О шестидесятилетнем мальчике Севе Альбетове я был наслышан. Кстати, почему пообещали "наконец"? Я уже видел Альбетова в обеденном ток-шоу с рыбным меню. Смуглая леди советов, возлюбившая пасту "Колгейт 12", и ее белокурая сотоварка маялись, разрешая проблему, до каких пор следует оставаться девственницей. Сева Альбетов, встреченный по сюжету шоу аплодисментами, вошел в разговор (а день был зимний) в салатных бермудах и черном берете с сиреневым помпоном. "Он один такой"… И со взлетами рук принялся убеждать девушку, всю в сомнениях, остаться девственницей навсегда. "Сам бы весь век ходил девственницей! - вскрикивал Сева Альбетов. - Это такое счастье! Но в восьмом классе попутал бес…" Счастье же, по Альбетову, состояло в том, что у девственниц прекрасный запах. Альбетов принюхался к собеседнице и сообщил, что от нее вздымается аромат Флоренции эпохи Кватроченто. "Все цветы с полотен Боттичелли пахнут вашей неодоленной самцом натурой!" "А мы? А мы? Чем пахнем мы?" - воскликнули леди Колгейт и ее белокурая сотоварка. Тут я выключил телевизор.
Этот Сева Альбетов, по исторической справедливости, был достоин уважения и признания. Я с приятелями жил эгоистом, мог позволить себе пить пиво на улице Королева за двадцать копеек кружку и за обедом наслаждаться жареной рыбой мойвой. А Сева был страдалец за весь наш безалаберный народ. Он в дни осторожно-кухонной болтовни удалил себя из Москвы и вынужден был жить на чужбине в страшных городах желтого дьявола и слушать истерическую музыку толстых. Не он один, конечно, но и другие люди, схожие с ним судьбой и житейским выбором. И понятно, что теперь эти страдальцы стали для нас самыми ценными и необходимыми. Иные из них по-прежнему жили там, а сюда приезжали. Хотя число туалетов в глубине дворов у нас не уменьшилось. Там они обедали, а сюда приезжали за копейками на обед. Там они жили тихо, никто их не знал, и они никому не мешали. Как, скажем, шансон-девица Таня Монетная не мешала в ресторане Атланты своим шерстяным голосом поедать оголодавшим стейки с кровью. Заезжая к нам с горькими слезами по поводу вокальных гонений в совковом Архангельске, Таня брала кассу и убывала сушить булыжные щеки в штат Джорджия. И правильно. Сева Альбетов был не таков. Гражданство он восстановил (не отменив иноземного), о гонениях вспоминал редко, кого они теперь волновали. Но все помнили - мы были рабы и совки, а он гулял по Копенгагенам и Ниццам свободным гладиатором.
Все эти слова об Альбетове я записал в связи с тем, что мне позвонил маэстро Мельников.
– Профессор! - прокричал он в трубку. - Я познакомился с… Альбетовым. Через неделю буду собеседовать с ним на Первой Кнопке!
– Ну и что? - проворчал я.
– Как что? С… Альбетовым! С…
После предлога "с" трижды следовала пауза. Я понимал: намереваясь меня восхитить или даже вызвать мою зависть, Мельников готов был произнести "с самим Альбетовым!". Но слово "самим" никак не могло выкатиться из Мельникова, потому как "самим" для него был исключительно он, Александр Михайлович Мельников.
– Вам что, неинтересен Альбетов? - спросил Мельников.
– Мне интересен любой человек, - сказал я. - Тем более такой оригинал и обонятель, как Альбетов.
– В чем же он оригинал?
– Девственницам завидует. Сам, он то есть, хотел бы прожить девственницей. Они испускают хорошие запахи. Он парфюмер, что ли? Или дегустатор запахов?
– Господи, только не называйте его при знакомстве парфюмером и дегустатором запахов! - взмолился Мельников. - Он - человек нежный, ранимый и обидчивый.
– На кой хрен мне с ним знакомиться! Никакой тяги к общению с ним у меня нет.
