* * *
И Шакунта, велев Мамеду отвернуться, открыла хурджины, вынула одежду Саида и надела ее на себя, но обувь пока поставила в сторонку. А потом она открыла другие хурджины, которые везла на своем муле, и достала оттуда пояс с бляшками, какие носят воины, и перепоясалась, и вооружилась, и дала Мамеду большую джамбию, ибо сражаться ханджаром он, будучи воистину книжным человеком, маленького роста и плотного сложения, не умел. И еще она взяла там кошелек, и открыла его, и Мамед увидел, что он полон золотых динаров.
– Умеешь ли ты выбирать верблюдов, о Мамед? – спросила Шакунта.
– Нет, о госпожа, – отвечал тот, ибо не было перед ним больше ни сварливой невольницы Ясмин, ни прекрасной жены купца Захр-аль-Бустан, а была женщина благородная и гордая, умеющая наносить удары.
– Знаешь ли, за что моя душа привязалась к тебе, о Мамед? За то, что нрав у тебя кроткий и ложь тебе чужда, – сказала эта женщина, доставая из хурджина большую плоскую шкатулку. – Ведь этот гнусный Саид, который уже забыл те времена, когда был царевичем и даже когда был придворным лекарем, непременно сказал бы, что никто не разбирается в беговых верблюдах лучше, чем он, и пошел бы, и потратил мои деньги, и привел бедствие из бедствий, облезлое и со скверным нравом, которое если и опережает в чем-либо иных верблюдов, то разве что в длине плевка!
Наградив Саида еще и таким ласковым словом, Шакунта села на ковер, открыла шкатулку и достала оттуда два тяжелых браслета из наихудшего серебра, которое Мамед когда-либо в жизни видел.
– Если ты позволишь, о Шакунта, я подарю тебе другие, – осторожно предложил он. – Благодарение Аллаху, подарки для женщины мне еще по карману.
– Это, о почтенный Мамед, лишь с виду ножные браслеты, а на самом деле – боевое оружие индийских девушек и женщин, – улыбнувшись, отвечала Шакунта. – Их края заточены, и на них, как ты видишь, острые бугорки, так что я, упав, смогу драться и ногами. Вот только любопытно, как они налезут на сапоги.
Задрав штанину шаровар, она сунула ногу в серебряное кольцо, подтянула его повыше, обула сапог и с большим трудом надвинула кольцо на голенище.
– Тебе придется разувать меня, о Мамед, – весело сказала она при этом. И точно так же снарядила и вторую свою ногу.
– О госпожа, а нет ли у тебя еще и оружия для головы? – осведомился Мамед. – Руки и ноги у тебя будут трудиться, а голова – бездельничать?
Шакунта расхохоталась, подошла к своему забавному спутнику и поцеловала его в щеку.
– Сегодня я освобожу свою доченьку, о Мамед, и соединюсь с ней, и ты увидишь, что такое красавица! И ты сравнишь меня с ней и поймешь, что мое время миновало, – не то в шутку, не то всерьез заявила она. – А теперь пойдем выбирать верблюдов. Хвала Аллаху, денег у нас хватит на лучших, какие здесь найдутся! Только помоги мне намотать тюрбан. Этому искусству я не обучена.
Мамед обвил шелковым полотнищем длинные, завивающиеся жгутами и черные, как смоль, волосы Шакунты.
– Ты подобна луне в ночь ее полноты!
– О Мамед, вот полнота-то и смущает меня… – Шакунта присела, чтобы Мамед мог красиво выложить складки тюрбана и вывести ей на плечо длинный конец полотнища. – Еще три года назад я воистину была ястребом о двух клювах! А теперь моя грудь увеличилась, и бедра округлились, и я давно уже не участвовала в поединках…
Она вздохнула, выпрямилась и вышла из помещения, а Мамед последовал за ней.
В хане было немало постояльцев, так что хозяин сразу указал ей владельцев двух наилучших верблюдов, и она купила их вместе с седлами, а мула и того верблюда, который принес сюда Мамеда, оставила хозяину в счет того вина, которое, по ее соображениям, непременно выпьет тут оставленный на произвол судьбы Саид.
