– Запомните, капитан. Нет никакой доблести в том, чтобы погибнуть без смысла. Если Горобец пройдет по нашим трупам, то кому от этого будет легче? Поселянам, которым достанется в любом случае? Или Аргамакову, лишившемуся весомой части своих сил? Крестьянам будет лучше, если отступим с боем. Пока бандиты будут заняты нашим преследованием, им точно будет не до местных жителей. Если же поляжем, то достанется всем в округе. Или вы не помните по фронту, как достается посторонним?
Петров пристыженно вздохнул. Случайно оказавшимся в районе боевых действий мирным жителям случайно же и доставалось с обеих сторон, а потом, порою, на десерт от победителя. Бой пробуждает кровожадные инстинкты, и далеко не у всех они стихают сразу после его окончания. Недаром еще недавно крепости после штурма давали на разграбление. Против человеческой сущности не попрешь.
– Все ясно? – осведомился Орловский.
– Так точно, господин подполковник!
Штабс-капитан невольно подтянулся, превратился из терзаемого муками совести интеллигента в человека конкретных действий.
– И последнее. Из расположения никого не отпускать. Особенно – в ночное время. Местных у себя не принимать. Никаких девочек и никакого вина. Проследите лично.
– Слушаюсь!
Орловский как в воду глядел. Не прошло и получаса с момента разговора, как на станцию заявилась депутация крестьян во главе со старостой. Последовало приглашение "дорогих защитничков" на обед, хотя по времени давно наступил ужин.
– Какими же мы тогда будем защитниками? – усмехнулся Георгий.
– Ну, так как же… Еда и силу дает, – начал было староста.
При свете заходящего солнца он еще больше был похож на зверя, только Орловский никак не мог понять, на какого именно.
– А питье – храбрость, – продолжил за звероподобного старосту подполковник. – Нет уж, уважаемые. Как-нибудь в другой раз. Когда поспокойнее будет. У нас служба. Кстати, предупреждаю: никто из посторонних в ночное время на станцию пропущен не будет. Часовые получили приказ стрелять. Время тревожное. Рисковать я права не имею.
– Да какие мы посторонние?! – возмущенно загомонили мужики. – Мы тут живем!
– На станции? – уточнил Георгий.
– Нет, но рядом…
– А если рядом, то там и находитесь, – резко оборвал Орловский.
Его тон сразу дал понять, что дальнейшие препирательства излишни. Крестьяне вынуждены были согласиться с наступлением темноты не подходить близко к охраняемой станции. В свою очередь Орловский согласился принять продукты, раз уж отказался от деревенского пира.
Люди уже были накормлены, необходимости в пище пока не было, только тут сказалась старая армейская привычка набирать все впрок. Мало ли что ожидает завтра? Пусть в бригаде пока есть деньги и все можно купить, а кончатся, и где потом взять?
К своим обязанностям поселяне отнеслись серьезно. Совсем скоро целая вереница мужиков, девок и баб потянулась к станции с корзинами, мешками и бутылями.
Что поразило Орловского – это редкая самоотверженность обывателей и их готовность собственноручно дотащить до защитников нелегкую ношу. Ни один не попытался воспользоваться телегой, хотя чего уж проще! Две-три подводы с села – и все доставлено. Зачем же на своем горбу?
Ладно, хозяин – барин.
Продукты Орловский с благодарностью принял, однако хмельные напитки твердо приказал нести назад.
Меж тем подступили сумерки. И как ни постреливали глазками некоторые молодки и ни корчили из себя бывалых бойцов отдельные мужики, всем им было приказано покинуть район вокзала.
Местные были вынуждены уйти. Последние из них как раз покинули станцию, когда вернулись посланные в дозор конные разведчики. С самого прибытия они осматривали окрестности, зато теперь со спокойной душой смогли сообщить, что никакого Горобца в округе не видели и ничего о нем не слышали.
И, как всегда в последнее время, за одной хорошей новостью немедленно последовала куча плохих. Ближайшие к Рябцеву деревеньки оказались пустыми, в дальних же вконец запуганные мужики поведали кавалеристам, будто в округе развелись волчьи стаи. Или одна стая, размножившаяся в глазах жителей. Причем эта стая обнаглела настолько, что нападает на людей, и якобы именно она повинна в гибели разнообразных деревенек, хуторов и выселков.
– Вообще-то, лето, – заметил Георгий.
Недоверия к разведчикам он не испытывал, к свидетелям же… Как сказать. С одной стороны, пищи у четвероногих хищников должно быть хоть отбавляй, с другой – мало ли чего не случается в лихие времена!
– Волков бояться – в лес не ходить, – вступил в разговор Петров, потом вспомнил что-то и осекся.
– Ладно. Стая так стая. Будем иметь в виду, – сделал вывод Георгий. Вернее, даже не вывод, а так, сообщение, что информация принята к сведению.
Тем более что почти сразу последовала новость исключительно хорошая. Посланные Аргамаковым люди могли восстановить связь от Смоленска до Тычинина, и теперь при крайней необходимости стало возможным связаться с командованием. А то, что для этого надо переть полный перегон, казалось сущей мелочью.
Да и что такое расстояние между станциями? Ночью никто заниматься этим не станет, но к обеду протянут провода и сюда, и будет полный порядок.
Кто воевал, знает, как это важно: иметь связь. Сразу пропадает ощущение оторванности от своих, и любое расстояние начинает казаться ерундой…
А дальше наступила ночь.
Огней на станции не зажигали. Таращили глаза во тьму часовые, где-то впереди у заветного мостика притаились минеры, остальные же члены отряда спали чутким солдатским сном. Одетые, с оружием под руками, в любой момент готовые вскочить и вступить в бой.
Орловский тоже пытался заснуть. Организм устал, настоятельно требовал отдыха, и лишь сознание никак не желало успокоиться. Перед мысленным взором вставали милые образы, будоражили, звали к себе. Недостижимые, словно на другой планете, и такие до боли желанные…
Подполковник вновь и вновь пытался задать себе вопрос: что он здесь делает? Это не старое время, когда мужчина выполнял свой долг перед Престолом и знал – его семья находится в безопасности, а случись с ним непоправимое, будет гарантирована пенсия, и вообще, за царем служба не пропадет.
Тогда были времена, сейчас – безвременье. Можно одолеть любого противника, однако как победить народ, ставший врагом самому себе? Одолели одну банду, а дальше? Пока каждый за себя, ничего все равно не получится. Какие шансы у горстки людей водворить порядок на огромной территории? Может, лучше попытаться спасти хотя бы своих? Их ведь тоже кто-то должен защищать, да только некому.
Мысли были горьки. Главное же – не содержали ответа. Долг перед семьей звал в дорогу, забытая почти всеми присяга призывала остаться. Даже если положение безнадежно. Быть может, окажется достаточным подать пример, должны же люди осознать – война всех против всех не подозревает выигрыша ни для кого. Если сегодня ты победил, завтра все равно победят тебя. И лучший выход для людей – поскорее покончить с междоусобицами. Хотя бы для того, чтобы уцелеть самим.
Не заснуть! И мысли гнетут, и отдаленное завывание не дает покоя.
Орловский поднялся с обреченным вздохом. Папиросы были под рукой, лежал Георгий не раздеваясь. Только и дел, что опоясаться портупеей да дополнительно навесить на себя кобуру с маузером. Секундное дело.
И только сейчас Георгий понял, что отдаленное завывание – это волчий вой. Ну, редко доводилось его слышать офицеру, а копание в себе отвлекало от внешнего. Да и волки – не самое страшное из действительности. Обычные четвероногие хищники. Куда им до людей!
Снаружи вагона светила луна. Буквально накануне бывшая полной, теперь же потихоньку начавшая убывать. Ее белесого света вполне хватало, чтобы можно было разглядеть подступы к станции, темные пятна деревьев, луг, безжизненные постройки, даже село в некотором отдалении. Конечно, не в подробностях, но все-таки… Если бы не мрак на душе и не волчий вой в отдалении, прекрасная ночь. Теплая, почти тихая…
Надо скорее прийти в себя. Раз уж встал, то пойти проверить караулы, ибо солдатам нельзя видеть начальника в сомнениях. Командир должен быть всегда тверд, и его единственная семья – это подчиненные.
Георгий глубоко затянулся папиросой, и в то же мгновение, разрушая кажущийся покой, оглушительно грянул винтовочный выстрел.
Тело подполковника само рванулось на звук. Краем глаза он заметил, как мгновенно пробудился спящий эшелон. Из теплушек торопливо выпрыгивали солдаты. Уже с оружием, готовые к немедленному бою хоть с самим чертом.
Грянул второй выстрел. Орловский подскочил к стрелявшему уже с маузером в руке.
– Что?!
Солдат напряженно всматривался во тьму, и винтовка в его руках ходила вдоль горизонта, выискивая цель.
– Волки, ваше высокоблагородие! Кажись, в одного попал! Да, точно, вон лежит!
Орловский поглядел туда, куда указал солдат. Но зрение у него было похуже, да и все-таки ночь. Попробуй разберись, что там чернеет на более светлом фоне: труп зверя или просто какой-нибудь бугорок, отбрасывающий тень в призрачном свете неполной луны?
Несколько в стороне, но гораздо ближе, чем раньше, опять послышалось волчье завывание. И было на этот раз в нем столько злобы, что даже Орловскому стало не по себе.
– Спаси и сохрани! – Один из подбежавших на подмогу солдат истово перекрестился и лишь затем залег.
Георгий посмотрел на прибывших. Одно отделение, как и было намечено на случай тревоги. Это хорошо, когда люди даже во время внезапной побудки не теряют головы и действуют, словно на учениях. Не запасные, с которыми довелось иметь дело в Смоленске. Эти – настоящие вояки.
Да, впрочем, кто еще мог пойти в неизвестность следом за своим бывшим полковым командиром? Не силой, добровольно, подчиняясь исключительно авторитету офицеров да чувству долга.
"А сам?" – кольнула мозг мысль. Чему сам учил солдат и перед войной, и во время? Не тому ли, что жизнь отдельного человека – ничто перед Отечеством? И вот теперь кое-кто из твоих воспитанников проделал сложнейший поход, пока ты спокойно пробирался к семье, позабыв про наставления. Не стыдно, господин подполковник? Перед солдатами-то?
К счастью для Орловского, времени для рефлексий не было.
– Смотрите! – раздался чей-то голос, и закономерным эхом сразу несколько человек выдохнуло привычно-русское:
– Твою мать!
Десятка два волков, едва различимых в лунном свете, стремительными и неотвратимыми тенями-силуэтами неслись прямо на станцию. И столько смертоносного изящества было в их беге, что, казалось, не остановит их ни свинец, ни сталь штыков.
– Отделение! Залпом! – протяжно выкрикнул Орловский и чуть помедлил с заключительной командой.
А как не удастся отбиться огнем, что тогда? Людей мало, даже подобие каре не построишь, да и некогда его строить, а рукопашная с проворными хищниками…
– Пли!
Дружно громыхнула дюжина винтовок, и следом привычно-торопливо раздался лязг передергиваемых затворов.
Один из хищников перелетел через голову, да так и остался лежать на земле.
– Пли!
Еще один зверь упал, забился в агонии, но остальные были совсем близко.
И тут сзади запел пулемет. Пули веером пролетели прямо над головами залегших солдат и широкой дугой прошлись точно по волчьей стае. Одни нашли жертву, впились в плоть, застряли в ней или прошли навылет, другие лишь вздыбили зловещие фонтанчики перед бегущими, предупредили об ожидавшей судьбе. Сквозь шум пробился визг бьющихся в агонии зверей. Потом… Потом уцелевшие развернулись на месте и, не добежав до цепи каких-то трех десятков саженей, рванули прочь.
Вдогон прозвучала еще одна очередь, торопливо и вразнобой загрохотали винтовки, а затем стрельба резко оборвалась, и наступила звенящая тишина.
Нет, она была неполной. Слышались облегченные вздохи солдат, доносились повизгивание и стоны со стороны нападавших, однако после выстрелов звенело в ушах и казалось, что на мир снизошло безмолвие.
Георгий наконец-то обернулся.
Близко на крохотном пригорке расположился "максим". Наводчик поднялся, и подполковник без удивления узнал в нем Дзелковского. Поручик привычно погладил усы, сбил на затылок фуражку и что-то тихо сказал номерам.
Судя по быстроте появления, тяжелый пулемет принесли сюда на руках.
Орловский направился к спасителям и еще на ходу громко произнес:
– А вы умелец, Дмитрий Андреевич! Прямо виртуоз! Редко доводилось наблюдать такое искусство!
Поручик в ответ промолчал. Вблизи его лицо выглядело откровенно-озадаченным, словно вечный скептик увидел перед собой чудо и теперь никак не может решиться, обман ли то зрения, или очередной каприз природы.
Взгляд его был направлен на поле. Орловскому пришлось оглянуться, и с его уст неожиданно сорвалось бранное слово.
Как бы ни был обманчив свет луны, ошибиться было нельзя. Вместо звериных туш перед позициями лежали людские тела. Голые, окровавленные, в тех позах, в которых их застала смерть.
Глава восьмая
Когда-то Ольга очень любила вечера. Не ранние зимние, когда унылый мрачный день преждевременно сменяется беспросветной тьмой и не знаешь, куда себя деть до ужина. За окнами темно, на душе тоскливо, ничего не ждешь и ничего не хочешь. Скорее бы лечь спать в слабой надежде, что завтра выглянет солнышко, весело заиграет искринками на снегу и можно будет отправиться кататься или, если дело в городе, хотя бы пройтись по улицам, не чувствуя, как давит на душу серость туч.
Нет. Настоящие вечера – это весенне-летние. Потихоньку спадает жара, воздух избавляется от марева, становится прозрачным, а небо на западе начинает окрашиваться в розовые тона. Вокруг разливается легкая грусть, не имеющая ничего общего с тоской, сердце ждет чего-то необычайного, давно обязанного явиться, да где-то заплутавшего по дороге, и так хочется нежности, понимания и многого-многого, невыразимого словами.
А потом долго не можешь заснуть, лунный свет же льется и льется в окно, будоража чувства и мысли, освещая не только комнату, но и душу…
И вот опять на мир медленно накатывались сумерки, солнце устало клонилось к земле, уже виднелась бледная луна, только не было больше привычного отношения к любимой картине… Или дело в том, что мир потерял прежнюю незыблемость и стало невозможным представить, что случится очередной ночью?
Прежние вечера несли легкую грусть, нынешние – отголосок тревоги. Даже если на улицах царил относительный покой.
В памяти невольно всплывала школа прапорщиков, огневой бой, удары шальных пуль о стены, чья-то винтовка в руках, страстное желание попасть в кого-нибудь из врагов…
Точно такое же желание попасть было на дороге, когда Ольга демонстрировала свою меткость офицерам. И в обоих случаях оно сбылось. Только в одном от дерева отлетела ни в чем не повинная ветка, в другом – человеческая фигура безвольной куклой рухнула на землю.
Совершенно неожиданно для девушки страстное желание вдруг сменилось опустошенностью, словно она только что убила не врага, а себя. Длинная винтовка со штыком сразу стала казаться тяжелой, неудобной, расхотелось стрелять из нее, тем более – попадать в цель.
