Конечно, не обошлось без неприятностей, такая уж жизнь у человека, что не найдешь ушатки меда без ложки дегтя в ней. Несколько раз приходилось Альгирдасу усмирять нечисть. Однажды пришлось снимать наваждение с целого поселка, и пятерых человек довелось излечить от порчи, справиться с которой не могли местные вайделоты. Гвинн Брэйрэ вынужден оставаться собой, даже если думает пожить также как другие люди. Но в памяти еще свежи были охоты братства, и в сравнении с ними отогнать от людей обнаглевших мар или напугать черную немочь было проще, чем щелкнуть пальцами. Люди поговаривали о том, что за последние два года почти не беспокоила поселки нежить, и не чуждый самодовольства Альгирдас скрывал удовлетворенную улыбку. Что ж, здесь Син добился, чего хотел. Мертвяки притихли, те из них, кто не уничтожен, подыхает с голоду в древних курганах, а Сенас – первородный упырь, так и не осмелился вступить в бой с Гвинн Брэйрэ. Не стал защищать своих детей.
Одержимый лиетувенсом человек встретился Альгирдасу уже на границе отцовских земель.
В речной излучине, такой красивой, что Паук придержал коня и остановился полюбоваться открывающимся с высокого берега видом, стояло десятка три домов, обнесенных частоколом. Жизнь в пограничных поселках небезопасна, и, наверное, ятвяги регулярно приходили сюда из-за реки в поисках добычи и славы, но сейчас, в завесе мягко падающего снега белые крыши домов у черной реки, белые деревья, белое небо производили умиротворяющее впечатление. Все дремало здесь сладко и спокойно, и становилось понятно, почему люди считают, будто бы с первым снегом засыпают все природные духи и боги…
Громкая брань, сменяющаяся нечленораздельными стонами, впечатление изрядно подпортила. Альгирдас недовольно пригляделся и увидел в грязи под окружающим поселок частоколом скорченное судорогами человеческое тело. Несчастный бился, выплевывая пену и ругательства, поминая тех, кого не следовало называть ни днем, ни ночью.
Первой мыслью была недоуменная: "Они что же, просто вышвырнули его за ворота?!"
Спешиваясь, чтобы помочь бедолаге, Альгирдас уже знал, что ошибся. Даже если бы Твертикос и решил, что присутствие в поселке одержимого грозит бедой, человека все равно не стали бы выгонять на съедение диким зверям. Его убили бы, как должно, соблюдая все необходимые церемонии и заручившись поддержкой богов и духов.
Паук еще и додумать не успел, а с поросшего редкими деревцами холма бегом спустились двое: худой мужчина и с ним девчонка, причем от обоих пахнуло на Альгирдаса знакомым теплом негромкого, потаенного чародейства.
Немного не дойдя до Паука, остановившись между ним и одержимым, мужчина поклонился:
– Здравствуй, галингас . Благие боги послали тебя в Приводье . Куда бы ни направлялся ты, прошу: задержись. Нам нужна твоя помощь.
Галингас – "могущественный", так Альгирдаса не называл никто, даже жрецы не знали о том, насколько он искушен в чародействе. А этот…
Девчонка, правда, фыркнула, бросив на него короткий взгляд. И прямиком направилась к одержимому, только мотнулась за спиной длинная светлая коса, выбившаяся из-под платка.
– Ты гадатель? – спросил Альгирдас. – Вейонес , верно?
– Да, галингас, – человек поклонился снова. – Это мой господин рассказал, что ты будешь здесь. После этого недужный и сбежал от нас, как будто искал тебя сам.
– Это он? – уточнил Альгирдас, кивая на больного.
Девчонка уже присела рядом со страдальцем и теперь умело разжимала ему зубы, чтобы вытянуть язык. Одержимые, все равно как больные эпилепсией, запросто могли проглотить собственный язык и задохнуться.
И в любом случае деваться было некуда, следовало задержаться здесь и помочь вейонесу и этой… с косой.
– Она тебе дочь или сестра?
– Дочь, галингас.
– Меня называют Паук. Зови и ты так же.
