– Но смотри, на две. Порвешь – портсигар подарю. Золотой, с монограммой. Да ты его помнишь. Не порвешь – отдашь мне трость, в которой шпага. По рукам?
– По рукам.
Ноги обывателя стали слабеть, и он начал медленно сползать на песчаный пол.
– Куда? Стоять! – рявкнул Григорий.
Дополняя приказ, он подхватил мужика за шею своей лапищей и дернул вверх.
Горобец внимательно смотрел, что будет дальше.
Собственно, ничего дальше не было. Григорий рванул из ножен саблю, взмахнул и нанес баклановский удар.
Тело мужика разделилось на две неравные половины.
– Во! – торжествующе произнес бугай.
– Мы договаривались – разорвать, – заметил матрос.
– Какая разница? На две же части! – хохотнул Григорий.
Он хотел добавить про портсигар, но посмотрел в глаза своего атамана и несколько стушевался.
– Жульничаешь, Гришка. Смотри, не люблю! – Но к некоторому облегчению бугая вопрос о трости Горобец не поднял. – Давай следующего. Я тебе покажу, как надо.
Следующей оказалась полноватая бабенка лет тридцати. Взошла, увидела располовиненное тело и вскинула в испуге руку ко рту.
– Ой, мамочки!
– Не боись. Саблями тебя никто полосовать не будет, – без улыбки поведал матрос.
Он впился в женщину взглядом, и та ойкнула еще раз. Ее несколько раз качнуло из стороны в сторону, что-то вдруг хрустнуло в тишине, лицо женщины перекосило от боли, и вдруг она упала, дернулась раз и затихла.
– Твою мать! Не получилось, – с некоторым оттенком досады поведал матрос.
Григорий посмотрел на труп, перевел взгляд на Федора и спросил:
– Я того, не понял, что ты хотел?
Вместо ответа Горобец выругался. Без эмоций, словно не крыл матом, а разговаривал на каком-то иностранном языке. К чему сводился смысл тирады, понять без переводчика было невозможно. Даже такому сквернослову, как Григорий. Хотя, возможно, то была не осмысленная речь, а набор слов.
Уточнять Гришка не стал. По опыту знал, что в нынешнем состоянии Горобцу лучше особо не докучать.
– Ладно, давай следующего, – вымолвил матрос.
В вагон впихнули мальчонку лет двенадцати. Босого, в подвязанных веревкой штанишках и грязной рубахе. Перепуган мальчишка был никак не меньше женщины. Только не ойкал, вообще старался не показать своих эмоций.
– А этот шкет зачем? – чуть поморщился Федор.
– Дык, что, отпустить? – переспросил Григорий с явным сожалением.
Атаман посмотрел на помощника, словно говоря: ты что, идиот? Взгляд был настолько выразительным, что крепившийся вначале мальчонка всхлипнул.
Он что-то хотел сказать или попросить, однако не успел. Григорий подошел к нему сзади, вцепился в голову и резко повернул.
Раздался хруст шейных позвонков, и мальчишка с переломанной шеей присоединился к уже лежащим на полу.
Горобец одобрительно хмыкнул. Мол, это намного лучше, чем пытаться разрешить спор самым надувательским образом.
Но все-таки это было не то! Три жертвы – и никакого толка! В другой раз Федька был бы не прочь просто позабавиться, однако сейчас надо было выполнить намеченное дело.
Матрос лишь посмотрел на помощника, и тот вновь шагнул к двери и выглянул наружу.
С полминуты он выбирал, а затем ткнул пальцем и заявил:
– Ты!
Обросший щетиной мужчина в недорогом костюме был напуган раньше, чем вступил в вагон. Внутри же он вообще побледнел и лишь переводил полный ужаса взгляд с хозяев передвижной камеры на их безжизненных гостей и обратно. Нижняя губа мужчины заметно подрагивала, и точно так же подрагивали кисти рук.
