И я выросла, и красота моя стала совершенной, и мне стали искать жениха, и оказалось, что по красоте мне больше всего подходит сын моего дяди. И когда нам было по четырнадцать лет, нас поженили, и я родила ему двоих сыновей, а потом опять сделалась беременна, и опытные женщины по приметам определили, что я ношу дочь.
Не отворачивайся, о Саид! Я расскажу всю свою историю почтенному Мамеду, а ты, если пожелаешь, прибавишь к ней. А если не пожелаешь – значит, я была права, и место тебе – за кувшином, среди пьяных певиц и лживых сотрапезников!
И мой муж стал купцом, и ездил с товарами, и покупал, и продавал, но в своих странствиях он очень тосковал по мне, и однажды оказалось, что он должен поехать в некий город на длительное время. И он, не желая разлуки, взял меня с собой, и снял для нас дом, и то уезжал, то приезжал.
А я любила посещать хаммам, и сын моего дяди не препятствовал мне в этом, а ведь многие считают, что посещение женщиной хаммама достойно порицания, и не дают женам денег на это. Они говорят, будто им не известно, посещал ли хаммам пророк Мухаммад!
И с хаммама начались мои бедствия, ибо там увидела меня старуха по имени аз-Завахи, жившая в царском дворце. И она сделала так, что меня привели в покои молодого царевича. А ему тогда было четырнадцать лет, как мне, когда я стала женой, и он обладал всеми качествами красоты: миловидностью лица, гладкостью кожи, красивым видом носа, нежностью глаз, прелестью уст, остроумием языка, стройностью стана и привлекательностью черт, а завершением его красоты были волосы.
И царевич, увидев меня, полюбил меня сильной любовью, но я не могла принадлежать ему, потому что уже не была девственна и носила ребенка от своего мужа. И я известила его об этом, и он огорчился, и меня отвели домой, и царевич прислал мне тайно богатые дары.
А я была молода, неопытна, и страдания царевича запали мне в душу. Когда же он прислал мне письмо, полное мучительной тоски, то мне показалось, будто я нашла выход из этого положения. И я нашла способ посетить его и сказала ему:
– О царевич, я не могу принадлежать тебе, но очень скоро я рожу дочь, которая вырастет и будет во всем подобна мне, и станет красавицей своего времени, ибо ее отец – сын моего дяди, и насколько я превосхожу красотой других женщин, он превосходит красотой других мужчин. И если тебе угодно, мы заключим договор, чтобы моя дочь стала твоей служанкой и во всем тебе угождала. И я сама приведу ее к тебе, о царевич, когда ей исполнится четырнадцать лет, если это будет угодно Аллаху.
Царевич же ответил мне на это, что моя дочь станет его женой, и мы заключили договор, и написали его китайской тушью на атласе. А я, почтенный Мамед, происхожу из такой семьи купцов, где неисполнение данного слова – позор. И имей это в виду, когда услышишь о моих дальнейших приключениях.
Как оказалось, у царевича, по воле Аллаха, был некий враг, которому пришелся не по нраву наш договор. И враг этот подкупил одного из царских евнухов, и узнал обо мне, и подослал разбойников, которые похитили меня и продали бедуину, а бедуин увез меня в пустыню, к своему становищу, и он ждал моего избавления от бремени, чтобы сделать меня своей второй женой.
И я родила дочь, о Мамед, я родила прекраснейшую в мире дочь!
Женщины, которые приняли ее, обрезали ей пуповину, и насурьмили ей глаза, и показали ее мне, и я увидела на ее лице родинку, похищающую души. А потом ее положили возле меня, и я заснула, а когда проснулась – это был уже совсем другой ребенок, тоже девочка, но обычная, и я не назвала бы ее красивой. Я закричала громким криком, сбежались женщины, и я показала им ребенка, и они развели руками, и сказали:
– О Захр-аль-Бустан, приди в рассудок и подумай – как можно было подменить ребенка здесь, в становище? До наших ближайших соседей – три верблюжьих перехода, а среди нас не было ни одной, у кого срок родов бы совпал с твоим сроком. Посмотри на эту девочку – ведь она новорожденная, а кто из нас ходил с большим животом?
