* * *
Король Ги получил известие о разгроме и тотчас выступил в сторону Тивериадского замка. С ним были остатки ордена тамплиеров и госпитальеры, а также те иерусалимские бароны со своими людьми, которые смогли к нему присоединиться. Архиепископ Тирский, который, несмотря на сан и возраст, превосходно сидел в седле, приблизился к королю и посмотрел на него сбоку. После той встречи в Гефсиманском саду Гийом немного изменил мнение о преемнике Прокаженного короля.
- Что вы намерены делать? - спросил архиепископ.
Лицо Ги за эти дни осунулось и вместе с тем повзрослело, стало тверже. В своем роде он сделался еще красивее - мужественнее.
Он обернулся к Гийому - неподвижная маска, воплощенное королевское величие.
- А что я должен, по-вашему, сделать, мой господин? - проговорил он тихо.
Архиепископ не стал отвечать, просто отъехал в сторону. Ги поднял руку, и отряд тронулся с места.
Святая Земля раскинулась по обе стороны дороги. И, как думалось Ги, вобрала в себя все, что может встретиться в жизни человеку: бесплодную сушь и благодать влаги, наезженные тропы и глухомань, горы и плоские равнины. Хорошо было ездить здесь простым паломником, странствующим рыцарем, младшим братом коннетабля - и ни о чем не скорбеть, кроме собственной души. Сейчас же Ги казалось, что он может бродить по этому клочку земли сорок лет, подобно Моисею, и погибнуть в скорбях по Королевству, и никогда не увидеть зелени последнего, райского сада.
Граф Раймон Триполитанский - предатель. Он впустил на свою землю врагов. И это закончилось для ордена Храма катастрофой, а скоро случится вторая, сокрушительная. О, Увечный король, что же делать мне - мне, который даже не Персеваль, но жалкая пародия на него?
День тянулся бесконечно, и не заканчивалась эта дорога, и болезненные думы, измучившие короля и старившие его с каждой минутой на несколько лет, уже сделались привычными и больше не жалили, но лишь вызывали неприятный зуд. И Ги думал, что, когда закончится этот день - если такое, по милосердию Господа, вообще случится, - то он ляжет спать дряхлым стариком и больше никогда не проснется.
- Скоро Наблус, - проговорил над его ухом глуховатый голос.
Ги был так поражен, услышав этот голос, что вздрогнул всем телом. Вот уже несколько часов он не слышал ничего, кроме собственных мыслей. Внешний звук показался ему таким свежим, таким громким, что короля будто пронзило насквозь.
Говоривший был архиепископ Тирский. Он внимательно смотрел на короля - так, словно понимал, что творится в его душе.
- Хорошо, - прошептал Ги.
- Междоусобица начнется, - сказал Гийом.
Он глядел не моргая.
- У меня был брат, - все так же шепотом ответил Ги. - Жерар. Старший. Он всегда был лучше меня. Я привык к сравнениям.
Тут Гийом моргнул.
- Что вы хотите сказать?
- Это вы хотели сказать, а не я. Что Прокаженный король не допустил бы усобицы.
- Это правда, - проговорил Гийом. - Правда.
- Что поделаешь, ведь я глуп, - молвил Ги очень спокойно, без горечи.
Архиепископ коснулся его руки сухонькой ладонью.
- Может быть, только глупость нас и спасет, - произнес он так тихо, что Ги едва расслышал его.
Они проехали еще немного, когда высланный вперед всадник вернулся и, не задерживаясь, проскакал прямо к королю.
- Там сеньор Раймон!
Ги остановил коня.
- Сколько с ним людей? - спросил король.
- Двое, - сказал всадник и заплакал.
Ги выехал перед отрядом и помчался галопом в ту сторону, откуда только что вернулся всадник.
Он увидел графа Раймона возле Колодца Иакова. Граф сидел в седле и неподвижно смотрел на дорогу. Густые лучи закатного солнца пробирались в каждую морщину на его лице, так что он выглядел невероятно древним, как будто его высекли из камня в незапамятные времена да так и оставили здесь в одиночестве.
