– Вкусовое суждение, - сказал Ардальон. - Впрочем, мне на него наплевать. Кровь твоя, та, что на расписке, исследована. Не в больничной, понятно, манере. Хотя проведена идентификация и с твоими медицинскими показателями. Тут все в норме. Так что документик у меня подлинный. Не отвертишься. А вот иные особенности твоей крови выявили и особенности твоей судьбы. Должен сказать…
– Меня это не интересует, - резко сказал Соломатин.
– Не интересует - и не интересует, - сказал Ардальон. - А жаль.
– А у тебя, Ардальоша, хлястик на куртке, - сказал Соломатин. - И вытачки на бриджах.
– От твоих щедрот, Андрей Антонович, - рассмеялся Ардальон. - От твоих!
– Чего вы явились-то сюда?
– У каждого свои причины.
– Свои причины ты мне не откроешь. Да они тебе и самому не ясны. А что тут делает Квашнин?
– У него спроси.
– Про шесть миллионов - это треп?
– Нет, не треп.
– Ну ладно… А Прокопьев? С чего он вдруг в вашей команде?
– Краснодеревщик-то? Он по-моему ни в какой команде быть не может. Отчего он согласился участвовать в этом деле, мне самому интересно.
– Погоди, - сказал Соломатин. - Неужели нынешний интерес Квашнина вызван тем, что бочку… якобы есенинскую… нашли в его доме?
– Спроси у Квашнина, - сказал Ардальон. - Дом, кстати, пока не его. Но будет его…
– Полагаю, что ты втерся в окружение Квашнина вовсе не в связи с бочкой.
– У меня другие сюжеты, - сказал Ардальон. - Но и этот забавен.
– Две странности человека, умеющего добывать миллионы. Бочка. И неспособность распознать пройдоху.
– Ему пройдохи в подручных как раз нужны. Но я-то - не в подручных! Отнюдь! - Ардальон рассмеялся. Нельзя сказать, что смех его вышел приятным. Злым вышел. - Но вот ты распознал. Какая тебе выгода?
– Зачем ты подсел ко мне?
– Вот тебе раз! - удивился Ардальон и, видно, что искренне. - Ты же сам искал меня в Столешниковом и расспрашивал о субъекте в валенках ароматную даму Голубеву-Соколову. Ты же без девяти три звонил в офис "Бельфонда" на улице Епанешникова, а надо было бы придти туда на полчаса раньше. Батюшки, да кто же там на Агалакова напал?
На Агалакова напал неистовый кавалер Нечухаев. То есть не так, отчитал себя Соломатин, неистовым кавалером, раз он отказался сопровождать лучезарную Елизавету в прохладные места, Нечухаева признать было нельзя. Он проявлял себя неистовым ревнителем искусствоведческой правды, как он ее понимал. Снова размахивал - теперь уже вблизи Агалакова и переступавшего с пяток на носки Квашнина - бумажкой справки и номером "Прометея".
– Андрей Антонович, Андрюша, доктор! Иди к нам! - Павел Степанович Каморзин призывал Соломатина в спасители.
– Блин! - выругался Соломатин. - Не протек бы тогда Квашнин, не было бы этой дурацкой бочки.
Однако поплелся завершать дискуссию. Куража и пафоса сейчас в нем не было, оставалось лишь любопытство. В особенности ему были интересны хождения вокруг бочки пружинных дел мастера Прокопьева. На выкрики Нечухаева отвечал как бы устало, с некоей даже сострадальческой улыбкой невропатолога, вынужденного успокаивать истеричку. Обвинения в самозванстве бочки назвал оскорбительными и предложил Нечухаеву стреляться, сейчас же, здесь, на выпасе. "На каком выпасе?" - сам же удивился Соломатин. Но похоже, это "на выпасе" особенно напугало Нечухаева, тот затараторил что-то о безнравственности дуэлей, о том, какой вред они нанесли отечественной литературе. И стих. Добил Соломатин Нечухаева (возможно, лишь на время) ссылкой на труды литературоведа Максима Юлдашева, доказавшего законность и значительность бочки из Брюсова переулка. Вертопрах Агалаков при этом закивал одобрительно и со значением взглянул на Квашнина. Тот и раньше не произнес ни слова и теперь не произнес. "Юлдашев? Кто такой Юлдашев? - сам себя спросил Соломатин. - Где-то я слышал про Юлдашева…" И вспомнил. Юлдашев - тот самый Макс, Максуд, дворник, он-то и завел их с Каморзиным в подвал дома в Средне-Кисловском.