– Спасибо, галингас. Зови меня Пиетус. А дочку – Эльне.
Тронув девчонку за плечо, Альгирдас жестом велел ей встать и отойти. Если уж с ним не поздоровались, он тоже не обязан быть вежливым.
Одним хлестким ударом цуу он заставил лиетувенса угомониться, отметил с недовольством, что дух в теле, похоже, не один, а с компанией, после чего, перекинув безвольно обмякшее тело одержимого через седло, направился за Пиетусом в убежище, откуда и сбежал больной.
Жрец-гадатель правильно поступил, что не поселил бедолагу в своем доме. Сам ли он догадался, что телом завладел лиетувенс, а не какой-нибудь зловредный дух-баловник, или подсказал ему Вейдиевс – бог-ветер, знающий все и обо всех, как бы там ни было, Пиетус избежал большой опасности. А заодно спас и все Приводье.
Это Альгирдас понял, когда, устроив одержимого на травяном матрасе в пропахшем травами шалаше, мельком, только примериваясь к противнику, глянул, что же за духи облюбовали для себя это тело.
Хорошо, что он все еще не научился пренебрегать правилами: двадцати дней жизни свободной от надзора Сина недостаточно, чтобы почувствовать себя большим и умным. Поэтому стая лиетувенсов, набросившаяся на него тут же, едва Альгирдас невидимым зондом коснулся тела больного, ударилась о защиту и обиженно взвыла на разные голоса. То есть на один голос – не вполне человеческий и все же исходящий из человеческой глотки.
Это были не просто безымянные духи, они служили кому-то большему, кому-то, кто умел повелевать ими и еще множеством других.
– Шли бы вы отсюда, – посоветовал Альгирдас гадателю, – и ты, и девчонка твоя. Поесть только оставьте чего-нибудь. И о коне позаботьтесь.
Еще он поймал себя на том, что подумывает позвать на помощь кого-нибудь из братьев. Это следовало сделать. Но то ли гордость, то ли не ко времени проснувшееся упрямство не позволили проколоть палец и дать капле крови упасть на землю. Гвинн Брэйрэ услышат зов крови, и те, кто рядом, обязательно придут, только неужели же он, Паук, не справится сам?
Нет, сам точно не справится. Но хотя бы выяснить, кто или что стоит за лиетувенсами, он должен без помощи братьев.
Убедившись, что в шалаше есть все необходимое для грубого, зато не требующего расхода цуу, чародейства, Альгирдас выбрал несколько головешек из священного костра. Дубовые, легкие, они все еще казались теплыми. Раскладывая их по кругу, черпая дремлющую в опаленном дереве силу, Альгирдас вспомнил Орнольфа, чей бог-покровитель из всех деревьев особо отличал дубы. Понадеявшись на то, что хотя бы из-за их с Орнольфом дружбы Перкунас защитит в случае надобности толикой своей силы, Паук начал плести паутину.
Это не было совпадением. Ну, никак не было. Одержимый, имени которого Альгирдас так и не знал, не зря оказался у него на пути. И слепой бог не напрасно так настойчиво звал его приехать. Их интересы, бога-покровителя и того, кто послал лиетувенсов, столкнулись, и Паук Гвинн Брэйрэ оказался между молотом и наковальней. А правильней сказать, оказался причиной столкновения. Богу он нужен был живым и могущественным, настоящим галингасом. Мертвым и бессильным он нужен был Сенасу. Не только ему, конечно же, – многие из благородных фейри ничего не пожалели бы, чтобы лишить братство Паука и паутины, но тех из них, кто осмелился выступить против Гвинн Брэйрэ, братья превратили в прах. А Сенас был сильнее их всех. И он наконец дал о себе знать. Не дурак и не трус, как думал Альгирдас, он оказался хитрецом. Из тех, отнюдь не трусливых хитрецов, что идут в открытый бой лишь тогда, когда не остается возможностей ударить в спину.
И наверняка совсем не хотелось Сенасу, чтобы его слуги попали в паутину. Зато это нужно было слепому покровителю Альгирдаса. И в этот раз вышло так, как он хотел.