Мамед, хотя Шакунта и торопила его с отправлением, попытался было отыскать своего наставника в мастерстве уличного рассказчика, но того как будто унесли джинны или ифриты.
Но в тот миг, когда Шакунта и Мамед, сев на верблюдов и сверившись с туманными указаниями ожерелья, избрали направление пути, некий человек, скрывший лицо концом тюрбана, подглядывал за ними из-за угла.
И, если бы они вовремя обернулись, то увидели бы тень этого человека. Разумеется, по тени трудно определить черты лица, но то, что к поясу подвешен длинный ханджар, а на руку надет небольшой круглый щит, они бы поняли сразу.
Вряд ли они заподозрили бы в этом человеке Саида, поскольку тот пустился в путь без ханджара и щита, а раздобыть их ему было как будто негде. Опять же, Саид немало выпил, а этот человек двигался не как пьяный, у которого левая нога мешает правой ноге, а как айар, которому приказано выследить врага и покончить с ним.
Шакунта погоняла своего верблюда, Мамед не отставал. Но в тот час, когда последние солнечные лучи скрылись за горизонтом, когда и запад и восток покрылись черными чепраками, когда неподвижные звезды засверкали на небосводе и по ступеням небес взошли планеты, он забеспокоился.
– О Шакунта! – воззвал он сзади. – Неужели ради спасения твоей дочери нам непременно нужно присутствовать при соитии двух черных – пыльной каменистой тропы и ночного мрака? Если ее куда-то везут, то эти люди давно сделали привал и выставили охрану, или же заперлись в караван-сарае, или успели укрыться за городскими стенами. Какой безумец станет странствовать ночью? А если она где-то живет, и мы направляемся туда, то все равно раньше утра мы не попадем в ее жилище! Разве ты – неуловимый айар, чтобы проходить сквозь стены и решетки?
– Я не айар, о Мамед! – сердито отвечала Шакунта, погоняя верблюда. – Но я знаю – понимаешь ли, я точно знаю! – что мою дочь сейчас везут куда-то далеко, и она в плену, и не может себе помочь! У меня такое чувство, будто я вижу караван, который торопится, невзирая на ночь! Несколько верблюдов везут женщин, и среди них – моя дочь… А на первом верблюде сидит женщина, и она кричит, подгоняя всех! И вокруг этого каравана скачут на конях мужчины с обнаженными ханджарами и изготовленными к бою луками… Этот караван преследуют, о Мамед! И если дает мне Аллах случай выручить мою дочь, мою Шеджерет-ад-Дурр, и вернуть ее себе, так вот он!
Вдруг Шакунта придержала верблюда, вслушиваясь в полнейшую тишину.
– Клянусь Аллахом, это же плач ребенка!.. – пробормотала она, дав Мамеду возможность нагнать себя, так что он услышал ее странные слова. – Откуда у нее взялся ребенок? Неужели она уже родила мне внука? О Аллах!..
– Разве не могут везти ребенка другой женщины? – спросил Мамед, в которого это подслушивание за несколько фарсангов вселило тревогу и беспокойство за разум Шакунты. – Может быть, это – дитя той женщины, что отдает приказания?
– Нет, это – дитя моей дочери! – твердо отвечала Шакунта. – А та, что отдает приказания… О Аллах! Неужели наступила ночь, когда сбудутся все мои желания? Погоди, о Мамед, не подгоняй верблюда, они движутся сюда. Здесь мы выберем место, откуда напасть на них.
– Горе тебе, ты собираешься напасть на целый караван, о женщина? – изумился Мамед.
– Да, о несчастный, а что ты в этом видишь невозможного? Велик Аллах – и если он посылает этот караван нам навстречу, то даст и возможность освободить мою дочь! Но если ты боишься – еще не поздно вернуться и присоединиться к Саиду!
– Я сломал об него ножку от столика, о Шакунта, и нет мне больше пути к нему! – отвечал Мамед так, как если бы разгромил рать доблестного Саида, и захватил его казну, и овладел его харимом.