– Ну и напрасно! И жаль, - сказал Мельников. - Я как раз хотел пригласить вас в Камергерский и там познакомил бы вас с Альбетовым. Завтра в три он будет выяснять по какой причине отсутствует в природе дом номер три.
Я не смог произнести ни слова.
– Создана Государственная экспертная комиссия, - сказал, наконец, я. - Альбетов входит в нее?
– Нет, он сам по себе! Он - свободный художник. А в комиссию, кстати сказать, назначен общий наш знакомый. Пружинных дел мастер, Прокопьев, кажется. Который не с той буквой.
– А что же будет делать завтра Альбетов?
– Нюхать.
Я опять замолчал.
– Ну вот, Александр Михайлович, мы с вами пригребли к тому, с чего начали. Значит, он нюхатель…
– Да нет же! - Мельников, похоже, возмутился. Или подивился моей тупости. - Он коллекционер и большой ученый. Искусствовед. В частности, специалист по придворному костюму, особенно по платьям фрейлин. А главное - крупнейший, здесь, он, наверное, номер один, знаток и исследователь исторических запахов. Несколько монографий. На языке народов. А вы - "парфюмер"! Духи, пудра, помада, ловушки для блох у него - в пятом чулане на чердаке.
– Даже и не знаю, что сказать, - пробормотал я. - Силовые структуры ведь тоже обещали выяснить причины отсутствия. Не они ли уговорили Альбетова нюхать?
– Профессор, да как вы могли подумать такое! - теперь возмущение Мельникова было искренним и резким. - Вся жизнь Альбетова, все его исследования проходили именно вопреки желаниям силовых структур.
– Ну и хорошо. Ну и ладно, - попытался я успокоить Мельникова. - Глупость сморозил. Значит, завтра в три часа? Постараюсь подойти…
Завтра это завтра. А я после разговора с Мельниковым к семи вечера отправился в Камергерский. Никаких ограждений, в том числе и конных, уже не наблюдалось, но народ невдалеке от грустного Антона Павловича толкался. И это несмотря на наводнение в Нью-Орлеане. Почему отправился к семи? Из глупого интереса: а нынче-то придут в Камергерский люди с билетами и если придут, как поведут себя.
Фасадная шехтелевская стена вновь стояла на месте, и люди, одетые явно "в театр", спокойно, а некоторые и в оживлении, возможно, вызванном мыслями о буфетах, входили в парадные двери и в двери, на которые ниспадала взволнованная и будто бы декадентская волна А. Голубкиной. Давали сегодня "Тартюфа".
В половине восьмого в мгновение, потраченное мной на пустой разговор или на бессмысленный взгляд в сторону Телеграфа, шехтелевская стена растворилась в воздухе. Вот она стояла, вот я, ротозей, от нее отвернулся, и вот ее уже нет. Торчать здесь еще два часа я не посчитал нужным. Даже если бы вновь возникла стена с птицей, и стали бы выходить зрители, что бы они мне рассказали? На всякий случай я зашел в магазин колониальных товаров, там в последние годы я покупал тропические чаи - "Акапулько", "Копакабана", чаще всего с лепестками васильков, и поговорил со знакомыми развесчицами. Нет, ничего нового сообщить они мне не могли. Их помещение не улетело, и достаточно. Спектакли же, если они идут, кончаются после закрытия лавки. Куда отправилось отсутствующее здание, должна вызнать Государственная комиссия. К тому же всем в Камергерском известно, что завтра здесь будет нюхать сам Сева Альбетов.
Дома в записной книжке я нашел номера телефонов Сергея Максимовича Прокопьева. Этот молодой человек был мне симпатичен. Вдруг его и впрямь призвали экспертом? И он сможет мне что-либо прояснить? Но я сразу понял, что мне прежде всего захотелось узнать от пружинных дел мастера, ездил ли он в Долбню, встречался ли с буфетчицей Дашей и как ее дела. Однако интерес мой был остановлен долгими гудками.
Зато у меня сразу затрезвонили два аппарата. Настольный и сотовый. И в обоих зазвучал голос Мельникова:
– Профессор! Забыл вас предупредить. Доступ в переулок будет ограниченный. Чины, почетные гости из-за рубежа, вип-персоны на уровне Борисоглебского, секретные агенты, соблюдение государственной тайны проводимого исследования, вы понимаете, о действиях Альбетова никому, прошу вас, ни-ни. В училище театра занятия завтра отменяются, студентов спецрейсами развезут по массовкам сериалов. Вы обязательно возьмите паспорт, без паспорта я вас не проведу.
– Помилуйте, Александр Максимович, - удивился я, - какая такая государственная тайна, когда весь Камергерский, да и, наверное, вся Москва знает, что Альбетов завтра будет нюхать?
– Ну вот! Опять это "нюхать"! - расстроился Мельников. - Вы этим словом, профессор, не только преуменьшаете смысл и заслуги Альбетова, но и меня обижаете.
– Да что вы, Александр Михайлович, с этим Севой Альбетовым так носитесь? В чем ваша корысть?
Последние мои слова вышли явной бестактностью. Я пожалел о них.
Но мне сейчас же и с горячностью было открыто, в чем корысть. Нет, конечно, не корысть. Не корысть! Не корысть! А интерес! Интерес к личности Альбетова и его подвигам. И фамильная заинтересованность в чистоте древа Мельниковых. Да, да, профессор, согласен с вами, развелось сейчас много прохиндеев, торгующих историческими ценностями и подделками их, и Альбетов добровольно решил заняться атрибуцией и очищением мельниковского древа без лишнего обрезания его ветвей. И он ставит под сомнение летоисчисление от Мазепы.
– Понятно, - сказал я.
– Так что, не забудьте завтра паспорт и не произносите вблизи Альбетова слово "нюхать". Тем более что он обижен природой.
– То есть?
– Лишен простого кулинарного обоняния. При нем на вертеле запекают баранью ногу, да хоть бы и целого барана, а он ничего не чувствует. Я у себя на даче чую, как наша кинодива Куликаева жарит оладьи и какое варенье к ним достает, скорее всего - вишневое, а ему это не дано. Он не знает, чем пахнет пиво и вобла с икрой.
– На его месте я бы застрелился, - сказал я.
– Да, - вздохом согласился со мной Мельников. - А он живет.
– Но постойте, - не утерпел я, - были же какие-то личности, и примечательные, в вашем предполагаемом Древе, которые пахли исключительно водкой или, скажем, чесноком, и более ничем. Как же их-то сможет атрибутировать Альбетов?
– Стало быть, ему ведомы способы косвенной атрибуции исторических личностей и предметов…
– Будем надеяться, - сказал я.
В назначенные три часа Мельников заставил меня забыть о частой своей необязательности. "Этот господин со мной!" - заявил он особой важности полковнику, и я был допущен. То ли к вип-компании. То ли к государственной тайне. От государственных тайн я всегда старался оказаться подальше. А среди вип-персон я тут же ощутил себя личностью, парящей над всяческим московским быдлом, и возгордился. Но ненадолго. Очень скоро через несколько затылков я углядел головы Андрюши Соломатина и его странного спутника последней поры, по моим понятиям, прохиндея и пройдохи. И этих сюда допустили. А в вип-персонажи Андрей Соломатин пригоден не был.