Я сказала им про родинку, и они осмотрели ребенка, и принялись меня жалеть, и сказали:
– О несчастная, роды так измучили тебя, что глаза твои отказались тебе служить, и такое у нас, женщин, по воле Аллаха, бывает часто.
Но я все же осталась при своем убеждении, что мою дочь подменили.
А еще до родов я говорила со своим хозяином, бедуином, и рассказала ему о своем муже, и поклялась Аллахом, что муж даст за мной любой выкуп, какой только тот бедуин пожелает. И он задумался, и посоветовался с родными, и они посоветовали ему вернуть меня мужу, потому что я превосхожу всех женщин по изнеженности, и не стану холодным утром растапливать ему очаг, и собирать сморчки на песчаных холмах, и ловить сбежавшего верблюда, и таскать воду из глубокого колодца.
И когда один из родственников моего хозяина отправился в ближайший город, хозяин велел ему найти толкового посредника, чтобы тот поехал, и осведомил моего мужа о моих обстоятельствах, и договорился о сумме выкупа.
Пока же родственник ездил и искал посредника, и пока тот договаривался с моим мужем, и пока муж приехал за мной, прошло немалое время. И женщины убеждали меня, что я мать той девочки, и я кормила ее, но с каждым днем она делалась все меньше похожа на меня.
А потом мой муж приехал за мной, и я показала ему ребенка, и спросила его:
– О сын моего дяди, наше ли это дитя?
И он задумался, и думал долго, а потом сказал мне:
– Может быть, Аллах послал нам некрасивую дочь в наказание за какие-то наши грехи? Может быть, тебя сглазили? Посмотри на девочку, о дочь моего дяди. У нас обоих черные глаза, и у тебя, и у меня, а какие глаза у этой девочки?
И я вспомнила, как мудрая старуха аз-Завахи предупреждала меня, что не добру мне и царевичу подписывать договор о судьбе нерожденного ребенка.
– Я знаю, за что покарал меня Аллах, о сын моего дяди, – отвечала я. – Но я не могу признать своей дочь, у которой глаза не то серые, не то голубые. Давай поступим так. Мы оставим девочку у бедуинов, и дадим им денег, чтобы они кормили и одевали ее, а сами вернемся домой. И там мы найдем опытных гадальщиков, и они погадают на песке или еще на чем-нибудь, и мы призовем мудрых шейхов, сведущих в чарах, и тогда поймем, что это за ребенок. Но сердце матери говорит мне, что это – не моя дочь!
И я договорилась обо всем с женщинами, а мой муж заплатил за меня выкуп и увез меня.
Поскольку мы – из багдадских купцов, то муж хотел везти меня в Багдад, чтобы я больше не покидала его. Но я воспротивилась, и мы поехали в тот город, из которого меня похитили, и я стала искать старуху аз-Завахи. Я расспрашивала о ней женщин, и наконец нашлась такая, у кого сестра жила во дворце и могла входить и выходить. И вдруг оказалось – аз-Завахи исчезла из дворца! И я усилила поиски, и платила деньги, и нашла женщину, у которой она поселилась, и эта женщина устроила нам встречу.
И когда я посетила старуху, она была в бедственном положении, и нуждалась, и здоровье покинуло ее.
– О доченька! – сказала мне она. – Не нужно было тебе и царевичу подписывать тот договор! Теперь из-за него все мы пострадали – и царевич Салах-эд-Дин, и ты, и я, позволившая вам совершить это!
– А что с царевичем, о матушка? – спросила я.
– Царевич исчез из дворца, и никто не знает, где он, но от жителей города и царства скрывают это дело, потому что царь стар, и если станет известно, что наследник пропал, царство постигнут беды, – отвечала она. – И пропал он лишь потому, что хотел найти тебя, о доченька!
И аз-Завахи рассказала мне, как Салах-эд-Дин оказался свидетелем ее дел с мудрецом Барзахом, и как они оба, из страха за себя, велели джинну отнести его в другой город.
