Мерная рысь лошади, покачивание в седле навели меня на успокоительную мысль: все, что ни делается, - к лучшему. На самом деле, попади я теперь же к другу корнету, так не избежать грандиозной попойки, а там ветреный приятель потащит меня к соседям, у которых славные дочки на выданье. И уж конечно, не обойдется без того, что я опять влипну в какую-нибудь любовную историю - мне слишком везло на подобные дела. Только, к сожалению, не будет рядом лучшего советника и "лекаря души" профессора Осиповского. Только он, старый ворчун, властен надо мной, ибо еще со студенческой скамьи я уяснил для себя непреложную истину: мой учитель Тимофей Федорович - подлинный гений, и необходимо почаще прислушиваться к нему, делая все, что он скажет. Помог же он мне избавиться от любовного недуга к Флоре Коровьевой, а это дорогого стоит. Очарованный прелестями этой дамы, я совсем потерял голову и был уверен, что нашел свой идеал. Однако Осиповский холодно и бесстрастно разложил все по полочкам и неопровержимо доказал, что Флора не только мало подходит для идеала, но и вполне может называться дурной женщиной. Представьте, что это такое - доказать влюбленному молодому повесе несостоятельность предмета его восхищения!
- Редукция, - снисходительно пояснил Осиповский. - Сведение высших явлений к низшим, основополагающим. Проще говоря, приведение сложного к простому. Я взял ваше увлечение, разобрал его по косточкам и привел к общему знаменателю. В результате вы убедились, насколько мелок предмет вашей страсти.
Тогда я был даже зол на моего друга и учителя, но потом ясно понял, от какой глупости он меня уберег. Да, таков был мой добрый Осиповский. Профессором математики он стал позднее, да и все свои философские труды завершил уже после изгнания Наполеона из России. Потом он со смехом говорил, что вывел многие положения своих трактатов благодаря мне - мои житейские ошибки послужили толчком к их анализу и переосмыслению. А я тоже со смехом отвечал: что вы бы без нас делали, теоретики, затворники-мыслители...
Но, впрочем, речь не об этом, а о вещах более прозаических: о премерзкой окольной дороге, об осеннем вечере, неприятности которого только начинались для меня, и обо мне, молодом, несмышленом и полном сил. О Господи, когда это было!
Погода испортилась окончательно, злой ветер продирал насквозь, косой дождь хлестал в лицо и иголками впивался в кожу, я дрожал от холода, и казалось мне в тот час, что не будет той дороге конца, суждено мне веки вечные, как неприкаянной душе, скитаться здесь, голодному и холодному. Я понимал, что эти мысли неуместны, что дороги здесь, в центре России, далеко не бесконечны и вскоре я должен наткнуться на какое-нибудь жилье, так что никакой угрозы нет. Но разум и чувства порой живут вне зависимости друг от друга. Стыдно признаться, но я даже готов был в отчаянии потерять голову, настолько мне было тоскливо и неуютно, настолько далекими казались перспективы сытного ужина и пылающего очага.
Смешно, но я вполне мог проехать мимо долгожданного постоялого двора, полностью растворившегося в чернильной тьме. Огней я не видел, поскольку окна выходили на другую сторону дороги, а сам я настолько устал, что находился в состоянии некоторого оцепенения и не способен был внимательно следить за окружающей обстановкой. Вывел меня из прострации истошный лай дворняги, бросившейся прямо под копыта моей лошади. Катька испуганно шарахнулась в сторону, и я едва усидел в седле.
- Ктой-то там? - послышался грозный бас. Ориентируясь на огонь фонаря, зажегшегося в дверях дома, я подъехал ближе.
- Это, что ли, постоялый двор? - спросил я в свою очередь.
- Да, ваша милость, - сбавив тон, поклонился хозяин, одетый в цветную блеклую рубаху навыпуск.
- Ну так принимай лошадь и пошли кого-нибудь на дорогу, там моему человеку помочь надо. У экипажа колесо отвалилось. И не мешкай! Я хорошо заплачу.
- Не извольте беспокоиться, барин, - опять поклонился хозяин, - все будет сполнено. А покамест прошу в дом - отведайте, что Бог послал.
Убранство постоялого двора было бедно и убого. Скамьи, длинный стол, закопченные стены, крохотные, прикрытые ставнями окошки. Не было никаких украшений, которые обычно имеются в подобных местах, - ни резных деревянных безделушек, ни грубо намалеванных картинок. Похоже, хозяин был скуп и не слишком заботился о присутствии красоты в своем заведении. Может быть, он даже не ведал о подобном слове. Но какое это имело значение? Ведь здесь было главное - крепкие стены, укрывающие от непогоды, горячая печь, от которой шло так желанное мной тепло.