– Ба! И ты тут! - рядом с Прокопьевым стоял Васек Фонарев, водила-бомбила, на лице его были красные полосы, видно, сходил к себе в дом, поспал. - У меня-то здесь через две улицы сад-огород. Не у меня, а у полковника, стервы моей. Держи стакан. Выпьем.
– Нет. Не могу, - сказал Прокопьев. - Я при деле.
– При деле! - рассмеялся Васек. - То-то я вижу, ты сегодня какой-то подозрительный. Все что-то просматриваешь и подсчитываешь. При каком деле-то? Ты с этими, что ли? - Васек указал на мужчин, стоявших за Квашниным и Агалаковым. - Да у них морды-то совершенно бандитские. Рот открой, и они тут же наш культурный очаг уворуют!
– Не позволим! - выступил вперед Марат Ильич.
– Анатолий Васильевич, - Агалаков обратился к Квашнину, - полагаю, что мы можем продолжить наше путешествие. Никакие резоны на Павла Степановича, увы, не действуют.
Квашнин кивнул. В задумчивости.
– Не позволим! Не уворуют! - не унимался Марат Ильич. - Магнитными кольцами обложим!
– Да что магниты! - сказал обнаружившийся рядом Сысолятин. - Пустое место ваши магниты.
– Вы, Сысолятин, - прорычал Марат Ильич, - хоть и сосед, но циник и скептик!
– Я не скептик, - обиделся Сысолятин. - Я - практик. Вот смотрите…
Он вытянул руку, разжал кулак и сдунул нечто с ладони. Потом произнес:
– Божия коровка, улети на небо, принеси нам хлеба, черного и белого, только не горелого.
Тихое обращение Сысолятина к божьей коровке вызвало треск, скрежет, громыхание, верчение есенинского мемориала, раздался взрыв, опрокинувший ближних к бочке гостей Каморзина на землю, траву, цветы, сама же бочка с визгом рванулась в небеса, превратилась в высях в точку и исчезла.
Была тишина, и был крик или вой Павла Степановича, ставший стоном, потом - тоскливыми вздохами, а потом и снова тишиной.
– Вот вам, Марат Ильич, и ваши магниты, - прошептал Сысолятин. - Не удержали…
– Негодяй! Интриган! Варвар! Вандал! Устроил некорректный опыт! - восклицал Марат Ильич и руки протягивал к небу.
– Я не этого хотел… - растерянно бормотал опечаленный Сысолятин. - Я просто хотел сбить вашу спесь…
– Мы сделали это! Мы сделали это!
Эти выкрики произвела младшая из сестер Каморзиных пронзительно-звонкая Полина, но тотчас же ее обращение к публике было подавлено жесткими действиями сестриц старших, Александра и Мария подхватили Полиньку под руки и поволокли ее к дальнему забору. В ответ на отчаянное каморзинское: "Что вы наделали? Что вы наделали…" Александра бросила небрежно: "Ничего мы не сделали! Полина шутит…"
– Что же это? Что же это? - причитал председатель Собакин. - При ком же теперь будет вечная горелка? Ни при ком! Опять придется добывать баллоны с газом! Нельзя, Павел Степанович, проявлять себя таким ротозеем!
– Да бросьте вы создавать панические настроения, господин Собакин, - сурово сказал Марат Ильич. - За них расстреливали на фронтах и в тылу. Поставим мы взамен другую бочку, не хуже улетевшей. Возьмем одну из пожарных, отделаем ее кувалдой и поставим. При ней и зажжем вечную горелку. Делов-то. А вы разнылись. Павел Степанович понятно, тут лирическое состояние. А вы-то?
– Освящать надо было! - горевал председатель Собакин. - Как мы это прошляпили…
– Да я касимовскую воду привезу! - заявил Васек. - Завтра же! От нее все цветет и стоит!
– И что же ты будешь ею поливать?