– Где же тот кувшин, о матушка? Как вышло, что ты не знаешь, куда джинн унес царевича? – удивилась я.
– С кувшином по воле Аллаха вышло поразительное дело, – сказала старуха. – Наутро после того, как джинн унес царевича, во дворце поднялся переполох и его стали повсюду искать, и прежде всего в женских покоях, потому что царевич как раз в таком возрасте, чтобы ночью навещать женские покои. И расспрашивали невольниц, и угрожали им, и тогда некоторые рассказали, что вышло между царевичем и Анис-аль-Джалис, и как он пренебрег ею, и как она показывала всем свою обиду и свой дурной нрав. И многие из евнухов, боясь за свою жизнь, подтвердили, что от Анис-аль-Джалис можно было ждать для царевича лишь зла. Но один из евнухов, по имени Кафур, был подкуплен ею, и немедленно отыскал ее, и сообщил ей об опасности. А она платила ему деньги, чтобы он выслеживал для нее, чем занят царевич и каковы его обстоятельства. И когда Кафур предупредил ее, она уговорилась с ним и немедленно покинула дворец. Я же из-за всей этой суеты не имела часа, чтобы пойти в свое помещение, и выпустить раба кувшина, и узнать, куда он отнес царевича, ведь я – старшая нянька, и меня расспрашивали, и сам царь Садр-эд-Дин задавал мне вопросы.
Но вышло так, что вопросы мне задавали они, а полезные для себя сведения узнала я.
А когда после всего этого я пришла к себе, оказалось, что кувшин, который я прятала в сундуке, исчез. Я сопоставила все события, причины и следствия, и поняла, что два человека могли его присвоить. И первый – Барзах, знавший о кувшине наверняка и умевший обращаться с его рабом. А второй – евнух Кафур, если только он, выслеживая царевича, видел, как мы оба, я и Барзах, занимались колдовством, и пошел следом за мной, и догадался, куда я спрятала кувшин.
Но на следующий день меня опять позвали к царю, и я провела там некоторое время, и вернулась к себе, а всем женщинам, живущим во дворце, строго-настрого приказали не покидать без нужды своих комнат, и многие двери охранялись вооруженными евнухами. И вдруг я вижу – кто-то, озираясь, выходит из моего помещения, и этот человек – Барзах!
Тогда я поняла, что кувшин – у Анис-аль-Джалис и Кафура, потому что они много часов назад покинули дворец, а Барзах еще только собирается присвоить его.
И я обеспокоилась за свою жизнь, ведь Барзах не побоится гнева Аллаха и убьет меня, чтобы заполучить кувшин, а если я скажу ему, что кувшин похищен, он мне не поверит. И я ушла из дворца потайным ходом, и скрылась в городе, и стала ждать, что из всего этого получится, а две женщины, которым я в свое время покровительствовала, осведомляли меня о событиях во дворце. И оказалось, что царь Садр-эд-Дин не отпускает от себя Барзаха, беседуя с ним о царевиче, и тот утешает царя разумными и сострадательными словами.
И вот я живу здесь, не зная, где царевич Салах-эд-Дин, а также не зная, где кувшин, а ведь он был мне доверен на хранение, и с ним связаны важные дела.
– О матушка! – сказала я, когда она окончила свой рассказ. – Что же ты не позвала гадальщика, и не велела ему рассыпать песок на доске, и не узнала, где царевич?
– Я призывала гадальщиков, клянусь Аллахом! – отвечала аз-Завахи, – Но это были жалкие хвастуны и болтуны, и нет в этом городе гадальщика, который помог бы нам, о доченька!
И я вернулась домой, и сказала своему мужу, что хочу уехать из этого города, и мы продали многое из своего имущества, и снарядили караван, и я вместе с нашими невольниками и невольницами вывезла из города старуху аз-Завахи. А в Багдаде мы нашли хорошего гадальщика, и он высыпал песок на доску, и сделал углубления, и считал их, и чертил линии, и оказалось, что царевич Салах-эд-Дин – в городе под названием Хира, а моя дочь – во дворце франкского эмира, а евнух Кафур убит, и Анис-аль-Джалис, послужившая причиной этого, тоже в Хире вместе с кувшином.