В помещении царила полутьма. Тусклый огонек масляной лампы не мог совладать с тьмой и лишь робко отвоевывал у нее небольшое пространство, но я вполне мог рассмотреть в слабом свете пляшущего огонька присутствующих.
За столом о чем-то спорили красавец офицер с грозно закрученными набриолиненными усами и высокий, длиннорукий священник с окладистой рыжей бородой. Позже, присмотревшись к этим людям, я отметил, что офицер как-то не в меру суетлив и вертляв, говорит немного картавя, но речь его плавна и убедительна, он умеет увлечь собеседника. Священник же, как и подобает по сану, спокоен, рассудителен, кажется, ничто не может вывести его из равновесия, а речь его так же гладка и убедительна. Природа наградила батюшку большим, горбатым носом, который в жизни светской навряд ли содействовал бы успеху его у дам. Но принято считать, что лицам духовного звания подобные утехи не к лицу, хотя, поговаривают, и среди них встречаются большие любители сладких запретных плодов.
- О, нашего полку прибыло, - осклабился офицер, увидев меня. - За это стоит выпить.
- Да, да, - встряхнул бородой батюшка. - Самое времечко причаститься...
- Позвольте представиться, господа. Инженер Курнаков Иван Алексеевич. Еду по служебным делам.
- Поручик гусарского полка Федор Васильевич Никитин. - Офицер встал из-за стола и учтиво поклонился.
- Ну а я отец Пафнутий. В миру Секретарев Василий Петрович.
- Очень, очень приятно.
Мне на самом деле было приятно застать в этом медвежьем углу образованных собеседников, с коими можно поболтать о том о сем и тем самым скрасить тоску ненастного вечера.
- Давайте-ка, Иван Алексеевич, к столу. Тут на удивление хорошо угощают, хотя в это и трудно поверить, глядя на угрюмое лицо здешнего хозяина.
Утолив голод сытной кулебякой, действительно приготовленной недурно, я расслабился и, намереваясь со временем присоединиться к возобновленному спору, пока что стал прислушиваться. Ну конечно же, мои сотрапезники были заняты такой привычной мне забавой - беседой о вещах возвышенных и к повседневным заботам отношения не имеющих. Безобидная болтовня - как раз то, что нужно, дабы приятно провести время и укрепиться в сознании собственных умственных достоинств.
- Мир безумно стар и дрябл, - разглагольствовал офицер, горячо размахивая руками, будто стремясь поймать назойливую муху. - Для высоких порывов истинной, всепоглощающей ненависти или любви в нем не остается места - просто не хватает сил и энергии. Его устои и заветы обветшали, его заповеди смешны, и лишь их отрицание способно привести к подлинному освобождению духа.
- Вы рискуете освободить не дух, но страсти, - улыбнулся, отхлебнув вина, священник.
- А разве высокая страсть не духовна?
- Какая же такая страсть? Ненависть, как вы только что изволили сказать? Ненависть... Та самая змея, которая способна погубить солнце жизни-После этих слов священника офицер хрипло рассмеялся и, как мне показалось (хотя я вполне мог и ошибиться в полутьме), на миг изменился в лице, по которому пробежала судорога.
- Почему же? Может, освободиться любовь... Бросил он эти слова невпопад, но в его голосе, который сейчас дрожал, теперь ощущалось нешуточное напряжение, будто разговор вовсе не был банально пуст, а шел о вещах важных и имеющих для него большое значение.
- А я иногда думаю: чем плоха ненависть? - ухмыльнулся батюшка в бороду. - Она тоже может быть прекрасна, если достигла таких же высот, как истинная любовь. Ведь не только Бог, но и дьявол может быть прекрасен и притягателен...
- Несколько странные рассуждения для слуги Господа, - прожевав кусок, вмешался я.
Офицер, поддерживая мои слова, развел руками и рассмеялся.
- Вот и я говорю, - сказал он, - напоминаете вы мне, батюшка, приснопамятного монаха-атеиста, не верившего в то, что так горячо проповедовал.
- Как такое возможно - скромно потупился священник, и выражение его лица при этом было столь кротко и благостно, что устыдиться бы должен тот, кто заподозрит его хоть в малейшей неискренности.
- Представьте себе, возможно, - махнул рукой офицер. - Того монаха-бенедиктинца звали Леже Мари Деган. В своем письменном труде он осмелился утверждать, что понятие Бог создано людьми, а гнусное неверие в Господа считал достоянием узкого круга людей, которых цинично именовал просветителями. По нему мир есть сверхчувственная сущность, и познание его доступно лишь разуму, но не чувствам. Разум...