Мог ли он представить себе, владыка жизни и смерти, насколько это тяжело для обычного чародея – удерживать в паутине целые полчища неназываемых духов?
Еще как мог. Потому что как только лиетувенсы забились в путах, рассыпая проклятия, плюясь чарами, стремясь втиснуться обратно в тело из которого их вытягивали, пытаясь напасть на Паука коли уж не позволяют вернуться в обжитую плоть, как только нити паутины натянулись, грозя порваться, и Паук зачерпнул из себя больше силы, чем рассчитывал потратить на одного одержимого, бог его тут же прикоснулся к разуму:
– Прими мой дар, дитя. Тебе понадобится сила.
– Ага, – ответил Паук на грубом языке троллей и великанов, – сейчас, разбежался!
И, наверное, из-за того, что разозлился, одним движением спеленал лиетувенсов в тугой, слабо дергающийся кокон.
$$$Еду ему приносила Эльне. Каждый день приходила к шалашу в священной роще, оставляла на камне узелок с лепешками, горшочек каши, жареную рыбу, а сама присаживалась на траву и смотрела, чем занимается заезжий чародей.
В первые дни Альгирдас ее даже не видел. Погрузившись в бесконечное, тягомотное, как зубная боль, противостояние с духами, делая лиетувенсов из пленников узниками, а из узников – рабами, он не замечал, что делается вокруг.
Конечно, он умел пытать. Все они умели. Но раньше этого делать не приходилось. Работа палача-дознавателя обычно доставалась другим: жрецам, святым людям, пользующимся силой богов так же свободно, как своей собственной, и умеющим любого духа, доброго или злого, сделать союзником или хотя бы заставить отвечать на вопросы. Братьев-жрецов поблизости не было, вейонес, хоть и жрец, не был Гвинн Брэйрэ, и помощи от него ожидать не приходилось, так что Альгирдас сам, лишь изредка прибегая к оусэи, почерпнутой у родной земли, выпытывал у лиетувенсов: зачем они здесь, и что задумал их хитрый господин.
Ох, и работа была, – врагу не пожелаешь…
Девчонку он заметил, когда извергнутый одержимым поток кровавой блевотины залил лицо и не то, что вывел – вышиб из транса. Брезгливым Альгирдас не был, но… всему же есть предел. Удержавшись от того, чтобы сломать челюсть ни в чем не повинному человеку, он, ругнувшись сквозь зубы, вылетел из шалаша и, как был, в одежде, рухнул с крутого берега в реку.
В ноябре… злые боги! Холодно же!
Ледяная вода, а заодно насмешливое сочувствие проснувшейся от поднявшегося шума вилы, окончательно вернули княжьего сына к действительности. В том числе и к пониманию того, что лиетувенсы его, мягко говоря, обдурили. Телом одержимый здоров, а значит, крови взяться неоткуда. Учитывая же, что пациент его питался последние дни только и исключительно успокаивающими травяными отварами, неоткуда было взяться и всему остальному.
Под крутым берегом было глубоко. Альгирдас нырнул, погрузившись с головой, вынырнул и выбрался на сушу, чувствуя себя круглым дураком. Забытое ощущение – успел отвыкнуть за полгода.
Ему было холодно, с волос и одежды текло, мокрые насквозь сапоги хлюпали в каше жидкого снега. А наверху, обняв березку, стояла Пиетусова дочка. И заливалась смехом, отчего на душе стало еще гаже. Ясно было, что она не сочла неожиданное купание частью сложного обряда. Экзорцизма, если на латыни. Хотя она-то, конечно, и слова такого не слышала.
– Этейул , – пробормотал Альгирдас, стараясь не клацать зубами.
И послушные крылья вознесли его наверх, к березке, к девчонке. Как ее… Эльне. Рот у нее приоткрылся, а глаза стали круглыми, как нарисованные, и это несколько утешило уязвленное самолюбие Паука Гвинн Брэйрэ. Правда, почти сразу Эльне вздернула нос и фыркнула что-то вроде:
– Эка невидаль!
Наглые же нынче девчонки пошли.
Альгирдас подумал, что злыдни его по-прежнему в паутине, и никуда не денутся, если ненадолго оставить их в покое, и спросил сурово:
– А ты что здесь делаешь?