Тогда я узнала у мужа, где находится Хира, и попробовала уговорить его поехать туда, но он отказался, сказав, что у него нет договора с тамошними купцами. И я придумала ложь, будто в благодарность за свое избавление от бедуинов хочу совершить паломничество, и муж отпустил меня, и я взяла с собой аз-Завахи, и мы тайно поехали в Хиру. Но по дороге старуха скончалась, да будет милостив к ней Аллах!
И я приехала в Хиру, чтобы найти двоих, царевича Салах-эд-Дина и Анис-аль-Джалис. Я хотела вернуть царевича его отцу, чтобы потом он снарядил корабль и послал его в Афранджи за моей дочерью, и также я хотела забрать у Анис-аль-Джалис кувшин, потому что таково было последнее желание аз-Завахи, а хотя эта старуха и причинила мне немало горя, она сделала это без злого умысла, и я ее простила, как велит Аллах.
Хочешь ли ты знать, о почтенный Мамед, как я искала Анис-аль-Джалис и царевича?
Слушай и ты, о Саид! Слушай и знай, как ущербные разумом держат слово!
Я не знала примет Анис-аль-Джалис и не могла узнать ее в лицо. Прежде всего я осведомилась у певиц-вольноотпущенниц, не появилась ли среди них новая, и они устраивали мне встречи со своими подругами, и я расспрашивала их, но, по моим соображениям, Анис-аль-Джалис среди них не было. Тогда я подумала, а ради чего бы этой женщине ехать в именно в Хиру, когда настоящие ценители женской красоты, музыки и пения живут в Багдаде, Басре и Мисре? И мне пришло на ум, что превратности времен постигли ее, и она оказалась в руках торговцев рабами, и они продали ее в Хиру.
А поскольку мне рассказывали о красоте Анис-аль-Джалис, я предположила, что такую женщину могли продать только в царский харим. Я принялась расспрашивать всех, кто был знаком с обитательницами харима, и оказалось, что царь Хиры недавно взял в жены царевну по имени Хайят-ан-Нуфус, и она похитила его душу, и он целыми днями сидит у нее в покоях, так что посредники и сотрапезники даже не предлагают ему иных женщин.
Потом я дошла до того, что, подобно аз-Завахи, стала обходить хаммамы. Но никаким образом не могла я напасть на ее след.
Что же касается царевича, то его я знала в лицо. И я боялась для него вреда от Анис-аль-Джалис, ведь она могла затаить на него злобу и узнать от раба кувшина, где оказался царевич, и последовать за ним, чтобы отомстить ему за пренебрежение. И я сказала себе: есть две причины тому, что я не могу найти эту скверную. И первая причина – та, что она скрывается, а вторая – та, что гадальщик ошибся.
Тогда я поняла, что лучше мне начать с поисков царевича. Ведь он – еще дитя, и не придет ему на ум скрываться, и он не замышляет ничего плохого.
И я решила, что мне нужно бывать там, где собираются юноши его возраста, а для этого у меня были две возможности: сделаться певицей или переодеться юношей.
Певицей быть я не пожелала, потому что мне не понравилось, как в Хире обходятся с ними. А что касается переодевания – то я чувствовала, что если совершу его, то не будет для меня пути назад, домой, к мужу и сыновьям.
И знала я также, что решение принадлежит лишь мне, но если я откажусь от поисков – в Судный день Аллах покажет мне этот договор, и спросит меня, что я сделала, чтобы соблюсти его. И окажется, что я не сделала почти ничего.
И я остригла волосы, и нарядилась в мужской кафтан, и туго перепоясалась, и пошла на рынок торговцев драгоценностями, и вижу – возле своей лавки стоит один из ювелиров, человек почтенный и достойный. И мне понравилось его лицо, и я подошла, и села возле лавки, и достала платок, и стала им обмахиваться. А ювелир подошел ко мне и спросил, кто я, потому что и ему понравилось мое лицо. Но я хотела убедиться, что он не любитель красивых мальчиков, потому что мне хватало и других бедствий помимо этого. И я отвечала ему так, что он понял – меня не удастся склонить к греху.