Матрос надвинулся на него, впился взглядом. Мужчина поневоле стал отступать назад, пока не уперся в стену. Пятиться дальше было уже некуда. Может, и можно было попытаться прорваться к двери и вырваться на перрон. Там тоже ждала охрана, однако даже самый хлипкий шанс лучше никакого.
Здесь никаких шансов не было.
Неясно, понимал ли это мужчина, или ему было легче надеяться на чудо, чем решиться на поступок.
Горобец приблизился вплотную. Он внимательно разглядывал каждую черточку на лице жертвы, каждую капельку пота. Под этим пристальным взглядом мужчина стал судорожно дышать. Хлипкий вздох, прерывистый выдох, повисшая долгая пауза и опять.
Вдруг мужчина издал протяжный стон, словно у него кто-то стал тянуть жилы. Это был именно стон боли, причем боли почти нестерпимой, безжалостной, от которой нет спасения.
И крик, животный крик мучаемого существа, которое даже не в силах защищаться.
Пот по лицу мужчины катился градом, на лице не осталось ни кровинки, только теперь он был словно парализован и шевельнуться не мог. Он не мог даже отвести взгляда от своего мучителя. Хотел, но не мог.
Снова стон. К поту присоединилась тоненькая полоска крови из прокушенной губы. Она особенно выделялась на фоне мертвенной бледности лица. Красное на белом.
Чуть в сторонке Григорий деловито закурил папиросу. Он-то не раз был свидетелем подобных забав матроса и уже не испытывал прежнего интереса к бесконтактной пытке. А раздающиеся вперемежку крики и стоны вообще оставляли его равнодушным. Вот если бы кто-нибудь корчился от рук Григория, тогда да. Тогда звуки могли бы доставить удовольствие.
Сейчас же была забава матроса. Мужчина принялся извиваться, выламываться, не переходя при этом некоторых границ, будто был связан невидимыми путами. Он бился, и это битье постепенно превращалось в агонию.
Закончилось все резко. Мужчина издал последний, совсем уже слабый стон и вдруг повалился безвольным мешком.
Матрос оторвал от него взгляд и повернулся к Григорию.
Вид у матроса был настолько страшен, что дрогнул даже его помощник. Что-то зловеще-демоническое и одновременно с тем безумное было не только в глазах, но и в каждой черточке вытянутого лица. У Григория возникло чувство, что следующей жертвой рискует стать он. Не за какую-то вольную или невольную вину. Просто потому, что Горобцу сейчас нужны жертвы.
Возможно, так бы оно и было. Вид чужих мучений действовал на Федьку посильнее водки и кокаина. Он наливался силой, той, что покидала людские тела, и эта сила распирала его, бушевала, затуманивала сознание.
Одних людей смертельная опасность обездвиживает, делает покорными, другим придает энергии. К счастью для себя, Григорий был из последних.
В два стремительных прыжка он оказался у двери, рванул ее и повелительно рыкнул:
– Давай!
Охрана, стоявшая около подвернувшихся под руку обывателей, замешкалась. Тогда Гришка выпрыгнул наружу, подхватил оказавшуюся к нему ближайшей молоденькую девицу и мощным броском забросил в вагон.
Пронесло!
Хотелось перевести дух, только задерживаться не годилось.
Григорий быстро, хотя уже не прежней стрелой, поднялся в пыточную и захлопнул дверь. Не всем положено видеть, что тут порою творится. Не всем.
Видеть – не видели, зато слухи ходили разные. Не менее жуткие, чем действительность.
Влетевшая в вагон девушка упала прямо на разрубленную половину первого мужика, дико вскрикнула и подскочила. Ее платье, простенькое, но все же выдававшее в ней не крестьянку, а дочку какого-нибудь мещанина, перепачкалось кровью, и та же чужая кровь оставила следы на щеке, руках и сплетенных в косу волосах.
– Гы! – осклабился матрос, произнося междометие, словно слово.
Пальцы его опущенных рук пошевеливались, а в глазах сверкало лихорадочное возбуждение. Валяющиеся трупы словно дополняли портрет матроса.