Шакунта заставила верблюда лечь за пригорком и сошла с него.
Встав на ровном месте, она широко расставила ноги и глубоко присела, так что ее шелковые шаровары расстелились по каменистой земле. Руки она развела в стороны, согнув в локтях и обратив кверху ладони с растопыренными пальцами так, как если бы держала на них по арбузу. В этой странной позе Шакунта замерла надолго – так, что можно было бы совершить молитву в два раката. И она стояла, словно каменная.
– Что с тобой, о женщина? – робко спросил Мамед. – Чем это ты занимаешься?
Шакунта, не меняя положения рук, приподняла одну ногу так, что ее колено чуть не коснулось локтя, перенеся вес тела на другую ногу. По соображению Мамеда, человек не удержал бы тут равновесия и на мгновение. Шакунта же стояла, как если бы ничем иным никогда в жизни не занималась, и бормотала что-то на неизвестном Мамеду языке.
Он подкрался поближе, вслушался, узнал несколько слов и догадался, что это – один из индийских языков. Очевидно, Шакунта вспоминала всю боевую науку, которую ей преподали в Индии.
Потом она резко выпрямила поднятую вверх ногу, словно лягнула притаившегося в ночном мраке врага, и стала наносить этой ногой удары вперед и в сторону, лишь слегка меняя положение спины. Последним был удар назад, после чего Шакунта подскочила и переменила ногу. Теперь она проделывала все эти штуки уже другой ногой, бормоча и добиваясь какого-то особо точного движения.
И вдруг Мамед понял, что она поет!
Это была песня, не обременяющая дыхания, но задающая телу необходимый ритм. И Шакунта все ускоряла ее, ускоряя одновременно и свой причудливый танец на полусогнутых ногах, состоящий из длительных поз, которые сменялись быстрыми выпадами ног, прыжками и поворотами, после чего Шакунта вновь замирала.
Вскоре ее дыхание отяжелело. Она, с трудом завершив очередную цепочку взмахов, прыжков и приседаний, выпрямила ноги и повернулась к Мамеду.
– Я думала, что дело обстоит хуже, – призналась она. – Ожерелье могло придать мне силы и выносливости, но не гибкости в суставах. Оказывается, я не все растеряла, пока возилась с горшками и сковородками! А теперь, о Мамед, помоги мне привязать куттары.
Она раскрыла плоскую шкатулку, и Мамед впервые увидел эти индийские клинки, широкие в основании, длиной чуть поменьше рабочего локтя.
– Как же ты собираешься драться такими короткими против длинных ханджаров? – встревоженно спросил он. – И где в таком случае твой щит?
– Увидишь! – был ответ.
Шакунта взяла в руки по куттару и объяснила Мамеду, как, пропуская в особые пазы ремни, закрепить оружие у нее на предплечьях. Затем она несколько раз взмахнула ими, убеждаясь, что их тяжесть по-прежнему привычна для рук, и проделала несколько выпадов правым куттаром, одновременно прикрывая то голову, то бок левым.
– Проклятый тюрбан! – вдруг сказала она. – Я не думала, что он будет так мешать! И уже поздно развязывать ремни, чтобы заплести косы! Караван приближается! Ради Аллаха, о Мамед, оставайся при верблюдах, чтобы помочь нам отступить!
Она взобралась на холмик и встала, запрокинув голову.
Мамед понял, что это было ее безмолвной молитвой Аллаху, а может, вовсе не Аллаху…
А тем временем вдали действительно послышался шум, но это не был шум обычного каравана, не тот звон колокольчиков, который помогает верблюдам ускорить шаг, и не то дребезжанье привязанных к седлам котлов и сковородок, которое навевает приятные мысли о трапезе, и не то мирное покрикивание погонщиков, под которое так приятно дремать, покачиваясь в седле.
Караван спешил – очевидно, он действительно уходил от погони, как и сказала Шакунта.