Действительно, что бы удалось полить Василию Фонареву, если бы он доставил из Касимова канистру воды? Неглубокую воронку. И все. Будто зуб, особых, правда, размеров, выдрали на участке Павла Степановича Каморзина. Осиротевшим, разоренным стал его сад. А гости Павла Степановича стояли все еще ошарашенные. Даже безразличный будто бы ко всему миллионщик Квашнин застыл, прекратил покачиваться и переступать с пяток на носки. Один лишь Ардальон Полосухин не мог подавить суетную взвинченность своей натуры. Он дергался, подскакивал, иногда правая нога его выделывала некий фортель с поднятием колена и выбросом голени вперед, будто Полосухин цаплей в болоте пытался прихватить лягушку. При этом он подхихикивал, вызывая удивления серьезных людей из свиты Квашнина. А Павел Степанович Каморзин повторял с улыбкой блаженного, стараясь всех успокоить: "Она вернется! Она вернется! Это на время…"
– Анатолий Васильевич, - сказал один из свитских, - думаю, нет никакой нужды нам более здесь оставаться. Если что, мы узнаем.
Квашнин кивнул.
Агалаков промолчал, видно, был расстроен, уныло пошагал за своими.
Ардальон Полосухин поспешил за ним вприпрыжку.
Молча удалился с участка Каморзина пружинных дел мастер Прокопьев.
К тому времени Соломатин провел дознание. С пристрастием были допрошены сестрицы Каморзины. Полина молчала, выглядела подавленной, видимо, получила нагоняй от старшеклассниц. Однажды только оживилась, прорвалось у нее: "А Лизка-то такую фишку пропустила! Как эта дура - ба-бах и на Марс!" Александра и Мария от участия в каверзе открещивались, заверили, что, мол, они перед ним, Соломатиным, дурачились, и вовсе не снабдили они бочку двигателем на жидком топливе, откуда он у них, так, прикопали невдалеке от мемориала пузырек с остатками шампуня, и вся игра.
Пузырек "Нивеи" с каплями шампуня на дне был извлечен. Соломатин посоветовал девицам не обижать сейчас отца (хотел было сказать: "Павла Степановича", но произнес твердо: "отца"), ему и так несладко. От дальнейших разбирательств и укоров сестры были избавлены. Зато пастуху божьих коровок, человеку, как было сказано Соломатину, вообще-то добрейшему, доставалось от всех. За исключением так и не избитого пока никем критика Нечухаева.
– Ничего я не устраивал, - отбивался Сысолятин. - Хотел подколоть Марата Ильича, похвальбу его насчет магнитов… И более ничего… Тут совпадение какое-то…
– Не верьте ему! - обличал Марат Ильич. - С утра бубнил о сексуальных отношениях божьих коровок. Самец, мол, слезает с самки полтора часа. К чему бы? Явно, что неспроста.
– Вы, гражданин Сысолятин, - ревел председатель Собакин, - если не вспыхнет вечная горелка и не дотянется до нас магистральный газопровод, общим собранием будете исключены из членов товарищества. С лишением земли, забора, строений и корней.
– Не хотел я… - бормотал Сысолятин. - У меня и коровки-то не было на ладони… Так, дунул по дурости… Не могло же от моего дыхания взорваться… Ты-то хоть веришь мне, Павел Степанович?
– А-а-а… - обреченно вздохнул Павел Степанович, все ему было равно.
Фаина Ильинична подхватила супруга под руку, повела его в дом.
И тут же на улице Каморзиных раздались новые автомобильные звуки.
Теперь к мемориалу подкатили светло-бежевый автобус, титулованный словами "ТВ - 1 канал", и четыре легкие иномарки. Не принимая никого во внимание, разбежались по участку наиважнейшие в отечестве люди - осветители, ассистенты режиссеров, операторов, снимателей звуков, гримеры с зеркалами и походными столиками для кремов и тонов, парикмахеры и пожарные. Сад-огород Каморзина был захвачен бескровным натиском и превращен в съемочную площадку. В полон никого не брали, а только расталкивали, на ходу прихватывая со столов емкости с влагами и холодную закуску.
Предварительная расстановка творческих сил была произведена. Теперь ожидалось торжественное шествие главных персонажей действа. Коли б тут уместны были оперные каноны, следовало бы прозвучать музыке, сопровождающей возведение Годунова на царство. Или хотя бы возвращение в Каир из победоносного похода полководца Радамеса. Но и тишина, возникшая внезапно, была равновелика выходу к реликвии театрального и прочих искусств светила Александра Михайловича Мельникова.