И уж совершенно обязательным проявил себя Мельников, представив меня Всеволоду Анатольевичу Альбетову. Мне было предложено называть его Севой, но я повел себя невоспитанным олухом. Какого-нибудь певца Юргиана до того, как тот принял мусульманство и стал певцом Джебраилом, я бы Юргианом и окликал, но тут случай был неисполнимый. На свои шестьдесят лет Альбетов и выглядел. А с Мельниковым они оказались похожими. Оба среднего роста. Крепыши, большеголовые, крутолобые. Но голова Мельникова была энергично-квадратная и напоминала, по народным поверьям, голову криминального авторитета, склонного к авантюрам. Подтверждения этому имелись в хитрых глазках Мельникова. У Альбетова же на плечах был кругляш, прикрытый пушистой вязаной шапочкой-менингиткой (цветок ландыша, опрокинутый чашечкой вниз), из-под нее вылезал белесый локон. "Он весь белесый", - пришло мне в голову. И еще Альбетов напомнил мне персонажа мультшлягера шестидесятых годов, то ли Пончика какого-то, то ли принца, хитрющего и вероломного, то ли… Увы, склероз. Мы пожали друг другу руки. Кисть его оказалась мягкой и нервной. Художническая натура. И сразу я ощутил, что Альбетов меня обнюхивает. А я запретил и в мыслях употреблять запретное слово. Но запрещенное всегда подзуживает… Впрочем, в мысли мои Альбетов явно не вслушивался. Во мне, я понял, он вовсе не собирался что-либо оценивать или атрибутировать. Принюхивание его ко мне, как и к другим близстоящим объектам, происходило по профессиональной инерции Альбетова, вполне возможно, его тяготившей. Или он сосредотачивался, готовил себя к главной творческой задаче. В общем я оказался ему неинтересен, не вызвал радости общения, схожей, скажем, с пребыванием вблизи прелестной девственницы и ее ароматами.
А вот новую подругу Мельникова, на сегодня - Иоанну, холодность Альбетова раздосадовала. Или даже обидела. Это я видел. Иоанна была представлена Альбетову прежде меня. Лат и кольчуг она не надела, что они исторически ученому человеку, а сотворила книксен в шляпке с вуалью и диоровском костюме парижанки лета подписания капитуляции в Потсдаме. Пахла ли она по своей амазонской программе (конским навозом, пороховой гарью, спермой и прочим), я не понял, но в Альбетове она не возбудила никаких искусствоведческих эмоций. А ведь мог бы он под шляпкой с вуалью и пиджаком с ватой в плечах угадать сущность Жанны д'Арк, тоже, напомним, девственницы, пусть и Орлеанской. Стояла подруга Мельникова теперь молча, сжав губы, и можно было только представить, какие лавы или магмы кипят в недрах ее вулканической натуры.
Однако время представлений и знакомств закончилось, пришло время действа.
Меня, естественно, оттеснили в глубины зрителей (хорошо, хоть не прижали к Соломатину и его приятелю-прохвосту) существенные личности. Среди них, видно, были и обещанные Мельниковым секретные агенты и лица узнаваемые. Среди узнаваемых за спиной Альбетова стояли теперь деятели театральных сообществ, улыбчивый всероссийский массовик-затейник, министерские высше- и среднеобразовательные чины с учебниками истории за пряжками брюк, алтайские миллионеры, укротительница гигантских мохнато-перепончатых пауков Симона Бостанджан. Кроме узнаваемых лиц стояли передо мной, смею предположить, и узнаваемые спины. Забыл упомянуть, мельком кивнул мне дознаватель по делу об убийстве здесь же в Камергерском Олёны Павлыш подполковник Игнатьев. Я ему ответил кивком, но в разговор вступать не стал.
Да и не до того уже было. Отвлеченный толкотней зрителей, я пропустил мгновение входа в транс умницы и кудесника Севы Альбетова. Но все притихли и застыли. И некая пустота образовалась вблизи Альбетова. Будто он был признан сейчас Верховным Жрецом, обреченным на одиночество, и этому его одиночеству старались не мешать. В трансе Альбетов пребывал не меньше часа. Мы-то все изныли в напряжении, душевном и мышечном, а каково приходилось ему? Ему-то досталось и не доверенное нам природой напряжение интеллектуальное. Никаких видимых мне движений он при этом не совершал. Двигались у него мышцы лица, губы, брови с ресницами, естественно ноздри, кончик носа и уши, получил я позже справку от Мельникова. Лишь