– О дитя! – сказал он тогда. – Если ты пойдешь ко мне, и будешь сидеть у меня в лавке, и привечать покупателей, я обучу тебя ремеслу ювелира. Я покажу тебе, как отличать драгоценные каменья из рудников и морские жемчуга; научу распознавать, какой из бадахшанских лалов лучше, который из красных яхонтов дороже, ты узнаешь, откуда появляется зеленый изумруд, сколько стоит мискаль желтого хризолита, почему у змеи лопнет глаз, если она посмотрит на изумруд, почему бирюза, сколько бы ни прошло времени, не теряет цвета; от какого холода и какой теплоты хрусталь становится белым, а агат – черным; для какой цели годен йеменский сердолик; почему янтарь похищает соломинку; почему магнит так любит железо, что притягивает его, как друга; из чего сотворили эмаль еще во времена Джамшида; когда в бахрейнских водах в раковинах рождается жемчуг; почему одни жемчужины круглые, а другие – овальные!
И, клянусь Аллахом, мне захотелось узнать все это, и я согласилась сидеть у него в лавке, а в свободное время посещала собрания юношей, но никак не могла напасть на след Салах-эд-Дина. И с каждым днем все яснее становилось мне, что труды мои напрасны, и я понимала, что никогда не смогу вернуться к прежней жизни. Я знала, что сын моего дяди принял бы меня и с остриженными волосами, если бы я придумала этому толковое объяснение. Но прежняя жизнь все больше казалась мне пучками сновидений, и зрело в моей груди нечто необъяснимое, и теперь я вижу, что была тогда похожа на птенца, которому пора вылупиться из яйца, и он задыхается в своей скорлупе, но еще не может разбить ее своим слабым клювом.
Юноши Хиры часто встречались на ристалищах, и метали копья, и играли в кольцо, и они любили конные игры, где нужно гонять по полю мяч длинным джоуганом. А я ничего этого не умела, и всякий раз отговаривалась болезнью, и из-за этих отговорок на меня стали смотреть косо. И это тоже удручало меня.
Вот в каком состоянии я пребывала у ювелира, но не прошло и месяца, как судьба моя переменилась.
И вот в лавку, где я сидела, вошел как-то купец из купцов Индии, и я показывала ему товар, и рассказывала о свойствах камней, и вдруг он говорит мне:
– О дитя, у меня в доме есть оружие, рукоятки которого украшены многими камнями, и я хотел бы заменить камни, а старые продать. Не согласится ли хозяин лавки пойти со мной, и оценить камни, и вынуть старые, и вставить новые?
Я позвала невольника, и велела ему сходить за ювелиром, потому что видела богатство этого купца и не хотела упускать выгодного дела. И ювелир пришел, и поговорил с купцом, и вдруг оказалось – они давно знакомы, но превратности лет состарили им обоим лица, так что они не сразу узнали друг друга. И ювелир велел мне пойти с купцом и осмотреть камни, а потом прислать с невольником записку, какие новые камни потребуются, чтобы он нашел их в наших запасах или же при необходимости купил и сам явился с ними к тому купцу, а звали его Кумар, у нас же он получил прозвище аль-Сувайд, по причине своего темного лица и малого роста, ибо, если бы он был черен и высок, его можно было бы называть аль-Асвад.
И я подумала, что если пойду с тем купцом, он мне много расскажет об оружии, и покажет, как держать его в руках, так что в собрании юношей я буду равноправным собеседником. А я еще не оставила надежды отыскать в Хире царевича Салах-эд-Дина.
И я пошла с аль-Сувайдом, и вошла в дом, который он снял на время пребывания в Хире, и купец открыл свою оружейную, и я растерялась – так много было там дорогих ханджаров, мечей, щитов, а также вещей, назначение которых было мне непонятно. И я обходила их, и смотрела на них, и записывала позолоченным каламом на рисовой бумаге все, что касалось камней, но в руки это оружие не брала.
А купец наблюдал за мной, и он догадался, что я не тот, за кого себя выдаю, и ласково обратился ко мне: