– Не за того он взялся. Попович хоть к идольству чудинскому и имел склонность, а только безвреден был. – Буслай смачно сплюнул в снег. – А как князёк югорский? Всё упорствует?
– Упорствует, – рассеянно подтвердил боярин.
– Может, приступом крепостцу его взять?
– Боек ты больно. Окопался он там крепко, не подойти. Должно, подмоги ждёт.
– Теперь-то какая ему подмога?
– Теперича никакой, – согласился Яков. – Думаю, ежели ему тамги князьков, которых вы положили, через стену перекинуть, так он посговорчивее будет. – Боярин ещё раз окинул взором стан, словно ища кого-то. – Ты сколько людей потерял?
– Двоих. Да и те от хворей скончались.
– Лихо! Знатный ты начальник!
– Задача нехитрая. Сам ведь говорил, что югорцы в открытой сече слабы.
– Так это в чистом поле. А тут кругом одни чащи да болота. Врасплох что ль застал?
– Врасплох. Порубили в капусту нехристей.
– Это зырянин тебе места указывал, где засады делать? – напирал боярин, ревнуя к удаче Буслаевой.
Ушкуйник с шумом потянул носом воздух.
– Зырянин.
– А почто ж он утёк тады? Почто югорку зарезал? Повздорили, что ль?
– У него спроси, – уклонился Буслай.
– Что-то ты темнишь, сотник. Ну ладно. Главное, что князьков посекли. Теперь уж главный ихний князь никуда не денется.
– Пойду я, боярин, – сказал Буслай. – Пожру да вздремну. Вижу, шатёр мой поставили уже. Бывай!
– На совет-то придёшь?
– Как бог даст, – произнёс сотник, удаляясь. – Я теперь долго отсыпаться буду.
Унху спустился со стены и, понурившись, поплёлся к своей храмине. Люди молча провожали его взглядами. Все ждали, что кан скажет им что-нибудь ободряющее, поддержит угасающую надежду или хотя бы разразится проклятьями. Но кан безмолвствовал, и это угнетало его подданных куда сильнее, чем самый страшный гнев владыки. Не глядя по сторонам, Унху зашагал вверх по улице меж низких тесных избёнок с резными стропилами и священных лабазов на высоких сваях, меж огромных деревянных идолов с блюдами на лицах и пузатых амбаров с тяжёлыми засовами на дверях. Он шёл, дрожа от гнева и обиды, а люди, издалека привечая его, долго смотрели ему вслед. Они понимали, чем вызвана его печаль, но не сочувствовали ему. Многие даже радовались, что к русичам пришло подкрепление. Наконец-то упрямый кан сдастся и сразу закончатся все невзгоды. Люди вздохнут свободнее, перестанут дрожать за свои семьи и вернутся к обычной жизни. Право слово, неужто кану жалко нескольких лисьих шкурок ради мира? Унху знал о таких мыслях. Думая об этом, он всё больше приходил к убеждению, что война, затеянная им, не нужна никому, кроме него самого. Люди с лёгкостью променяют свободу на безопасность, не задумываясь о будущем. Они ходят на охоту, растят детей, отмечают праздники, и не могут взять в толк, ради чего Унху лишил их всех этих радостей. В лицо кану они говорили одно, но за спиной, втихомолку, нашёптывали совсем другое. Повелитель уже настолько обрыдл им своей неукротимостью, что они готовы были и сами отдать его русичам, когда бы не страх перед божьим мщением. Всё ж таки кан – это кан. Кто поднимет на него руку, недолго проживёт. Спорить с властелином может только шаман. На него и надежда.
Унху вступил через распахнутые ворота на своё подворье, пнул что есть силы подвернувшуюся под ноги курицу, и, склонившись под низкой притолокой терема, вошёл в сени. Скинув холщовый колпак, привычным движением прикоснулся кончиками пальцев к рогам, висевшим над входом, и прошествовал в горницу. Служанка, подметавшая пол, замерла от неожиданности.
– Пошла, – негромко приказал ей кан.
Служанку как ветром сдуло. Унху присел на топчан, сжал что есть силы ладони на коленях, потом крикнул грубым голосом:
– Приготовьте мне сар.