- Разум - великая сила, - зевнув, прервал его священник. - Поручик, вы довольно неплохо образованы для офицера. Ваш ум занят вопросами, которые не часто посещают умы людей военных.
- Но ведь и ваш ум, батюшка, занят мыслями, особам духовного звания не совсем долженствующими, - с каким-то вызовом, по-моему, совсем неуместным, произнес гусар.
- Ох, сын мой, вы просто не представляете, чем только не бывает занята голова лица духовного, какие только вопросы не мучат нас. Иногда - на какие деньги отремонтировать купол храма или как устроить церковное хозяйство? А иногда, гораздо реже, это вопросы вселенские, важные. Например, что такое черное и белое? Свет и Тьма! Луна и солнце!
- Луна и солнце... - задумчиво протянул офицер. - Вы, святые отцы, горазды все усложнять, А ответ прост, он лежит на поверхности.
- Так дайте мне его.
- Дам. Не сейчас. Может, позднее. Я устал и должен оставить вас. Спокойной ночи.
Разговор, особенно его окончание, весьма озадачил меня. Он был полон намеков и недоговоренностей, в которых я ничего не понял. Насколько я уяснил, эти двое познакомились только здесь. Неужели какие-то сложные отношения, даже некоторая скрываемая неприязнь, возникла за один вечер? Как-то все это загадочно.
- Странный человек, - покачал я головой, пытаясь вызвать священника на разговор. Меня разбирало любопытство. - Он будто хотел сказать что-то... - Разве? По-моему, что хотел - он сказал. Эти люди вообще любят поговорить. Они опутывают словами как паутиной.
- Свет и Тьма. Луна и солнце. В этом есть что-то поэтическое. Кстати, на руке гусара я увидел необычный браслет. На нем изображены луна и змея.
Священник улыбнулся.
- Не луна, а солнце... Наверное, мой взгляд упал на его руку, и я невольно подобрал противопоставление в пылу спора. Вы правы, оно довольно поэтично и красиво. По-моему, подошло к теме.
- В этом видится нечто забавное, - сказал я, пытаясь продлить, разжечь затухающий разговор, но мне это не удалось.
- Даже чересчур забавное, - произнес батюшка, прикрывая зевок ладонью...
Ворочаясь в постели, я никак не мог заснуть. Справедливости ради надо отметить, что священник казался мне личностью не менее странной, чем гусар. Неожиданно меня осенило, я понял, что мне напоминает состоявшийся, безобидный на первый взгляд разговор. Он походил на сложную карточную партию, а повисшее напряжение говорило об одном: ставки высоки!
Ближе к полуночи, когда я уже стал подремывать, мне послышался шум в соседней комнате. Вскоре неясный силуэт промелькнул в проеме окна. Приподнявшись на локте, я стал пристально вглядываться в ночную темень. Тучи, несшиеся по небу, время от времени приоткрывали луну, так что можно было что-то увидеть. Постепенно, не сразу, я сумел рассмотреть еще один силуэт.
Глаза мои слипались, поэтому я не склонен был к каким-то размышлениям. Лишь подумал: может, моим соседям не спится, решили погулять по свежему воздуху. Ну что ж, вполне естественно после неумеренных возлияний, которым они с увлечением предавались весь вечер. Ну и Бог с ними, со всеми! Я повернулся на другой бок и закрыл глаза.
Утро выдалось таким же ненастным, как и вчера. Серое, дождливое небо, мерный перестук капель отнюдь не пробуждали стремления вскочить с постели и окунуться в заботы нового дня. Разлепив глаза, я провалялся еще с полчаса. Нежился бы в постели и дальше, не принуди меня подняться неучтивый стук кулаком в дверь.
- Какого черта? - недовольно буркнул я.
- Подымайтесь, барин! - прокричал хозяин постоялого двора. - Господина гусара зарезали...
Труп поручика Никитина лежал в конюшне на земляном полу. Вокруг тела растеклись и впитались в землю бурые пятна крови.
- А что это у него на груди, барин? - боязливо спросил хозяин, отворачивая ворот рубахи. - Здесь какой-то круг, полоса. Батюшки, да это ж ножом вырезано!
"Убили беднягу, - подумал я. - Кто же это сделал? Неужто... Вот так святой отец..."
Из-за всех этих скорбных дел я вовремя не прибыл на службу, так как оказался временно задействованным здешним полицмейстером в роли свидетеля. Убийцу найти не удалось, он как сквозь землю провалился. Ищи теперь ветра в поле. Зато я, по возращении на службу, получил строгий выговор от начальства - мол, платят мне деньги не за выведение на чистую воду окаянных лиходеев, а за изыскания в области пиротехники. На том вроде бы и кончилось...