– Еще один наш, камергерский! - громко обрадовался Васек Фонарев.
На Васька зашикали, а рядом с маэстро Мельниковым у мемориала встали президиумно-трибунные творцы и мастера, наверное, и тевешные академики (впрочем, кто у нас теперь не академик, пришло в голову Соломатину, и дворник Макс Юлдашев, небось, действительный член Академии коммунальных искусств и вручает премию "Золотая сосулька"). Но были при Мельникове и две особы, известные опять же в Камергерском. Актер Николай Симбирцев (этот, пронеслось, должен читать у бочки стихи Сергея Александровича). И новая для закусочной персона (но не для меня), называемая теперь Иоанной, высоченная тощая дама (или девица), хриплоголосая в разговоре и особенно в хоровом пении. Она и прежде являлась в металлических нарядах. Сегодня шлема на ее голове не было, стрижку под "тифозную" украшала лишь зубчатая оловянная корона. На теле Иоанны были латы и поножи, но видом своим как бы перекликающиеся с фасонами нынешнего купального сезона. То есть килограммы стали сверху (нагрудник) и килограммы стали снизу (набедренник) расступались, открывая для знатоков голое тело Иоанны и ее пупок. Доступны взглядам в разрезах поножей были икры девицы. Возможно, эти участки тела были заколдованы или пропитаны секретными смесями и являлись неуязвимыми.
С этой Иоанной и было более всего хлопот у режиссера, операторов и гримерши. Из-за капризов девицы ее все время перемазывали. Но это пустяки. Мучились с тремя ее тинейджерами-пажами. Один из них нес меч. Другой поднимал над головой треугольный щит со щукой на желтом поле. Третий держал в руках какие-то поводья, возможно, должен был вести под уздцы невидимого, но верного коня. Мальцы путались, на них орали, но, наконец, мизансцена с Иоанной была выстроена. На кой ляд сюда привезли даму в латах, соображения у зевак рождались самые легкомысленные.
Отзвучали последние мегафонные крики, аппаратура была приведена в готовность орудий перед Курской артподготовкой, прозвучало зловещее: "До прямого эфира осталось пять минут!", и тогда Мельников, листавший перед тем необходимые для произнесения Слова тексты, поинтересовался:
– А где бочка?
– Где! Где! - загоготал Васек, однако ожидаемых слов о Караганде не произнес, а сообщил: - На небе! Принесет нам хлеба, черного и белого!
Тогда, наконец, и была замечена в мемориале воронка, дыра от вырванного с корнем зуба.
К Мельникову, титанам и академикам бросились с разъяснениями Марат Ильич, председатель Собакин, эксперт Сысолятин и конечно, Васек Фонарев. Мельниковым был замечен и выспрошен и еретик Нечухаев (оказалось, тот был чуть ли не учеником Мельникова, их пути пересекались в ГИТИСе). "Воздвижение и улет!" - воскликнул Нечухаев.
Скорым вышел захват тевешным десантом сада Каморзина. Сборы в Москву были тем более скорыми. Компенсацией за бездарный рабочий день стали выпотрошенные из закромов и сусеков провизия и напитки. Адью, Павел Степанович, умелец водяных магистралей…
У ворот Каморзиных остался лишь автомобиль Мельникова. Обескураженный маэстро не нашел сил сесть за руль.
Соломатин во время шумного наезда держался от суеты подальше. Теперь он подошел к детищу Павла Степановича. И вот что он увидел: над воронкой, расставив ноги, стояла женщина в латах, Иоанна с рыцарским мечом в руках.
– Божия коровка, вечная горелка… - бормотал председатель Собакин, - да пусть стоит хоть эта…
29
Вернувшись с профессорских каникул в Москву, я узнал, что закусочную в Камергерском переулке закрыли.
Летом жили, конечно, надежды на радости в будущем. Вернее - на справедливости в будущем. Но и предчувствия зудили. А потому я, даже и не произведя разбора доставленных в город вещей, спустился в переход у телеграфа и вышел к Антону Павловичу Чехову.