Вот ведь подлость какая, многому его научили в Ниэв Эйд, но не тому, как вести разговоры с дочками гадателей, которые к тому же язвят и пренебрежительно надувают губы.
– Живу я здесь, – ответила она. И добавила после паузы: – Галингас.
Да уж, в отличие от отца, эта зараза с косой отнюдь не считала, что заезжий гость достоин подобного обращения.
– Поесть тебе приношу, – Эльне снова фыркнула, – зачем только – непонятно. Весь в делах, весь в заботах, ты воздухом, не иначе, кормишься. Батюшка мой одержимых за три дня излечивает, а ты, галингас, уже неделю вошкаешься.
– Дура! – обиделся Альгирдас. – Я б их давно изгнал…
Тут следовало остановиться и подумать, а стоит ли продолжать? Альгирдас так и сделал. То есть остановился. Но подумать не успел, потому что Эльне уже набрала воздуха в грудь, чтобы достойно ответить на "дуру". И чтобы не дать ей этой возможности, Паук выпалил:
– Это не просто духи, это смерть! Черная немочь.
"Уничтожайте заложных мертвецов – разносчиков заразы"… Жаль, Эльне не умела читать и никогда не бывала в Ниэв Эйд, где это и подобные напоминания встречались на каждом шагу.
Поверит? Не поверит?
– Мара ? – недоверчиво протянула девчонка. – Да ладно врать: мара одна, а ты сказал, что их там много.
– Много… – Альгирдас уже забыл, с кем разговаривает, говорил сам с собой, не с глупой дочкой какого-то жреца, – разных, и не только здесь. Их полно, таких одержимых, как они мне по дороге не попались?.. Так и не попались. А еще мертвяки… не успею. Один – никак не успею.
– Так здесь еще четверо твоих, – не уловив смысла в обрывочном бормотании Альгирдаса, Эльне уцепилась за последние слова, – в ограде живут, вместе с тобой приехали. Позвать их?
– Я сам.
Он бросил через тын четыре прозрачных тонких нити, безошибочно отыскав среди местных четыре родных души. Братья-охотники, приставленные охранять его, – мог бы и сам сообразить, что никуда они не денутся, – были рядом на Меже, останутся рядом и в тварном мире. Братьям достаточно было прикосновения паутины, чтобы поспешить к Пауку.
Эльне… ох, ей, наверное, нужны были хоть какие-то объяснения. Но – потом. Все потом, а сейчас пришла в голову мысль – или даже идея, – словно добрый гений осенил крылом, пролетая.
И Альгирдас поспешил к шалашу, не дожидаясь, пока охотники присоединятся к нему. Одежда на нем курилась паром, стремительно высыхая.
Паутина – ну, конечно же! Духи связаны между собой одной службой, одним господином, и сколько бы ни было их, от одного к другому всегда можно кинуть ниточку. Хватило бы сил. Впрочем, на такое дело можно взять и у слепого бога. А там посмотрим, чем расплачиваться.
* * *
На полночь отсюда, в землях, граничащих с владениями Старейшего Оржелиса, мертвых не сжигали. Их закапывали в землю вместе с оружием, украшениями и посудой. На съедение червям. Как будто никогда не слышали о Совии , донимавшем собственного сына требованиями похоронить его пристойно, пока тот не перепробовал все виды погребения. Своенравный старик остановился на сожжении тела, а уж кому, как не мертвецу знать, что для него лучше? Суеверным Альгирдас не был, и любой погребальный обряд принимал как должное: ведь мертвый не станет беспокоиться, если он похоронен согласно своей вере. Однако в том, что тело умершего гниет и поедается червями, Паук находил нечто… неприятное. Да. То есть меньше всего хотелось бы самому оказаться в таком положении. Альгирдас уверен был, что он-то наверняка встал бы и пошел донимать живых. И ладно, если по-хорошему, как Совий.