* * *
Он молчал. Из него ничего нельзя было выдавить. Наши слова и увещевания отскакивали от него, как комки жеваной бумаги от слоновьей шкуры. Мы не в силах были пробить броню отчуждения.
Тусклая лампочка в комнате для допросов изолятора временного содержания слабо светила на него, и он, будто спасаясь от луча мощного прожектора, щурил глаза с подрагивающими, в красных прожилках веками Казалось, на его плечи давит неподъемная тяжесть, которая сомнет-таки его, как сминает атмосферный столб тело глубоководной рыбы, выброшенной на берег. Он как будто вел неимоверно тяжелую борьбу с земным притяжением.
- Как тебя зовут?.. За что ты убил человека?.. Как тебя зовут?.. - вновь и вновь долдонил Володька Савельев, старший следователь по особо важным делам городской прокуратуры, барабаня холеными пальцами по белоснежному манжету своей рубашки. Сколько я его знал, даже в самое неподходящее время и в самом неподходящем месте, он появлялся в темном отутюженном костюме и в белоснежной рубашке, а ботинки всегда сверкали. На его худом красивом (а ля Ален Делон) лице трудно было что-то прочесть, но я видел, что он теряет терпение.
А убийца молчал...
Два часа назад, в ноль-тридцать, дежурный по городу получил сигнал от работяг, выехавших ночью на ремонт линии газопровода, что со стороны "бульни-ка" слышны крики. Машина АП-7 прибыла на место через восемь минут. Патрульные немного покрутились на "уазике", ничего подозрительного не увидели, выехали на пригорок, а когда уже собрались двинуть обратно, свет упал на "бульник" (так называли его горожане) - огромный древний валун с выбитыми в граните доисторическими символами. Убийца в синей робе лежал, уткнувшись лицом в траву. Одна его рука с обломанными ногтями, скребла сухую землю, в другой был зажат нож с острым длинным лезвием. На самом "бульнике" лежал истерзанный труп.
Его кромсали с какой-то запредельной яростью. На убиенном была монашеская ряса.
- Будешь ты говорить или нет? - взорвался-таки Володька, хлопнув ладонью по столу.
- По-моему, у него крыша поехала, - предположил я.
- Возможно, и так... Желтый дом по нему горькими слезами плачет - это уж точно. Такое устроить...
Неожиданно, будто преодолевая огромное сопротивление, убийца разогнулся и уставился на меня. Этот человек, по виду типичный бродяга с явно нарушенной психикой, имени которого мы не знали, сейчас смотрел на меня совершенно ясным взором. В глазах его не было и тени безумия, а были глубина, проницательность, да еще что-то такое, чему и слов нет. Сдавленно, едва шевеля губами, он произнес:
- Я узнал тебя, воин... Торопись, у тебя мало времени... Уже снята вторая печать... Через пять дней ты умрешь, Виктор... В моем жилище... Твоя надежда... Возьми гри...
Он поднял руку, то ли пытаясь указать на что-то, то ли намериваясь вцепиться в меня костлявыми пальцами, но силы оставили его, и он сполз на пол. Не упал, а именно сполз, будто из него вытащили скелет, и тело теперь расползалось бесформенной массой по кафельному полу.
- Отрубился, мать его! - Володька вскочил, нагнулся над убийцей, провел рукой над ртом, пощупал пульс на шее. - Живехонек... Во артист!
- Артист.
Мне доводилось видеть и не таких клоунов. Единственно, что озадачивало, - откуда он мог знать мое имя? Вроде при нем никто не называл меня по имени...
- Не знаю, что и сказать, - пожал плечами врач, когда бродягу на носилках затаскивали в "скорую",
Приткнувшуюся во дворе УВД. - На припадок, каталепсию, реактивное состояние не похоже. Пульс, мышечные реакции в норме. Но мозг не работает. Будто от электросети отрубили... Кто он хоть?
- Неясно, - ответил Володька. - Но скоро он будет самым известным человеком в городе.
Он прав. Шум завтра поднимется на всю Россию. Только что мои оперативники установили личность погибшего. В монастыре, что в десяти километрах от города, пропал монах Иоанн. Можно представить, как вцепятся в такую новость стаи стервятников, именуемых газетчиками и телевизионщиками. Ох, беда.,
- Глаз чтоб не спускали, - проинструктировал я старшину и сержанта. - Вы бы видели, что он с монахом сделал. Ножом раздробил кости. Медик сказал, что для этого нужна чудовищная сила... если врачи его откачают - пристегнуть наручниками к кровати. Пусть потом что угодно кричат о нарушении прав человека. Мой приказ. Ясно?
- Так точно, - поморщился сержант, которого не вдохновляла перспектива провести ночь рядом с маньяком.