лиса, громче всех орал, не верил, думал Долгоруковы его опять обвести вокруг пальца хотят. Ведь было уж, когда болезнь от него да от других скрыли. А тут всем Иван распоряжается. А кто он есть. Долгоруков и есть, сын Алексея Григорьевича, пуще иных в этом деле измазавшегося и стремящегося стать тестем государя.