Для меня же по дороге в Камергерский вибрация усиливалась, стало казаться, что и дома принялись вздрагивать, шататься, будто порченые кариесом зубы, в особенности заметно дергалась черно-стеклянная коробка "Макдональдса", и в небе, и без того мрачно-нервном, странным образом начали носиться и скручиваться облака. У "Макдональдса"-то, на подходе к телеграфу, я и услышал тогда взволнованно-удивленное: "Это - торнадо! Это - торнадо!" "Какое такое торнадо! - собрался возразить я. - Торнадо случаются известно где! На нас хватает своих вьюг, метелей и гроз!" Но промолчал. Тем более что ни снежинки, ни капли из поднебесий на мостовые и тротуары не опадали. Подумалось, а чем мы хуже Америк или Таиландов с Индонезиями, отчего же и нам не быть одаренными торнадами, тайфунами и цунами?
Небо тем временем из печально-серого превратилось в багровое. По инерции собственного мышления я стал вглядываться в небо в ожидании увидеть пикирующую на Москву бочку. Не увидел. Подземным переходом я направился в Камергерский переулок. И услышал гул из московских недр. "А не возвращают ли из отсутствия дом номер три?" - предположил я. Однако напротив Антона Павловича по прежнему наблюдалась пустота. Теперь уже пошли опасения: а не задраена ли сегодня в связи с шатанием домов, подземными гулами и багровым небом Щель? И если не задраена, то впустит ли она меня, особу, возможно, сейчас излишне обеспокоенную? И если не впустит, то что останется делать мне под багровым небом?
Но Щель впустила.
Наставления Арсения Линикка я вспомнил, действия с Дверью произвел по правилам и тут же оказался перед кассой Людмилы Васильевны.
– Дома не сидится? - спросила кассирша.
– Беспокойство какое-то, - будто оправдываясь, произнес я. - А у вас тихо. Или мне не положено было открывать нынче Дверь?
– Пока тихо, - сказала Людмила Васильевна. - А раз Дверь отворилась, значит, отворилась…
Интонации ее при этом особо приветливыми назвать было нельзя.
– Я не ворчу, - сказала Людмила Васильевна. - Просто настроение у меня нынче поганое. Что-то в природе не так… Пусть бы даже этот наглец Васек Фонарев к нам заглянул. Все бы повеселил…
– Вам-то что волноваться, Людмила Васильевна? - сказал я. - Ваша касса в любом случае будет работать в принятом режиме цен.
– При чем тут цены? - Людмила Васильевна с подозрением взглянула на меня.
– Ну как же, - сказал я, - а вдруг дефолт сегодня грохнет. Небо-то над Москвой багровое. А бочка не летает…
Людмила Васильевна промолчала.
– Мельников Александр Михайлович к вам не заходил?
– Заходил на днях…
– С дамой? И книжку ее вам показывал?
– Именно с дамой. Но оба они были напуганные. А книжку подарил…
– Вы в нее заглядывали? - спросил я на всякий случай.
– Заглядывала, - сказала Людмила Васильевна. - И обеспокоилась…
– Отчего так?
– Промолчу, - сказала Людмила Васильевна.
Помолчал и я.
– А Прокопьев, Сергей Максимович, пружинных дел мастер, - не выдержал я, - он здесь не показывался?
– Ну как же! - Людмила Васильевна, наконец, позволила себе улыбнуться. - Бывал здесь Прокопьев, бывал. Не удивлюсь, если и сегодня он придет. Народу здесь нынче набьется. Да что вы стоите-то! Сделайте заказ Сонечке и садитесь за свой столик. Пока он не качается.
Совет был разумный, я получил от буфетчицы Сони кружку пива с бутербродами и уселся на привычное место невдалеке от кассы. Дома вокруг шатались, а столик мой никуда не отъезжал, не покачивался, был ровен в поведении.