Заметив короля, Раймон чуть шевельнулся, поднял голову. Углы его рта двинулись, словно граф хотел улыбнуться. Потом он медленно спешился и пошел навстречу Ги.
Ги подъехал к нему вплотную и посмотрел на него сверху вниз. Один из сержантов, нагнавший короля, помог ему сойти с седла.
Теперь Ги стоял перед Раймоном так, что мог, протянув руку, коснуться его плеча.
Раймон, все так же молча, преклонил колени и опустил голову. Не раздумывая ни мгновения, Ги бросился к нему и схватил в объятия.
- Встаньте, - шепнул он графу на ухо.
- Предаю себя в ваши руки, - сказал Раймон громко, так что Ги поморщился от резкого звука. Он понял, что граф, как и он сам, все это время молчал и теперь не в силах правильно рассчитать силу голоса.
- Хорошо, - сказал Ги. - Но встаньте же! Сейчас здесь будут бароны и архиепископ. Я хочу, чтобы вы присягнули мне достойно. А потом объединимся и будем решать - как нам разбить сарацин.
Глава одиннадцатая
ЧАША ХОЛОДНОЙ ВОДЫ
Сад, приют израненных сердец. Почти все сеньоры, которые решили оставить Святую Землю, где они потеряли свои прежние владения, и последовать за опозоренным королем Гионом на Кипр, в его игрушечное королевство, были молоды. Старые волки остались - огрызаться и нападать на сарацин, целясь клыками в клокочущее от смеха горло под масляной бородой. Молодые оказались слабее - сдались и покинули священный берег.
Тишина этого сада до сих пор казалась Ги непостижимой. Несколько лет не могли смолкнуть в его ушах отзвуки последнего боя, а затем - отвратительные голоса сарацинских тюремщиков, их беспричинный хохот, и после - снова грохот сражений, и бесконечные переговоры, переговоры, и шум моря, и скрип корабля, который увозил изгнанников на Кипр. А затем наступила благословенная тишина. Иногда разговаривали и здесь, но негромко и достойно. И здесь не клацало оружие. Все осталось позади.
* * *
В тот день у Колодца Иакова, ощутив под ладонями вздрагивающие плечи графа Раймона - последнего из вассалов, что отказывался признать над собой власть короля Ги, - Лузиньян поверил было в возможность победы над Саладином. Несколько месяцев лихорадочных сборов. Он не мог вспомнить, что произошло потом. Остались только какие-то разрозненные обрывки - не столько картины, сколько ощущения: так животное помнит плеть, его наказавшую. И самым страшным ощущением все эти годы, минувшие после того дня, оставалась жажда.
Сарацины оттеснили христианское воинство от источников воды и зажгли сухой хворост. Был день святого Мартина Кипящего, 4 июля. Ги плохо понимал, что происходит. Он утратил ясность рассудка. Он знал только, что хочет пить. Он резал себе запястье, но кровь плохо утоляла жажду. Адские полчища накатывали на изнемогающих рыцарей. Ридфор, с плохо зажившими ранами, орал и дрался где-то поблизости от короля Ги - тот иногда слышал его хриплый голос. И Эмерик тоже был рядом. И Онфруа - что бы там ни говорили о его слабости.
В клочьях дыма, в клубах пыли носились дьяволы со сверкающими клинками, от которых болели и без того напряженные глаза, и стрелы вылетали из пустоты, так что не оставалось больше места для страха: страдание сделалось таким долгим, что перестало причинять резкую боль.
Королю Ги о чем-то докладывали. Он делал вид, что слышит, и кивал головой. Гром отдавался у него в ушах при каждом движении.
Какой-то рыцарь, падая со стрелой в плече, ухватил Ги за руку и заговорил с ним, захлебываясь и спеша. Ги наклонился над ним. Он не понимал ничего и испытывал искреннюю радость, когда ему удавалось разобрать одно или два слова, но затем юный рыцарь произносил третье, и смысл сказанного опять ускользал от короля, ввергая его в растерянность.
- Мне страшно! - сказал вдруг этот рыцарь вполне отчетливо.
Ги отпустил его руку и отвернулся.