Да пусть бы их, соседей, с их обычаями. Мысли о тысячах мертвецов, не ставших золой и пеплом, безропотно и терпеливо лежащих в земле стали беспокоить отнюдь не из страха перед червями. Просто эти мертвые, если, не приведи боги, что-то нарушилось в защитных обрядах, проведенных при захоронении, могут стать добычей все того же Сенаса. И, по словам плененных духов, к этому все идет. Одержимый, волей бога-покровителя попавшийся на пути Паука – один из немногих живых, кого использует в своих целях прародитель упырей. Сенас предпочитает мертвых. И в его распоряжении предостаточно трупов. Братство изрядно уменьшило число его детей, обращенных смертью и кровью; братство умиротворяет заложных мертвецов, лишенных достойного погребения, самими людьми отданных во власть Сенаса; но не может же братство раскапывать курганы и могильники, проверяя, спокойны ли захороненные в них. Обычные люди, умершие чистой смертью, люди, которых в последнюю очередь станешь подозревать в том, что они могут встать и пойти.
Нет, не так, как Лазарь.
– Найдите малдининкасов , – приказал Паук, когда появились рядом его верные телохранители, – молителей, – перевел он на язык Ниэв Эйд. – И помогите им провести все необходимые обряды. Приводье нужно защитить от мора. И эту рощу нужно защитить. И меня бы тоже неплохо было…
Последнее представлялось телохранителям трудновыполнимым: как защищать от заразы человека, намеревающегося выманить ее к себе? А как не защитить? И не в том даже дело, что Син голову снимет, если с Пауком что-нибудь случится… ага, Син снимет, на место прирастит и снова снимет… Син, он такой. А в том дело, что это же Паук! Малой – общий любимец и непреходящая головная боль.
– Воспрепятствовать, – задумчиво, словно бы про себя, пробормотал Дрейри, командир охраны, – не дозволить…
– А как? – нагло спросил Паук. – Как в Щецине? Да, и мне понадобится… может быть… в общем, пусть кто-нибудь рядом будет.
Лиетувенсы, вселившиеся в тело имеющегося под рукой одержимого, уже не смогли бы вырваться из паутины, – с ними можно было делать, что заблагорассудится. Высосать досуха, не оставив даже пустой шкурки, – ну нет у духов шкурок! – заставить служить себе или вечно пребывать да вот хотя бы на этом холме без права вредить людям или зверью. Можно было просто уничтожить. А еще через них можно было добраться до остальных. Связанных, в свою очередь, с теми духами, что искали сейчас подходы к погребенным мертвецам.
Черная болезнь, мара по-здешнему, – раба Гильтине, темной богини гнева и несчастий. А Гильтине нередко прибегает к помощи беспокойного навья, чтобы помочь своим рабам добираться из города в город, бродить между деревнями. Как будто договор у них с Сенасом, а может так оно и есть. Сами-то духи, – не важно, болезнь они, смерть или безумие, – ходить не могут, а летают лишь очень недалеко, зато мертвяка только отправь, и уж он пойдет, и дойдет, и сделает все, что нужно. А с другой стороны, если бродячего мертвеца можно остановить молитвой, то с духами это получается далеко не всегда. А там, куда пробираются духи, появляются и новые мертвецы.
Но это так – далекие мысли, посторонние, как называет их Син. Старший наставник говорит, что, делая дело, думать не нужно вообще ни о чем, даже о том, что делаешь. Альгирдас так не умеет. Слишком многое слышит, слишком многое чувствует, а если глаза закроет, мысли и чувства перемешиваются так, что и не отличить.
Он по одной, по две выбрасывал в пространство ищущие, жадные кончики липких нитей, зацеплял неосторожных лиетувенсов и, отбивающихся, тянул к себе, в шалаш на опушке священной рощи. В тело одержимого. Имени его Паук так и не узнал, а сейчас уже и не хотел знать. Зачем знать того, кого собираешься убить?
Рядом был Дрейри. Рядом был Упинис Девос , ободряюще плещущий волнами, и Бирзулис была – божество березы, той самой, тоненькой, на краю высокого берега. А у девчонки глаза такие же… вот она тут же, чуть поодаль… Эльне. И незачем ей видеть, что здесь будет. Что сделает заезжий гость с человеком, которого ее отец спасти хотел.