А минут через двадцать в заведении появились Гном Телеграфа Арсений Линикк и пружинных дел мастер Прокопьев. Прокопьев выглядел отощавшим, обветренным, будто побывал в полярных экспедициях, а глаза его показались мне тревожно-веселыми. Поздоровались, тепло поздоровались, Прокопьев был мне приятен. Вместе с Линикком свои подносы они разместили рядом с моей кружкой пива. Естественно, перед Прокопьевым исходила теперь паром камергерская солянка, заставив забыть багровое небо и странные верчения в нем облаков. Ее ароматы и во мне возбудили аппетит.
– Сергей Максимович, - спросил я, - стало ли вам что-либо известно о судьбе Даши… буфетчицы?…
Вопрос этот, - к моему удивлению, вызвал чуть ли не испуг Людмилы Васильевны. Она быстро взглянула на Прокопьева с Линикком и словно бы попыталась о чем-то предупредить их.
– Нет, - сдержанно, глядя в солянку, произнес Прокопьев, - никакие новости о ней мне неизвестны.
– Да если бы она объявилась, - сказала кассирша, - она теперь была бы у буфетной стойки.
– Истинно так, - кивнул Арсений Линикк.
Трое явно знали что-то о Даше, но мой, казалось бы, чрезвычайно деликатный интерес к ее жизненному устройству вызвал недовольство и нежелание что-либо открывать мне.
– Хорошо, - сказал я, - понятно. И естественно, Сергей Максимович, вы ничего не разъясните обывателю по поводу дома номер три, потому как тут государственная тайна. И про бочку вам тоже ничего неизвестно…
– Про какую бочку? - разом будто бы удивились и Людмила Васильевна, и Арсений Линикк.
– Про летающую. "Бакинского керосинового товарищества братьев Векуа", - сказал я.
– Бочкой комиссия не занималась, - сказал Прокопьев.
– Людмила Васильевна, - продолжал проявлять я бестактность, досада на недоверие ко мне подзуживала меня, - а не сбылось ли предсказание Васька Фонарева?
– Какое именно?
– Не перекупил ли известный плут Суслопаров каше помещение у Квашнина?
– Скоро узнаем, - мрачно сказала Людмила Васильевна. Упоминание мною Квашнина, похоже, не вызвало добрых чувств у Сергея Максимовича Прокопьева. Похоже, он даже поморщился.
57
А народ тем временем повалил в Щель. Одежды люди, сбивавшиеся теперь в Щели, имели самые разнообразные, будто была здесь не бывшая закусочная, а коридоры и буфеты процветавших некогда московских кинофабрик или Ленфильма, где мне доводилось бывать и где в одни сроки снимали "Царскую невесту", "Пиковую даму", "Женитьбу Бальзаминова" и, скажем, "Берегись автомобиля". Но нынешние гости Щели были вовсе не актерами, обряженными по воле сценаристов и режиссеров в надлежащие для съемок костюмы. Нет, их костюмы были истинно соединены с их судьбами и историями их земного времяпрепровождения. Хотя, судя по их репликам и коротким приветствиям, можно было предположить, что они друг другу ведомы, а некоторые из них и просто дружны. И уж конечно, они были знакомы Людмиле Васильевне, хотя у ее кассы оставались немногие, большинство же прибывших направлялись в глубины Щели, а может быть, и в иные ее ярусы. Но почти все они, миновав Дверь, либо стряхивали с себя дождевые капли, либо сбивали с плеч и рукавов снежные хлопья. Стало быть, багровое небо пролилось на Москву или обрушило на нее снеговой заряд.
Тут и влетел в Щель водила-бомбила Василий Фонарев. Возможно, Дверь при впуске его позволила себе произвести некое силовое воздействие.
– Штормит? - спросила Людмила Васильевна.
– Штормит! Началось! - воскликнул Васек, стянул с босых ног шлепанцы и пылил из них воду. - Пардон. Сейчас я возьму у Фаины швабру и тряпки и вытру лужу.
Я полагал, что Людмила Васильевна тут же обругает Фонарева, напомнит ему об отмене денег и потребует удалиться из помещения, но никаких грозных слов она не произнесла.
– А эти здесь? - спросил Фонарев.
– Кто эти?