Сарацины не спешили сходиться со своими врагами лицом к лицу, предпочитая обстреливать их из луков и арбалетов. Но некоторые все же не выдерживали и, выбежав из черной завесы, принимались весело вертеть саблями. У многих по бороде стекала вода, пятная одежду на груди, и Ги вдруг поймал себя на том, что не отводит взора от этих влажных пятен. Если бы прижаться к ним лицом…
Он гнал коня на врага, желая схватиться с ним в поединке и отобрать у него воду, а затем вырваться из адского кольца и наконец добраться до источника. Рядом скакали и кричали еще какие-то всадники. Ги их не видел. Он выбрал себе цель и несся прямо на нее: стройный молодой воин, легковооруженный, в блестящей кольчуге, которая облегала его тело, точно чешуя.
Клинки загремели в небе, как будто предвещали грозу; каждый удар отзывался в страдающем теле короля. Он направил коня так, чтобы тот толкал закованной в броню грудью легкую лошадь противника. Но конь страдал от жажды еще больше, чем всадник, и плохо слушался. На мгновение Ги отчаялся, но затем его соперник допустил единственную ошибку - слишком широко развел руки, готовясь задрать саблю над головой и обрушить ее на бедную голову глупого франка. В тот же миг Ги полоснул его острием меча по горлу, а затем меч вывалился из ослабевших рук короля.
Сарацин начал падать - бесшумно, как показалось Ги в грохоте сражения и треске пожара, - и на миг его лицо еще раз мелькнуло перед глазами Лузиньяна. И вдруг - как будто безумие волшебным образом прояснило разум и зрение Ги - он узнал этого человека. Тот смешной парень, переодетый девочкой, что обокрал его в первый же день в Яффском порту. Ги был уверен, что не ошибся. Это был он. С перерезанным горлом, медленно валящийся с седла на изрытую копытами пыльную землю - словно для того, чтобы своей кровью поставить точку на всей истории короля Гиона.
Точку, из которой - как из той единственной точки, которая составила все письмо Юсуфа к его отцу, - медленно начала расти совершенно иная жизнь, не похожая ни на что из случившегося прежде.
Из черноты на рыцарей налетели неодолимые сонмища, смяли их, повергли, начали топтать и вязать им руки, а затем погнали куда-то, и веревки, на которых тащили пленников, казались тем милосердной поддержкой, потому что ноги больше не держали и отказывались им служить.
Последним, что помнил Ги, был громовой хохот Ридфора: великий магистр тамплиеров внезапно обнаружил, что его связали одной веревкой с итальянским рыцарем, мужем Люси.
Короля, едва живого, воскресил Саладин. В безупречно белом, недосягаемо прекрасный, султан осведомился, где в толпе пленных находится его собрат, несущий, как и он, тяжкое бремя власти, - Иерусалимский король. Чьи-то руки начали хватать Ги, вертеть его из стороны в сторону, подталкивать куда-то, гнать тычками, осыпать бранью. Ги подчинялся всему происходящему, как дитя, которое влекут к отцу: наказывать или угощать, об этом ничего пока не известно.
После мелькания разных ненужных лиц перед Ги внезапно предстало лицо победителя, и никакого другого ему видеть больше не захотелось. Мужчина в самом расцвете сил и красоты, он глядел так, словно все его сарацинские замыслы были очевидны для него на много миль, на много лет вперед, и он только что прошел часть пути в полном соответствии с задуманным.
Протянув руку, султан плавным движением взял чашу с водой и поднес ее к губам Ги. И Ги засуетился, вытянул губы, а затем схватил чашу руками и принялся хлебать. Второй глоток внезапно прояснил его мысли, и Ги спохватился. Отведя чашу ото рта, протянул ее тому пленнику из франков, что находился поблизости, а сам тряхнул головой, выпрямился, неловким движением причинив себе резкую боль.
Второй франк жадно пил и фыркал, точно конь, а затем проговорил грубым тоном несколько слов на языке сарацин.
Не меняя выражения лица, с которого так и не сошла улыбка, Саладин стремительно отмахнул саблей, и голова дерзкого франка покатилась по земле. Другой рукой султан успел оттолкнуть в сторону Ги, так что фонтан крови не забрызгал его. Ги встретился глазами с Саладином и понял, что сейчас нет никого дороже, никого ближе и любимей. Только этот сарацин, такой красивый и могущественный.
Ги знал, что это чувство ложное и ведет в трясину, и потому скорее отвел взгляд и посмотрел на обезглавленного. Король узнал не лицо, но одежду: Рено де Шатийон.
Саладин, внимательно следивший за иерусалимским королем, кивнул:
- Этот пес посмел разграбить мои караваны и оскорбить наше перемирие! Он вынудил меня поссориться с тобой, а теперь еще и насмехался!
- Что он сказал? - спросил Ги.
- Сказал, что выпил моей воды и теперь считается моим гостем, так что я не могу казнить его, как бы мне ни хотелось.
- А ты что сказал ему? - снова спросил Ги.
Саладин охотно объяснил:
- Что он плохо знает наши обычаи. Эту чашу я дал тебе; что до Шатийона, то он получил ее из твоих рук и, следовательно, никак не может считаться моим гостем…
Спустя год, когда Сибилла отдала Саладину в обмен на своего возлюбленного мужа город Аскалон, Ги был отпущен под честное слово: не носить на себе оружия, которое он мог бы поднять на султана. Ги поклялся - и с той поры возил меч и копье только притороченными к седлу. В сражениях сарацины плевались и, выезжая из строя, кричали ему обвинения в вероломстве, но Ги, выучивший за время плена несколько фраз, всегда находил теперь нужное словцо.
* * *
Здесь, на Кипре, король редко вспоминал эти годы. Он называл их про себя "темными" - потому что они проскользнули сквозь его жизнь, не задевая памяти, заполненные событиями до краев - и в то же время до крайности пустые, никчемные. После той битвы Саладин занял Иерусалим. Спустя три года умерли Сибилла и девочки, одна за другой. Архиепископ Гийом, который утешал короля Ги в те дни, сказал - от дизентерии. От дизентерии в том году умерли многие.
Ги устроился на поваленном дереве у себя в саду - так, чтобы издали видеть маленький фонтан и смешного дельфинчика из серого мрамора рядом. Дельфинчик был старый, еще времен языческой Эллады - его откопали в углу сада, когда высаживали розовые кусты. Кто-то из слуг появился рядом с королем, протянул бокал. Не глядя, Ги взял, глотнул и удивленно повернулся к человеку, который принес ему питье: на Кипре он пил хорошее вино, разбавленное наполовину или на две трети; но сейчас ему подали просто воду.
Может быть, из-за вкуса обычной, даже не охлажденной воды вернулись воспоминания. Ги медленно повернул кубок дном кверху и опорожнил его себе под ноги. Слуга засмеялся.
- Кто ты? - спросил король.
Человек вышел на свет и встал перед королем.
Теперь поднялся и Ги.
Перед ним находился Гвибер. Сильно одряхлевший, хотя прошло не так много времени. Белые волосы стали седыми, но не посерели, как следовало бы ожидать, а сделались желтоватыми от старой пыли.
- Давно ты здесь? - спросил его король, улыбаясь.
- Всегда, - ответил Гвибер. - С самого начала. Я приплыл на Кипр вместе с тобой.
- Как же вышло, что до сих пор я не видел тебя?
- Я этого не хотел.
- Боже мой, - сказал король, протягивая ему руки, - как я рад тебя видеть, старый друг!
Гвибер чуть попятился.
- Я всегда был рядом с тобой, Гион, - прошептал он, тряся головой. - А ты был слишком погружен в собственную жизнь. Ты хотел жить в сказочном королевстве, не так ли? Персеваль! - Он засмеялся, увидев, что Ги смущен. - Я подслушивал твои тайные мысли, я подсматривал все твои сны! Я знаю, о чем ты думал, когда тебе сказали о смерти твоей жены! Я знаю, о чем ты думал, поверь, потому что я подумал тогда то же самое.
- О чем же я думал? - проговорил Ги немеющими губами.
- О том, что теперь все кончено. Теперь, когда умерла твоя женщина! Не после потери Иерусалима - нет, тогда еще оставалась надежда, потому что оставалась любовь. Но когда она умерла, да еще от такой неприятной болезни…
- Молчи, - приказал Ги.
- Но ведь я пришел тебя утешить, - торопливо произнес Гвибер.
- Что тебе нужно?
- Я всегда был рядом, - сказал Гвибер. - Каждое пятнышко ржавчины на твоем мече - это я. Я ненавидел тебя с первого мгновения, как только увидел - тогда, на Иерусалимской улице. Помнишь? Я подарил тебе языческого божка… который похож был на нашего покойного короля, не правда ли? Ты тоже заметил это сходство? Меня оно насмешило! А тебя нет?
- Нет, - сказал Ги.
- Я не так глуп и далеко не так безумен, как все считают… Ты убил моего Раймона… Он вырвался из сражения, которое ты проиграл. Он еще сумел вырваться. Он вернулся домой, лег в свою постель и там умер. Просто не проснулся. И в этой смерти виновен ты, Ги де Лузиньян! Ты уничтожил человека, который спас меня от рабства… Ты ведь был у них, ты знаешь - каково это, жить среди них, нюхать их черные тела, жрать ту гадость, которой они кормят своих пленных… Но ты - знатный господин, ты все равно никогда бы не понял, что такое быть их рабом. Саладин кормил тебя сладостями из собственных рук, правда? Ты брал у него из рук губами липкие конфеты, как это делают женщины?
- Нет, - сказал Ги.
- Нет? - Гвибер улыбнулся так, словно думал о чем-то непристойном. - А я думаю - да.
- Пожалуйста, - попросил король, - уйди.
- Мой граф, мой добрый господин, он вырвался из окружения, в котором все прочие бесславно сгинули… Он вернулся к себе в Тивериаду и там просто умер! Так все говорят - "просто умер"… Его убило горе. Его убила ваша глупость! Или - может быть - кто-то подослал к нему убийц? Кто-то, кто ел из рук Саладина?
- Замолчи.
- И тогда я стал искать способа причинить ему боль. Этому человеку, выскочке, которого я должен был убить еще в тот день, когда он вскружил голову принцессе. Должен был, но не проявил достаточно усердия, потому что тоже поддался его чарам! Святая Марина, милая моя святая Марина, которую я больше никогда не увижу! Я должен был убить тебя, Ги де Лузиньян, чтобы ты не совершил тех преступлений, ошибок и подлостей, что погубили Королевство! Мой граф - он понимал это… Я - нет. Я был глуп.
- Ты хотел убить меня?
Гвибер закивал с таким счастливым видом, что Ги попятился и нащупал на поясе кинжал.
- Да, маленький Гион. Я должен был убить тебя, чтобы ты не женился на Сибилле Анжуйской, не стал Иерусалимским королем, не погубил Королевство и моего графа… Вот что я должен был сделать! Но я подобрался к тебе иначе. Я уничтожил твою жену! Я отравил ее… Вот что я хотел сказать тебе с самого начала нашего дружеского разговора. Я отравил твою жену и твоих девочек. Они вовсе не умерли от неприятной болезни. Скажи, ты рад этому?
Ги медленно покачал головой.
- Ты лжешь, - сказал он.
- Нет! - выкрикнул Гвибер. - Зачем мне лгать? Я украл у тебя счастье, Гион!
Ги продолжал неподвижно смотреть на него. Гвибер бессмысленно лыбился. Пот проползал по его изрытому морщинами лицу, чуть задерживаясь там, где шелушилась кожа. На мгновение перед взором Ги снова мелькнула пронизанная солнцем струя фонтана - в просвете между деревьями. И таким ненужным предстал Гиону этот Гвибер с его откровениями и гримасами, таким лишним в тенистом саду, где таились только чистые воспоминания, что Ги ощутил резкую боль в груди.
- Я ведь знаю, что ты лжешь, - тихо повторил он. - Не наговаривай на себя, глупый человек. Моя жена и дочери умерли от болезни. Архиепископ Тирский никогда не говорил неправды.