однажды Альбетов стянул с головы шапочку-ландыш и вытер ею пот с лица. Снова замер. Зато Мельников стоять на месте не мог. Он то разъяснял что-то обиженной, но смиренной нынче деве Иоанне, будто своей послушнице. То подскакивал ко мне, не в силах удерживать в себе эксклюзивные сведения и, волнуясь, выговаривал их мне в заинтересованное ухо. "Сева, - узнавал я, - как археолог академической школы, проходит, не торопясь, один культурный слой за другим. Но археологи вынуждены ковырять землю сверху и годами докапываться до берестяных грамот. А Сева одарен способностями начинать с ноля, с самого низкого низа, с самого, значит, дна. А это тяжко. Лицо у него просто корчится от умственных мук. Мессинг такого не умел. Сева сейчас добрался только до боярина Кучки с его красавицей-дочерью. Вот-вот к ним прискачет князь Андрей Боголюбский. А Севе придется рывками проходить века до воеводы Пожарского, у того в версте от нас стояли палаты, и сейчас стоят…" В следующий подскок ко мне Мельников сообщил, что Сева Альбетов, одолев запахи Одоевских, подбирался к запахам театральным. Поначалу к запахам кафешантана Шарля Омона ("да, плясали тут канкан, было и такое"), а уж потом и к запахам Константина Сергеевича с Немировичем, странного богача Морозова, одаривавшего деньгами мошенников, коварной Марии Андреевой, всяческих драматургов типа Пешкова, Чехова и Булгакова, сыромятных сапогов почитателя здешних талантов Иосифа Виссарионовича, чтобы пробиться, наконец, к нашим дурным дням. "Этого Севу Альбетова, - размечтался я, - да в нашу бы Щель". О всех своих тайнах, сказал Мельников, Альбетов не распространяется, да ему и вряд ли дозволено, но возможно, в своих напряжениях он проникает в такие глубины, что ему открываются не только запахи, но возникают в его мозгу и явственные видения прошедших житий. Он слышит голоса и стоны. И тогда помимо воли Альбетова откликом на них из нутра его вырываются вышепты, тихие слова, вскрики, почти неслышимые и будто бы не имеющие смысла и объяснений.
Мельников опять удалился от меня. А Севу Альбетова стала бить дрожь. День стоял теплый. Нынешний октябрь был не только бесснежный, но и грибной, в подмосковных лесах происходил третий удар осенних опят. Знающие Альбетова люди кинулись набрасывать на его плечи лохматую бурку чабана. Но Альбетов оттолкнул их, замер, потом прошагал к месту отсутствия здания, полководчески вскинул руку вперед и к небу, тут же перстом ткнул вниз, в асфальт, и выкрикнул:
– Керосин!
Тотчас же, ссутулившись и приняв на плечи бурку, он молча и ни на кого не глядя, двинулся в сторону Тверской. Важные личности, ставшие свитой знатока и кудесника, стремительно покинули Камергерский.
А Мельников успел подскочить ко мне. "Перед "керосином" он прошептал: "Нобиль… Манташев", - сообщил он мне. - К чему бы это? Про Нобелевскую премию, что ли, намекал? Но кому? Из-за премии, что ли, происшествие?…" "Нобиль и Манташев, - проявил я свою начитанность, - владели заводами в Баку. Вот тебе и керосин". "Ах, вот что, - успокоился Мельников. - А я думал, он до Квашнина дотянет… Альбетов - великий человек, ощущает колебания всех эпох, он много чего навышептывал… Я не все запомнил, но… Иоанна, умница, пришла с диктофоном. Сегодня и расшифруем… А Севу-то куда-нибудь увезут, там уж он страниц сто своих наблюдений выложит…" "Я думал, что он сразу все поймет, - расстроился я. - И скажет, где искать. И надо ли вообще искать". "Скорее всего он и понял. Но он человек обстоятельный. А может, ему и невыгодно сразу взять и объявить. И не только ему невыгодно. А то ведь у нас тогда потребуют, раскрывать все сразу и ни днем позже. Но это противу естественного порядка. Чтобы у нас раскрыть, а потом кого-то и изловить, нужны годы, сами знаете. И не обязательно ловить и раскрывать, а надо соблюдать в равновесии балансы". Я слушал Мельникова, онемев. Да и либерал ли и художник произносил эти слова? Впрочем, мне ли они были адресованы? А не к кому ли еще из стоявших в Камергерском? Или даже к сидевшему где-то вдалеке, но рядом с хитроумными устройствами? Не мне было гадать об этом…
А Мельников отсалютовал мне рукой и вильнул хвостом.