– Гуманоиды гребаные с ниппелями! Я пришел домой, а они уже отряхиваются, а потом шнырь в форточку. Полковник-стерва сказала, что по такой погоде им некуда податься, кроме как в Щель.
– Ой, ой, ой! - всплеснула руками Людмила Васильевна. - Нет, здесь я их не видела. Может, застряли в вытяжке из кухни? Пяткина (это - поварихе, на кухню), постучи щеткой по вытяжке, вдруг зашуршат там, бедолаги. А ты, Васек, должок, что ли, пришел отдать?
– Какой должок, Людмила Васильевна, - удивился Фонарев, - это вы - думаете, природа штормит и всякие ее стихии? Ну уж нет! Это дефолт наезжает. И завтра прибудет. А нынче министры и депутаты, из посвященных, выгребают из казны все до копейки, и при своем останутся. А у нас с вами в карманах блохи проживать будут. В лучшем случае - божьи коровки. И то - если поводки их удержат.
– Ну и плут ты, Василий, - сказала кассирша.
– Это я-то плут! - возмутился Фонарев. - Какой же я плут! Так, мелкий плутишка… Плуты - там! А впрочем - они везде. Нынче время плутов. Другое дело, есть плуты удачливые и неудачливые. Удачливых мало. А неудачливые - все.
И было понятно, что удачливых плутов Васек не осуждает, сам бы стал таким, но не получается. Кружку пива он все же добыл, однако как только произвел несколько глотков и опустил кружку на столик, она взяла и поехала от Васька в сторону Двери и Камергерского переулка.
– Ага, и у нас началось, - сказал Линикк. - Надо пополнить запасы напитков, способствующих сохранению душевного равновесия.
И я посчитал его призыв справедливо-разумным.
В тишине и спокойствии мы просидели недолго. И кружки наши, и стаканы с напитком более основательным, и, что самое неприятное, тарелки с солянкой принялись подпрыгивать и смещаться в самых непредвиденных направлениях. Правда, подпрыгивания эти быстро прекратились, а никаких пролитий жидкостей пока не произошло, но мы притихли и с тревогой стали взглядывать на стены, пол и потолок. И Людмила Васильевна выглядела теперь всерьез обеспокоенной, будто бы происходило нечто для нее неожиданное.
– Кстати, о божьих коровках, - сказал Фонарев. - Вчера по телевизору видел. В тайге под Хабаровском, в деревне, из-за тепла божьи коровки бесстыже проснулись и плодятся. Сельские дурни, мужики и бабы, вениками сгоняют их в ведра, а потом лишают жизни и давят. У нас в Касимове этих жуков заморозили бы, а летом выпустили бы и натравили на тлю.
– К чему это вы, Василий, вспомнили о божьих коровках? - спросил Арсений Линикк.
– А к тому, а к тому, что мы вместе с гражданином Прокопьевым в саду старика Каморзина видели, как божьи коровки взорвали мемориал и уволокли на небо керосиновую бочку, а никакого хлеба, пусть и горелого, не принесли. Вот и в Москве божьи коровки теперь, наверняка, проснулись раньше срока и буянят.
– Сергей Максимович, - сказал Линикк, - вы подтвердите слова Василия?
– Бочка тогда, действительно, вознеслась, - сказал Прокопьев, - но вряд ли от усилий и воли божьих коровок. Да и при чем тут бочка и божьи коровки?
– Как же ни при чем? - расхохотался Фонарев.
– А не твои ли гуманоиды произвели с бочкой опыт? - поинтересовалась Людмила Васильевна. - Полковничиха-то твоя, наверняка, тогда была на даче.
– Ну на даче… И что? - Фонарев задумался. - И что? Неужто стерва подговорила их уворовать бочку? Но зачем она ей?
Васек в растерянности поднес к губам кружку, и тут кружкой ему чуть было не выбило зубы, до того чувствителен был случившийся в то мгновение подземный толчок. Погас свет и исчезли все звуки. Не совсем все. Я услышал, что соседи мои, Сергей Максимович Прокопьев и Арсений Линикк, опустошают стаканы, в каких, по мнению Линикка, была налита жидкость, способствующая сохранению душевного равновесия. И я поспешил влить в себя эту жидкость.