Антон Павлович стоял приветливый. Сентябрь вышел погожий, небо голубело, на выносных столиках под зонтами еще пребывали в беседах любители дорогих уличных посиделок, у входа в мхатовское училище шумели, бренчали на гитарах балбесы. Камергерский переулок, в отличие от Столешникова, жил. До закусочной оставалось пройти метров сто. Меньше. И тут меня остановил полковник Нелегайло. Он прогуливался с собакой. Собака, приблудная, большая, лохматая, глупая, обитала у полковника третий год. Я - кошатник, в собаках не разбираюсь, название ее породы длинное и кончается словом "терьер". В зависимости от настроения полковник позволял себе именовать ее по-разному. То - "Леонид Ильич". То - "Борис Николаевич". То - "Анатолий Борисович". Сегодня собака отчего-то получила кличку "Андрей Спиридонович".
– Я только с дачи, - предварил я вопрос полковника. - Начинаются занятия.
– И летом в Москву не заезжали?
– Нет.
– Было бы у вас оружие, - сказал Нелегайло, - вы могли бы пристрелить меня, как вестника плохой новости.
– То есть?
– Закусочную закрыли. Купили и закрыли.
– И кто же купил?
– Не знаю. Но полагаю, скоро узнаю по своим каналам.
– Что толку-то будет от этого знания, - вздохнул я.
– Вы правы. Толку никакого.
– И куда же…
Я замолчал. Развитие вопроса могло вызвать либо практическое направление разговора ("И куда же вы теперь ходите?"), либо направление социально-обличительное ("И куда же нам теперь податься?"). Но вяло вышагивающий по плиткам тротуара совершенно босой Васек Фонарев снабдил разговор свежими интонациями. А меня и иными новостями. Эти трое гуманоидов с ниппелями сегодня прилетали, расстроили полковника, стерву, и та послала Васька за бутыльками. А куда теперь идти? Или к вам, в Газетный, или на Петровку, или в Елисей. Бдившие днями и ночами "Красные двери" продали и закрыли, и там разместится какая-то дурь. А "Красным дверям" Васек остался должен, и его неприятно скребет совесть. "Диету" на Тверской продали и закрыли, "Дары моря" на Тверской продали и закрыли, "Марочные вина" продали и закрыли, они остались только в кинофильме "Подкидыш" в компании с Раневской и Риной Зеленой. Не только что бутылек, но и краюху хлеба добыть теперь негде. От Пушкинской до Кремля остался лишь "Седьмой континент" да еще Елисей. Но "Седьмому континенту" скоро полный близнец, ловкачи вот-вот ломанут отель "Москва" и восстановят его в перевернутом виде. А потом жулики завладеют и Елисеем. Правда, говорят, закусочную нашу купил человек поприличнее жуликов.
– Приличных негодяев не бывает, - сказал полковник Нелегайло.
– А как у тебя фамилия правильно? - поинтересовался Васек. - Нелегайло или Нелягайло?
– Неважно. Так кто по твоей версии приличный негодяй?
– Говорят, - повторил Фонарев. - Отечественный производитель отечественных товаров. Радеет за эту… За которую обидно… За нас с вами. Содержит команду супер-лиги "Северодрель". Платит за каждую клюшку больше, чем в Канаде… Но я бы его разорвал. Вот этими руками.
Сейчас же нами был замечен бредущий по Камергерскому пружинных дел мастер Прокопьев. Мы окликнули его. Поздоровались.
– Запах солянки притягивает? - спросил Нелегайло.
– Образ ее, - сказал Прокопьев. - Запахи уже отлетели.
– А образ буфетчицы Даши неужели не притягивает?
– Странный вопрос вы задаете, Владимир Николаевич, - сказал Прокопьев, в глазах его были удивление и укор.
И меня удивил вопрос Нелегайло. Впрочем, все ли я замечал в закусочной?
– Видел я, - улыбнулся полковник, - как вы после погрома ведра с осколками помогали выносить Даше. И как коленку ей перевязывали…
О постфутбольном погроме я узнал из новостных кадров, но о том, как волна бузотеров и башибузуков прокатилась по Камергерскому не слышал ничего.
– Коленку не я забинтовывал, - тихо и будто осипнув произнес Прокопьев, - а Людмила Васильевна. Я лишь стоял рядом.