– Слушаюсь, господин, – отозвался распорядитель дома, просунув голову в комнату.
Унху сцепил пальцы в замок, покачался всем телом, прикрыв веки, затем принялся мерить шагами комнату. "Неужели всё? – думал он. – Столько страданий, и всё зазря? Но я не могу так просто сдаться. Уж лучше погибнуть в бою. Или не лучше? Откупившись от русичей, я получу передышку. Однако потеряю уважение людей. А погибнув, чего я достигну? Всё, ради чего я жил, пойдёт прахом. Опять начнётся грызня за власть, хонтуи начнут приводить чужеземных воинов и платить им югорской пушниной и рабами, опять страна расколется, и в каждом павыле будет сидеть свой вожак. Разве можно допустить это? Не для того я бросал вызов новгородцам, чтобы теперь так просто сложить свою голову. Буду сидеть до конца, пока не сожрём последнюю собаку. А к тому времени, глядишь, и подоспеет подмога".
В дверь терема постучали.
– Что ещё? – недовольно вопросил Унху.
– Господин, к тебе пам, – доложил вошедший воин.
Унху позеленел. Этого ещё не хватало! Небось, опять начнёт вести коварные речи.
– Ладно, пусть войдёт, – разрешил кан, помедлив.
Он выпрямил спину, упёрся ладонями в колени, чтобы шаман не заметил его переживаний.
Послышался шум открываемой двери, затем шаркающий звук шагов, и в горницу вступил Кулькатли. Шаман был в нарядной песцовой парке, чисто выстиранных штанах из дублёной лосиной кожи и соболиных ерн-ваях, расшитых мозаикой и украшенных полосками разноцветного сукна. Голову прикрывал колпак, отороченный чёрной лисьей шерстью. Талию, как полагается, перетягивал широкий красно-синий пояс с амулетами на цепочках.
Увидев разряженного в пух и прах шамана, кан прищурился.
– Ты что это приоделся? Никак на праздник собрался?
– Идя в дом господина, нужно блюсти себя, – с достоинством ответил шаман. – Негоже являться к нему в затрапезном виде.
– Прежде я не замечал у тебя такой щепетильности.
– Прежде наша судьба не висела на волоске.
– А теперь ты перепугался за свою жизнь и пришёл скулить о мире?
Шаман потоптался на пороге, не решаясь присесть.
– Твои оскорбления не задевают меня, но оскверняют слух богов, – пробормотал он.
– Что мне до богов, когда они не могут защитить мою землю!
Пам сделал шаг вперёд, вздохнул, сокрушённо посмотрел на кана.
– Ты позволишь мне сесть? Я уже дряхл и моим ногам тяжело держать тело.
– Садись, – равнодушно бросил Унху.
Шаман присел на краешек лавки, заваленной истёртыми шкурами, опять вздохнул, сложив руки на коленях.
– Что вздыхаешь? – усмехнулся кан. – Страх душу терзает?
– Терзает, – признался Кулькатли. – Но страх не за себя, а за людей и богов. Твоё упрямство не доведёт до добра, кан. Ты же видишь – люди устали от войны. Они хотят покоя. Почему ты не хочешь помириться с новгородцами?
– Потому что они – мои враги. С врагами не мирятся, их побеждают.
– Это говорит твоя гордыня. Если бы всё было именно так, то на земле давно бы не осталось ни единого человека. Все люди перебили бы друг друга в бесконечных войнах.
Унху поднялся, прошёл к маленькому слюдяному окошку, поглядел на двор.
– Я не буду заключать мира с новгородцами, – промолвил он, не поворачивая лица к паму.
– Разве ты не видишь, что остался один? Хонтуи бросили тебя, люди злобствуют, даже воины ропщут, не видя смысла в этом сидении. Ради кого ты стараешься, кан?
Унху погрыз ноготь на большом пальце и сказал, по-прежнему не отрывая взгляда от окна:
– Ради будущего.
– Поясни.
– Те, кто живут сейчас, никогда не поймут меня, ибо я заставляю их жертвовать во имя детей и внуков. – Кан повернулся к шаману, выпрямился. – Лишь потомки оценят мой порыв и восславят меня в веках.
– Значит, ты стараешься ради славы?
– Не упрощай. Пусть я тщеславен, но суть не в этом.
– А в чём же?
– В том, что для меня важнее благо моей земли, чем собственная слава.
– Точно ли так?
Кан метнул на шамана быстрый взгляд.
– Я не собираюсь открывать тебе душу, – глухо промолвил он.
– А стоило бы.
– Кто ты такой, чтобы требовать от меня откровенности?
– Я – глаза и уши богов.
Унху издевательски осклабился.
– И ты ещё будешь называть меня тщеславным?
Кулькатли гневно сверкнул глазами.
– Берегись, кан! Ты играешь с огнём!
– Не пугай меня. Твои боги спасовали перед русскими демонами. На что они вообще годны?
Пам вскочил – неожиданно резво для такого пожилого человека.
– Ты кощунствуешь. Из-за этого боги и оставили нас.
Унху расхохотался.
– Ну, раз так, мне не стоит опасаться их мести. Пускай проваливают хоть к Куль-отыру в зубы.
– Ты видно, пьян, кан. Мы вернёмся к этому разговору, когда ты протрезвеешь. А пока прощай.
Кулькатли развернулся и направился к выходу. Но у самой двери вдруг столкнулся с воином, вошедшим со двора.
– Господин, – пролепетал воин, вбегая в горницу и кланяясь кану. – Русичи перекинули нам через стену две тамги. Это тамги Олоко и Юзора.
Унху побледнел, а Кулькатли кинул в его сторону злорадный взгляд.
– Вот они – плоды твоего небрежения к бессмертным. Теперь мы и впрямь обречены.
Небо затянула белесая плёнка. Блеклое солнце скользнуло по ней к окоёму и утонуло за дальними холмами, растекшись напоследок багрянистым вином. В наступивших сумерках выплыли уродливые тени конурника, тайга погрузилась во мрак, исторгавший из себя волчий вой и порывы ледяного ветра. Едва видимый сквозь облака диск луны с трудом вскарабкался на небо и засиял мертвенным светом. В югорской столице замерцали огоньки костров, задвигались крохотные фигурки. Утёсы, воздвигшиеся над городом, сделались похожими на былинных витязей, окаменевших от лютой стужи. Острые верхушки их и восточные склоны окрасились разбавленным молоком, налипшим на выступы и кроны деревьев. Другая сторона утёсов была погружена в непроницаемый мрак и угадывалась лишь по резкой кромке между сероватой рыхлостью неба и чёрными глыбами гор.
Ядрей въехал в русский стан, слез с оленя и кашлянул в кулак, содрогнувшись от мороза. Сопровождавшие его всадники спрыгнули на землю, повели лосей к чумам. Воеводу окружили вятшие люди, давно поджидавшие его здесь, Завид Негочевич спросил:
– Ну как, сдаются?
– Сдаются, – кивнул воевода.
Русичи просияли.
– Слава богу, – произнёс Сбыслав Волосовиц.
– Пошли в шатёр, перетолкуем, – сказал воевода.
Хрустя снегом, бояре и купцы проследовали за воеводой в шатёр. Скинув шапки и шубы, расселись вокруг пылающего очага. Ядрей отцепил пояс с ножнами, стянул с себя наручи и наплечи, снял шлем с бармицей. Покрасневшее от мороза лицо его при свете костра приобрело кровавый отлив. Он почесал непослушные, давно немытые волосы, осклабился.
– Завтра обещались открыть ворота. Просили только войско в город не вводить. Говорят, пропустят человек пятьдесят, чтоб дань приняли.
– А сами они к нам рухлядь вывезти не могут? – сварливо полюбопытствовал Сбыслав. – Вот нам ещё заботы – по югорским сусекам скрести!
– Могут, – ответил Ядрей, отчего-то сразу ожесточившись. – Да только кто поручится, что не обманут? Скажут, мол, ничего больше нет, а на деле у них кладовые от добра ломятся. Потому и настоял я, чтоб наши люди самолично дань по дворам собирали.
Сбыслав скуксился, поняв, что невольно задел Ядрея.
– Ратников всё ж таки не помешает возле города поставить, – подал мысль Яков Прокшинич. – Мало ли что.
– Как в прошлый раз, – усмехнулся Савелий.
– Поставим, – согласился Ядрей. – Я уж и место заприметил. В рощице с восточной стороны заплота.
– А кто знак подаст, ежели югорцы коварство замыслили? – осведомился Сбыслав. – Я слышал, зырянин-то сбёг от Буслая. А без него как управимся?
– Управимся, невелика потеря, – проворчал Яков Прокшинич.
– Да как сказать, – уклончиво возразил Сбыслав.
– Ты что же, думаешь, вся рать новгородская не стоит одного пермяка?
– Да пожалуй, что и не стоит. Без него мы бы ещё в первом городке головы сложили.
– Пермяк этот – нехристь и баламут. Без него даже воздух чище.
– Возможно, – согласился Сбыслав. – Но он доставил нам победу.
– Победу доставил нам Господь Бог и мечи булатные.
– Что ж, тогда и зырянина нам Бог послал.
Яков Прокшинич поджал губы, чтобы с языка не сорвалось ругательство, яростно посмотрел на купца и промолчал.
– Я б на его месте тоже сбежал, – буркнул Савелий. – С Буслаем разве уживёшься?
С того дня, как отец Иванко изгонял бесов из Моислава, купец натерпелся немало страху и теперь пытался вернуть себе уважение знати. Но усилия его шли прахом. Вятшие взирали на него с презрением, ушкуйники и вовсе потешались. Думал подлизаться к Якову Прокшиничу, да только хуже себе сделал. Боярин почитал его отныне за пустое место. Один Сбыслав оставался к нему добр, но разве могло это утешить Савку? Он мечтал о подвигах и славе, а что получил? Унижения и насмешки. Душа его корчилась от боли, а разум неустанно искал способы мести. На совете Савелий теперь больше помалкивал, а если и вставлял словцо, никто не обращал на него внимания, будто дитё малое лепечет. Вот как сейчас – вроде все услышали сказанное, а виду не подали. Улетели его слова прочь, и нету их.
– Надо решить, кто пойдёт в город, – сказал Ядрей.
– Кто бы ни пошёл, попа пусть возьмёт, – посоветовал Яков Прокшинич.
– Это ещё зачем? – удивился воевода.
– Затем, что кудесники югорские могут прельщение навести. С попом оно как-то надёжнее.
– Как в прошлый раз, – вновь усмехнулся Савелий.
– Думаешь, поп наш прельщение распознает? – ухмыльнулся Сбыслав.
– Через попа с нами Господь пребудет, – объяснил Яков.
– Лучше уж зырянин. Тот хотя б знал, чего от кудесников ждать.
– Хватит уже о зырянине, – повысил голос Яков. – Нет его и не будет больше. Сгинул он.
– Так-то оно так. А только неплохо бы узнать, отчего он сгинул. Катался здесь как сыр в масле, и вот на тебе!
– Не для того мы здесь собрались, чтоб пермяка обсуждать, – отрезал Яков.
Он и сам чувствовал, что с бегством пермяка что-то не так. Но думать об этом, отвлекаясь от главного дела, не хотел – напрасная трата времени.
– Зырянин нам более без надобности, – поддержал Якова воевода. – Жив ли, мёртв ли – нам что за дело? Давайте лучше решим, кто в город пойдёт.
– Ты и пойдёшь, – буркнул Яков Прокшинич. – Ты да поп с ратниками. Буслая ещё с собой возьмите, чтоб ушкуйнички не тревожились. А то волнуются они, боятся, что обманем.
– А ты что же, не пойдёшь с нами? – прищурился Ядрей.
– Негоже всех в одно корыто совать. Ежели расплещется, кто войско обратно поведёт?
– А Завид чем плох?
– Завид чудинов не знает. А я знаю. Сумею через край Заволоцкий ратников провесть.
– Хитрый ты, Яков Прокшинич, – пожурил боярина воевода.
– Не хитрый, а рассудительный.
Тут опять встрял Савелий:
– Буслая я бы тоже не отправлял. Неча пускать козла в огород.
– Тебя что ль послать? – с неприязнью откликнулся Ядрей.
Купец растерялся, не ожидал такого, а Яков ухватился за эту мысль:
– А и впрямь, чего бы нам Савку не послать? Пускай там разведает всё, поглядит, а потом нам расскажет.
– Да вы что? – забормотал купец. – К югорцам я не сунусь. Ты, Яков, раз такой умный, сам и иди к ним. Мне и здесь хорошо.
– Савку, Савку к ним надо отправить, – согласился Завид Негочевич, впервые с начала совета подавший голос.
– В самом деле, Савелий, с чего бы тебе к югорцам не пойти? – добавил Сбыслав Волосовиц.
Купец затравленно поглядел на всех, открывая и закрывая рот.
– Ты ж мечтал о славе, – продолжал Сбыслав. – Вот она, слава-то, сама тебе в руки просится.
Савка отшатнулся от него как от огня, побледнел.
– Какая ж это слава, – пролепетал он, смущённый, что кто-то выдал его тайну.
– Самая настоящая. Первым в покорённый город войдёшь. Чем не слава?
– Ну вас к дьяволу. – Он рванулся было к выходу, но Яков схватил его за руку.
– Погодь. Мы ещё не закончили. – Дёрнув купца за запястье, он усадил его обратно. – Негоже с совета сбегать. Всё ж таки дело всех касается.
– Выю мою под секиру подставить хотите? – злобно произнёс Савелий.
– Отчего ж под секиру? Югорцы тебя и пальцем не тронут. Чего ты испужался?
– Ага, не тронут, как же!
– Дам тебе Буслая и десять ратников, – сказал Ядрей. – Поедете прямиком в княжий терем. Обговорите там всё с князьком, и сразу назад. Дань считать уже мы будем. А ты оглядись внимательно, проверь, не готовят ли засады. Усёк?
– А чего сам-то не пойдёшь да не проверишь?
– Мне тут ратников расставить надо. Ежели югорцы недоброе замыслили, мы к вам на выручку придём.
– Да ведь Яков Прокшинич говорил прежде, что тебе идти надобно. А теперь что же?
Воевода обменялся взглядами с боярином, хмыкнул.
– Пошутил он.
– Да неужто?
– Истинный крест. Верно, Прокшинич?
– Это уж тебе судить, – сухо ответил боярин.
Савелий скрипнул зубами, выдохнул:
– Сговорились против меня да?
Все промолчали. Ядрей, засопев, подвёл итог:
– Тогда решено: в город идут Буслай с попом и Савелий, я ставлю засаду в подлеске на случай чего, а вы следите из стана. – Он вопросительно посмотрел на остальных.
– Всё ж таки тебе тоже идти следует. Заместо Буслая, – промолвил Яков.
– Это с чего вдруг?
– Буслай ещё со своих таёжных дел дух не перевёл. Неча ему из огня да в полымя.
– А кто за ратниками смотреть будет?
– А мы на что? Думаешь, не справимся? Буслая с сотней ушкуйников поставим в засаду, а сами из стана присмотрим. Чуть что – знак подадим.
– Тут единая голова нужна. Нельзя, чтоб один в драку полез, а другой в сторонке остался.
– Не боись, не останутся. Я с Буслаем особо переговорю, чтоб по первому зову на приступ пошёл.
– Чего ж он сам-то на совет не явился? – мрачно спросил Ядрей.
– Устал, говорит.
– Ну-ну, устал… Мы тут важные дела мусолим, а он устал…
– Ну что, решил? Идёшь в город?
– Поразмыслить бы надо, – уклончиво ответил воевода.
– Что тут мыслить? И так всё ясно. Буслая в город пускать нельзя. Горячий он слишком. Чуть что – за меч хватается. Я ещё издали по лицу его заметил – словно в душу ему сатана заскочил. За ним теперь глаз да глаз нужен. Да и раненый он. А с раненого какой спрос?
– Ну ладно, – пробормотал воевода, сдаваясь. – Чёрт с ним. Раненый – пускай сидит в шатре.
– А мне тогда что там делать, коли воевода идёт? – снова сказал Савелий.
– Побудешь для весу, – ответил Яков. – Ежели никого из вятших не будет, югорцы насторожатся.
– Больно они отличают вятших от прочих!