Несчастная девушка затравленно посмотрела по сторонам. Спасения не было. Дверь закрыта, на пути к ней стоит здоровенный амбал Гриша. Сабля на его боку напоминает о судьбе как минимум одной недавней жертвы.
А может, всех жертв?
Девица не присматривалась, от чего умерли другие. С нее хватило невольных объятий с куском окровавленного мяса. Наверняка и другие, заведенные в вагон, выглядят не лучше. Да и куда переживать о судьбе чужих, когда своя находится под угрозой!
Вот сейчас здоровяк извлечет свою саблю, и остро отточенная сталь резкой болью пройдет через тело…
Не извлек. Он вообще стоял неподвижно. Лишь перекрывал выход да с недобрым интересом переводил взгляд с пятящейся девушки на того, в бушлате, и обратно.
Два звука раздались практически одновременно: тихое обреченное поскуливание девушки и такое же негромкое утробно-звериное рычание Горобца.
Федор сделал шаг в сторону жертвы. Той было уже некуда отступать. Сзади была вагонная стенка, впереди – лютая смерть, явившаяся в образе матроса с безумным огоньком в глазах.
Но оставался еще один шанс. Страшный, неприятный, навевающий страх. Однако только он еще сулил какие-то надежды на спасение.
– Нет. Не убивайте, – голос сел до шепота, а дрожащие пальцы сами стали суетливо расстегивать крючки на одежде.
Получалось неловко, стыдно. Одежда словно поставила цель выполнить одну из своих функций: защитить от нескромных глаз нежное девичье тело.
Рукава неожиданно стали тоньше рук, отдирались как собственная кожа, подол путался, стал тяжелым, словно был сделан из железа, голова неожиданно увеличилась в размерах, стала больше тела и не позволяла стянуть платье через верх, в то время как расширившиеся бедра служили преградой для снятия вниз…
Следовало спешить, чтобы похоть восторжествовала перед жаждой крови, только, как часто бывает при спешке, на деле все было еще медленнее.
– Не убивайте…
Девушка наконец избавилась от одежды и теперь стояла с покрасневшим от стыда, страха и волнения лицом. Беззащитно-голая, даже не пытавшаяся прикрыться, ибо только в наготе заключалась последняя крохотная надежда…
О том, что похоть может быть связана с так пугающей ее жаждой убийства, как-то не подумалось.
На лице Григория появилась похабненькая усмешка. Не очень-то и хотелось, но почему бы не позабавиться с красоткой, прежде чем она покинет этот мир? Еще лучше – чтобы она покинула мир в самом процессе. Есть и такие способы. Разодрать в определенных местах, а то и вскрыть живот, словно консервную банку…
Матросу было наплевать, о чем думает его приятель. Он сделал еще один шаг, вскинул на девушку глаза, и в них проступил мрак грядущего небытия.
С животным криком девушка скорчилась, обхватила руками низ живота, повалилась на посыпанный песком пол вагона. Обрушившаяся невесть откуда боль показалась запредельной, невыносимой, сводящей с ума. Показалось, сильнее быть не может, некуда сильнее, оказалось же…
Горобец небрежно поддел ногой девичью голову, чуть повернул ее так, чтобы заглянуть в глаза, и новая волна еще более жуткой боли пронзила несчастную жертву.
Боль терзала, разрывала тело изнутри, сжигала его незримым огнем. И не спастись, не защититься, разве что умереть или хотя бы уйти в беспамятство…
Последнее чуть было не удалось, но пристальный взгляд Горобца сумел удержать сознание девушки.
Чего удумала! Уйти раньше времени! Это только ему решать!
Обнаженное тело то дергалось, то трепыхало, то застывало на короткий миг. Стоны переходили в вскрикивания, те – в молчание. Тогда, когда от боли перехватывало дыхание.
Завись все исключительно от Горобца, он бы наслаждался забавой до бесконечности.
Увы! Вытаращенные глаза девушки стали стекленеть, а подергивание тела было сродни таковому же у мертвой лягушки, терзаемой током.