Перед той, закутанной в покрывало поверх теплого плаща, что ехала на первом верблюде, везли факел, и она взмахами рук подгоняла всех. Прочие верблюды торопливо шагали след в след в полной темноте. Каждый нес по три, а то и по четыре человека. Судя по тому, что наездники с головой завернулись в покрывала, это были женщины.
Ночной караван, как Шакунта и предсказала, сопровождали всадники, и каждый держал наготове лук и бесперые бедуинские стрелы.
Он приблизился настолько, что Мамед уже мог разобрать слова приказаний.
– О проклятые, когда же они вернутся? Прислушайтесь все – не слышите ли вы их? – требовала возглавлявшая вооруженных мужчин женщина. И сама же, мешая всадникам сосредоточиться на ночных шумах пустыни, продолжала: – Погоняйте верблюдов, погоняйте верблюдов, бейте их по носам! Иначе они не сдвинутся с места! Я дам золотой браслет тому, кто услышит приближающееся войско! Только в нем – наше спасение! Погоняйте верблюдов!
– О Шакунта, они стремятся соединиться с неким войском, и оно, судя по всему, очень близко, – сказал он женщине. – Может быть, ты отложишь свое нападение до лучших времен?
– Их тут всего около десятка, о Мамед, а когда они соединятся с войском, то у меня не останется пути к дочери, – прошептала она. – Позаботься о наших верблюдах и не бей их по носам – это хорошие животные, и они нам еще пригодятся.
Караван приблизился настолько, что от головного верблюда Шакунту отделяло лишь около сорока шагов.
И она пошла ему навстречу – сперва неторопливо, как бы сберегая силы, но все ускоряя шаг, так что когда всадники, заметив ее, бросились ей навстречу, она пробежала между двумя лошадьми, успев резко развести в стороны руки и так ударить их по мордам поручами куттаров, что они шарахнулись и заплясали, мешая всадникам прицелиться из луков.
– Ради Аллаха, кто ты? – крикнул Шакунте человек, сопровождавший с факелом головного верблюда. – Если ты от Джубейра ибн Умейра – то что с ним случилось, почему он медлит? Разве наш гонец не добрался до него?
– Прицепи своего Джубейра ибн Умейра к своему заду! – отвечала Шакунта. – Мне нет дела до вас и ваших гонцов, я пришла за своей дочерью. Если вы сейчас отпустите ее, то я заберу ее и оставлю вас с миром!
– Здесь нет твоей дочери, о несчастная! – крикнула с верблюда та, что распоряжалась мужчинами. – Убирайся с дороги, пропусти нас, чтобы ради тебя не останавливать животных!
– Клянусь Алахом, моя дочь – среди вас! – крикнула и Шакунта. – Она была похищена вместе со своим ребенком, и я шла по следу, и я нашла ее! Ко мне, о доченька! Я сумею тебя защитить!
Никто не ответил ей, да она и не ждала немедленного ответа.
– Вот видишь, ее нет среди нас! – злорадно сообщила предводительница. – Убирайся с дороги, о порождение шайтана!
– Я не уйду без нее! – твердо отвечала Шакунта, пятясь, потому что караван вплотную надвинулся на нее.
– О молодцы, где же ваши луки?
Это было не вопросом, но приказанием. Немедленно кто-то из приблизившихся всадников спустил тетиву – но Шакунта поручем левого куттара отбила первую стрелу, поручем правого – вторую, а третья впилась в ее тюрбан.
– Не медли, о доченька! – призвала она. – Сейчас я соберу всех этих молодцов, которые вдесятером не справятся с одной женщиной, а ты воспользуйся этим и беги ко мне! Я сумею отстоять тебя!
– О госпожа, ее надо растоптать копытами коней! – обратился всадник с факелом к своей повелительнице.
– Не родился еще конь, что растопчет ястреба, клянусь Аллахом! – услышав, воскликнула Шакунта, но понял ее лишь Мамед.
То, что проделала она, показалось ему невероятным.
Шакунта бросилась навстречу коню, что надвинулся на нее, и поднырнула под оскаленную морду, и уперлась плечом в конскую грудь так, что жеребец попятился. И сразу же, проскользнув вплотную к конскому боку и под напрасным замахом ханджара, Шакунта вогнала куттар под двойную подпругу.