Но был разговор в пустом кабинете, и опустошенность прошла так же внезапно, как появилась, а на смену ей пришло нечто другое, волнующее, светлое, но пока непонятное, неопределенное. И это светлое стало ассоциироваться с Егерским маршем, вскоре заигравшим вдали…
Ощущение светлого продолжало жить в Ольге, несмотря ни на тревоги, ни на догадки о нечеловеческой сущности некоторых врагов, ни на то, что ее даже не известили об отправлении отрядов, а следовательно, так и не признали равной.
Да что там равной! Уж кое-кто вполне мог бы если не позвать с собой, то хотя бы попрощаться с ней, как с представительницей противоположного пола! Есть же элементарная вежливость! По крайней мере, должна быть. Как в недавние добрые времена, когда каждый уважающий себя мужчина считал долгом засвидетельствовать почтение, а уж мужчина ухаживающий…
Или она ошибается, и барон не испытывает к ней никаких чувств? Так, болтал из вежливости ничего не значащие фразы, как привык болтать любой девушке, попадающейся ему на дороге. Гусар!
Самое странное: на балу Ольга сразу обратила внимание на Радена, однако не потому, что он ей понравился. Наоборот. Косящий глаз барона и шрам над ним делали его лицо неприятным. Понятно, человек пострадал на войне, практически потерял один глаз. Только одно дело – шрам на теле или пусть даже, если небольшой, на лице, и совсем другое – явное уродство. Что ни говори о душе, первое впечатление о человеке складывается по его внешности.
Она тогда еще подумала: до чего же неприятный офицер! Зато в темноте комнаты у лишенного стекол окна Раден предстал перед ней другим. Была ли виновата сама обстановка боя, или то, что невозможно было разглядеть лицо, но барон показался неожиданно близким, и стало неважным, как он выглядит: страшен или красив.
Мужчина перестает быть чудовищем, когда девичий взгляд сумеет разглядеть под его внешностью внутреннюю сущность…
…Вопреки первоначальным намерениям, вечером Ольга отправилась домой. Сказались и увещевания Петровича, что люди должны отдыхать хотя бы для того, чтобы потом лучше работать, и действительная усталость от последних почти бессонных ночей, и желание смыть с себя пот и грязь. Да и не безлюдным оставался небольшой госпиталь. Остальные подруги уже установили очередь дежурств, и те, кому выпала очередь, были полны сил и желания сидеть с ранеными всю ночь. Им-то досталось меньше, чем Ольге.
Что же до грязи, то лишь те, кто не сталкивался с реалиями, считают, будто самое страшное на войне – бой. Да, там могут убить или искалечить, но в самом бою многое кажется человеку иным, и многое он просто не замечает. А вы попробуйте неделями сидеть в грязных окопах под дождем без возможности просушиться или совершите марш по непролазной грязи, а потом посреди болота остановитесь на ночлег, чтобы утром вновь тащиться с тяжелой амуницией и неподъемными от налипшей глины сапогами, и тогда неясно, что покажется тяжелей.
И пусть Ольга не сидела в окопах и не шла пешком по бездорожью, однако сама себе казалась липуче-грязной, не мывшейся с рождения, до омерзения противной.
Разве можно такой встречаться с кем-либо, независимо, дорог тебе человек или нет? Какими глазами посмотрят на нее люди, если она неприятна сама себе?
Такая беда – не беда.
Дома Ольга помылась, переоделась в чистое, и невольное желание избежать общества перешло в подсознательное желание встречи.
Девушка не признавалась сама себе, кого именно хотелось избежать и кого именно – встретить. Она просто ждала, не отдавая себе отчета, волнуясь: придет, не придет?
Что там вообще, в Рудне? Если банда оттуда ушла, то там должно быть безопасно. Ведь должно?
Нет, подсказывало сердце. Почему оно утверждало так, с какой стати? Неясно. Ольга просто верила ему, ведь сердце ошибается гораздо реже разума. Разум знает, оно – чувствует.
Опасность была в Рудне, опасность скрытая, от этого более грозная. Возможно, наподобие той, которая подкараулила Мандрыку прямо в стенах школы, когда до победы оставались считанные часы.