На этот раз Григорий предусмотрительно поджидал момент, так сказать, отлета души из тела. Он уже понял, что сегодня атаман нуждается в особо крепкой подпитке, и больше не хотел рисковать и оказаться в числе случайных жертв.
– Давай!
На этот раз снаружи были наготове. Подробностей происходящего там не знал никто, зато последствия для очередного подаваемого в вагон обывателя не составляли никакой тайны. Обратно никого не выпускали, да и после забав атамана приходилось убирать тела. Крики же иногда доносились такие, что у слабонервных душа давно бы без возврата провалилась в пятки.
Слабонервных людей у Горобца не было. Не держались они в отряде. Первое нарушение или непослушание практически всегда бывало последним. Все отличия – какой смертью и от чьей руки. Кого-то самолично кончал атаман, кого-то – Гришка, кому-то приходилось довольствоваться услугами своих недавних товарищей.
В данном случае единственной разницей было, что некоторые из вольницы хотели бы посмотреть, что конкретно происходит в вагоне, а некоторые предпочитали не знать. Пусть сами не ангелы, только слухи об атамане в отряде ходили разные. В некоторых было столько жути, что меньше знаешь – крепче спишь. Хватит, насмотрелись на морские художества под открытым небом. Сколько народа полегло замертво от одного только колдовского взгляда Горобца по многочисленным станциям, деревням, селам, городкам – при всем желании не сосчитать. Стоит ли после этого присматриваться к процессу умерщвления очередной жертвы?
Охранники торопливо подхватили какого-то мужика, услужливо принялись заталкивать бедолагу в вагон. Предназначенный на заклание мужик подниматься не хотел, пытался упираться, широко растопыривал руки-ноги, нечленораздельно мычал при этом. Пришлось несколько раз хорошенько двинуть его и полубесчувственного забросить к теряющему терпение матросу.
Под тяжелым взглядом Горобца мужик немедленно сник, а затем принялся то стонать, то кричать, как предыдущие жертвы…
Обычно Федор использовал для вхождения в образ от четырех до шести человек, сегодня же – девятерых. Вначале подумывал больше, но сила в нем и так уже била через край, никак не хотела уместиться внутри, пыталась разорвать, как второй или третий обед – живот обжоры.
Горобец мрачно взглянул на десятую жертву, полноватую бабу средних лет. Было даже чуток обидно: убить ее он мог любым способом, а использовать высвобождающуюся боль, превратить в силу – нет.
– Кончай ее, Гришка!
Григорий был готов. Он не был уверен, желает атаман немедленной смерти женщины или предоставляет ей возможность помучиться. Лицо у Федора оставалось таким, что ошибаться не хотелось. Поэтому и способ Григорий избрал компромиссный.
Для пущего удобства здоровяк одним резким движением разорвал на бабе кофточку и сорвал остатки. Дородная женщина попыталась воспротивиться, однако здоровенный Гришкин кулак бросил ее к чурбану.
На это и рассчитывал помощник матроса. Пока баба пыталась прийти в себя от молодецкого удара, он подхватил с пола топор, высоко вскинул и нанес удар.
Компромисс выразился в том, куда упало лезвие инструмента. Памятуя двоякость приказа, Гришка не стал сразу обрушивать топор на шею и для начала отрубил лишь руку.
Женщина взвыла, попыталась зажать хлещущий кровью обрубок, но ее визг был перекрыт голосом Горобца:
– Добей!
Матрос торопился вернуться к себе.
Гришка сноровисто перевернул бабу животом вниз, слегка придавил коленом и нанес еще один удар.
– Что с остальными делать?
– Какими? – Матрос остановился уже у тамбура.
– Ну, там, снаружи, еще есть несколько человек, – пояснил Гришка.
С одной стороны, было распоряжение никого не трогать, с другой – вон сколько трупов тут навалили!
– Отпусти их, – не задумываясь, обронил Горобец.