Всадник, не поняв, что произошло, послал жеребца вперед, Шакунта тоже устремилась вперед – и лезвие прорезало толстую кожу. Всадник пошатнулся – и Шакунта, зацепив его ногу сгибом локтя, выдернула его из седла и бросила оземь.
Сразу же она одновременно отбила стрелу и подхватила правым куттаром поводья оказавшегося слишком близко к ней другого коня. Резким оборотом кисти она намотала их на лезвие в один виток и скользящим движением к себе распорола, так что нападающий утратил власть над конем.
– Не бойся, о доченька! – крикнула она. – Если десятеро мужчин нападают на одну женщину, значит, каждый из них поодиночке – трус! Не бойся их – и беги ко мне!
Караван вынужден-таки был прервать свое ночное бегство. Всадники окружили Шакунту, верблюды остановились. А Мамед, наблюдавший за всей суматохой из мрака, вдруг понял, что если и есть в этой пустыне трус, так это – он сам.
Света прибавилось – кроме единственного факела, который везли впереди, появилось еще несколько, да в придачу светила низко стоящая и большая зеленоватая луна. И в этом свете Мамед увидел, что мужчина, которого Шакунта скинула с коня, лежит, не двигаясь, а его лук, стрелы и ханджар вполне доступны. Более того – ханджар, выпавший из его руки, когда он повалился наземь, отлетел довольно далеко.
Но Мамед вовеки бы не кинулся с обнаженным клинком в сечу, ибо вовсе не был хмурым львом, горным барсом и витязем, подобным горящей головне. Ханджар в его руке не принес бы вреда противнику. Тем более – джамбия, которой его снабдила Шакунта. А вот выстрелить из лука с безопасного расстояния, да еще во мраке, он был готов.
Поручив верблюдов Аллаху, Мамед пригнулся и с такой поспешностью, о какой он забыл с детских лет, перебежал пространство между своим укрытием и лежащим мужчиной. Но, когда он протянул руку за луком, мужчина вцепился ему в рукав.
И лежащий с такой силой дернул Мамеда, что бедняга повалился на него боком, взбрыкнув в воздухе короткими и неспособными к бегу и прыжкам ногами.
Тут же он ощутил, как жесткие руки пробираются ему под бороду, отыскивая горло.
Не успел Мамед наложить на эти руки свои, чтобы хоть замедлить и оттянуть час кончины, как что-то тяжелое навалилось на него, больно ударило по спине, отпихнуло и пропало.
Он вскочил – но не на ноги, как полагалось бы, а всего лишь на четвереньки. И увидел, что человек, пытавшийся задушить его, лежит, раскинув руки, и из его груди торчит рукоять ханджара, того, что валялся поблизости. А некая темная тень, покинув Мамеда, устремилась туда, где мелькали горящие факелы и слышался шум яростной драки.
Мамед схватил лук, перекинул через плечо перевязь колчана и, как умел, побежал следом, чтобы принести хоть какую-то пользу. Ему стало стыдно – ведь женщина сражалась, а он лишь слушал шум битвы.
Но соизволением Аллаха Мамед принес Шакунте больше пользы, находясь в темноте. Ведя бой, она видела лишь то, что было озарено светом факелов, а то, что во мраке, оставалось для нее как бы за непроницаемой стеной. И она не разглядела перемещения тех верблюдов, что везли закутанных женщин. А они, побуждаемые предводительницей, сдвинулись с места, и обогнули побоище, и направились в сторону холма, перевалив через который, оказались бы в безопасности от Ястреба о двух клювах.
Нужно было немедленно предупредить – и Мамед, поручив душу Аллаху, направился к сече.
Оказалось, что Шакунта воистину пробивается не в ту сторону, и спешила уже немало всадников, и ярость драки овладела ею настолько, что она не помышляет об осторожности.
– О Шакунта, вон там, на холме, верблюды с женщинами! И они уходят! – крикнул Мамед, шарахаясь от занесенного ханджара. – Берегись, о Шакунта!