Позже были поводы посчитать, что напиток, принятый нами, не был защищен акцизными силами и санитарно-гигиеническим врачом Онищенко, а имел сомнительное происхождение. Впрочем, поводы эти вышли зыбкими. Так или иначе мы были разъединены, разговор прекратился, и все мы, как в шварцевской "Золушке", оказались в своих житейских нишах (или клетках?), в своих страстях и в своих восприятиях мира, с его звуками, драмами, столкновениями интересов и природных стихии, с его видениями, с его тьмой и его светом.
Опять же позже учеными умами сотрясения того вечера (дня, года, десятилетия) были объяснены налетом на Москву урагана Никифор (названия европейским ураганам давали отчего-то немецкие метеослужбы, и наши депутаты еще при поваленных, но не убранных деревьях и унесенных рекламных растяжках типа "Скидки в джуси" выразили возмущение, почему же атлантического злыдня обозвали не Майклом или Фридрихом, а славянским именем, не приняв, впрочем, во внимание, что Никифор - греческих корней, ну это ладно).
Ураган ураганом, пусть был ураган. Да хоть бы и торнадо. Но в моем-то сознании снова возникла татлинская башня, и будто бы на одном из пролетов ее спирали я теперь сидел. Как известно, башня Татлина предназначалась в памятники III-му Интернационалу, для меня она стала земной конструкцией или хотя бы конструкцией нашей Щели. Кстати, я уже не помнил, что за штука была такая III-ий Интернационал, что-то говорил о нем киношный Чапаев, но что - из памяти выпало. Как и то, сколько вообще было Интернационалов и зачем они были.
Так вот, татлинская конструкция (я уже писал, что образ ее возник во мне для облегчения понимания происходящего, а никакой конструкции, как и никаких форм в живой сути Щели не было) начала вращаться, сначала легонько и медленно, а потом с явным напряжением энергии и быстро, будто бы стараясь вбуравить себя в выси космические или, скажем, в недра космические, если такие имелись. При нарастающей ярости этих вращений я должен был бы свалиться со своего шестка в спирали и опасть на тротуар Камергерского переулка, но не свалился, и столик мой с кружкой пива стоял передо мной. При этом возобновились звуки, лязги, гулы, грохоты, взрывы, трески петард и потешных огней, стоны и крики, отчаянные, но иногда и радостные, порой доносились обрывки из высказываний или монологов гостей Щели, пребывавших сейчас в своих нишах сотрясения, в частности, снова раздражал меня своим мужиком с бараниной невидимый, к счастью, то ли летчик, то ли следователь государственных значений. В эти явно реальные звуки то и дело врезались будто бы механические голоса дикторов радиостанций, объявлявших о всякой чепухе вроде того, что в Австралии наблюдается нашествие постельных клопов (к божьим коровкам еще и постельные клопы!), или, что в Англии в графстве Сассекс сыграли свадьбу самою большого кролика с упитанной невестой, та сдернула фату и набросилась на морковь (но Англию вроде бы затопило месяц назад?). Однако выходило, что затопило курорт Куршевель потоками шампанского, хлынувшими с альпийских гор и рублевскими сливками, произведенными на подпольном никелевом заводе вблизи Николиной горы. Эти новостные ерундовины вроде бы должны были успокаивать или даже веселить, а то и вызывать восхищение отечественными сливками, но нет, они не успокаивали и не веселили, а лишь вызывали мелкие раздражения, усилявшие душевную тягость. А тут начались и движения изобразительного ряда, и в них можно было видеть людей и их действия в трех метрах перед тобой, и в то же время открывались картины, словно бы я и впрямь был вознесен спиралью Щели в выси горние и, как современник Дюрера живописец дунайской школы Альтдорфер мог наблюдать истинно из космоса сражение Александра из Македонии с Дарием под Иссой (а не залетала ли сюда в разведывательных или еще в каких целях странствующая бочка? Фу ты, опять эта бочка! Я ведь и не видел ее ни разу! Да и кто ее видел?).