Не в силу каких-то соображений. Просто в данный момент он спешил, и на окружающих ему было наплевать.
Он торопился вернуться на диванчик и, используя набранную силу, вновь попытаться призвать на помощь братков. Должны же они услыхать его зов! Теперь должны…
Глава седьмая
Паровоз пыхтел медленно, размеренно, словно бы с чувством, как будто получал от поездки удовольствие. Тихонько проплывали по сторонам поля, перелески, телеграфные столбы. Многие из последних были повалены, с продолжавших стоять бессильно и спутанно свисали умолкшие провода.
Из осторожности Орловский приказал не спешить. На ближайшей к паровозу платформе еще в Смоленске была устроена защита из мешков с песком, а посередине из колосников и металлических щитов создано подобие башенки. В ней с пулеметом Кольта располагались подпоручик Жуков со вторым номером.
Сам Орловский устроился на тендере паровоза. Конечно, не так удобно, как в вагоне, однако и обзор получше, и команды машинистам можно давать. Это только на бронепоездах устроена связь. Да и то на тех же известных "хунхузах" командирская башенка расположена на локомотиве. Здесь же обычный состав, собранный с миру по нитке. Пара платформ, тендером вперед паровоз, пара классных вагонов, семь теплушек, одна из которых занята лошадьми, а большая часть – пустые. Зато многие знают, что при перевозке в каждой из них должно быть сорок человек, вот пусть и считают, если охота.
Машинистом был Семен Ефимович. Тот самый, который вместе с Орловским угнал паровоз из захваченной бандитами Рудни. При нападении Яниса на Смоленск он успел уйти вместе с домочадцами, наткнулся на бригаду Аргамакова и уже с ней вернулся в родной город.
Как перед этим Курицын, Семен Ефимович ничуть не удивился преображению замызганного солдата в офицера. Видно, несмотря на маскировку, было в Орловском нечто такое, что позволяло предположить его более высокое положение. Скорей даже, не положение, а высокую долю. Все же не каждому дано воспитывать людей, а потом вести их за собой к победе или смерти.
На несколько минут остановились в Тычинине. Как ни странно, однако на станции нашлась пара служащих. По их словам, поезда от Рославля давно не ходили, от Смоленска же был дня четыре назад. Прошел мимо, лишь было видно, что и в пассажирских вагонах, и в теплушках полно народу. Должно быть, те, кто стремился на юг. У кого-то там была родина или родня, многие же искали лучшей доли. У моря ли, за морем, просто в теплых краях или под защитой казаков, если у тех больше порядка, чем в крестьянских губерниях.
И вновь Орловский поразился железнодорожникам. Вроде все рухнуло, никто ни перед кем не ответствен, а вот, поди ж ты, пытаются продолжать работу в меру сил и возможностей. Даже мастерские работают, пусть с изрядными перебоями, но все-таки… Заводы, к примеру, давно встали.
С другой стороны, как не встать, когда связи порушены и никакого сырья давно нет? Если где-то еще действуют какие-то цеха, то по принципу кустарных мастерских, и выпускают они совсем не то, ради чего возводились.
Бедная Россия! Даже если удастся ее спасти, сколько потребуется сил, чтобы восстановить все то, что было с небрежной легкостью разрушено безответственными говорунами всех политических оттенков!
Если удастся… Орловский не обольщался. Знал: шансы невелики. Будь во главе прирожденный Государь – дело другое. Но где он? Что с ним? Слухи о гибели всего Августейшего семейства ходили давно. Учитывая, сколько людей было заинтересовано в смерти того, кто олицетворял Отечество, отмахнуться от них было нельзя.
Подобные мысли были так горьки, что поневоле забывались собственные неурядицы, даже семья, где-то в безызвестности ожидающая спасительного возвращения главы.
От Тычинина до Рябцева рукой подать. И то и другое – обычные русские села, волей судеб оказавшиеся на линии железной дороги. Окруженные заборами избы, крохотная станция, уходящие вдаль проселки… Все многократно виденное и такое родное…