"Партянка нада? – сразу же догадался взрывник Бабек. – Иди палатка Мартуна, там еще есть". Мартун был в отгуле, и я без зазрения совести оторвал от его утеплителя четыре квадратных куска (два на смену) соответствующего размера, переобулся у костра, съел тазик макарон и ушел с Раей Галимзяновой, тоже молодой специалисткой, на верхние канавы. Они были на самом верху, на 3400...
По дороге мы здорово согрелись. "Ненавижу горы", – болезненно морщась, сказала Галимзянова, увидев, наконец, что все окрестные вершины топчутся под ее ногами. И брезгливо повертела перед глазами пальцами левой руки: большинство из них были разбиты при отборе образцов непослушным геологическим молотком.
...На документацию канавы и отбор бороздовых проб ушел весь день. Спускался я в лагерь в дурном расположении духа – еще в обед стало ясно, что прошедшая холодная ночь прошла весьма плодотворно: на обоих верхних веках появились признаки многообещающих ячменей.
После ужина – тазик борща, тазик гречневой каши, литр крепкого чая – я заглянул в палатку канавщиков и минут пятнадцать слушал, как коногон Махмуд играет на дутаре. Перед сном зашел в палатку Галимзяновой (а вдруг поманит пальчиком?), но Рая смотрела мне в глаза и видела в них Ксюху, молодую мою жену, которую последний раз я целовал еще в августе, на пятом месяце ее беременности.
Поняв, что не обломиться (ну и слава богу), побрел в свою палатку и по дороге забыл обо всех неприятностях и неосуществленных желаниях. Причиной перемены настроения к лучшему стала сумасбродная идея склеить осколки стекла керосиновой лампы силикатным клеем.
Идеи, особенно сумасбродные, всегда отвлекают от жизненных неудобств.
К моему удивлению идея воплотилась в жизнь, и я, забравшись в спальный мешок в тренировочных штанах и шерстяном свитере, смог немного пописать в свой дневник о том, как бесконечно я люблю свою молодую жену... Перед сном зачеркнул в десятой колонке карманного календарика цифру 4. До встречи с Ксюхой оставалось 22 дня...
* * *
– Ты, что, во всех своих женщин влюбляешься? – немного помолчав, спросила Синичкина с ноткой удивления в голосе.
– Практически. И это – моя трагедия, – ответил я, стараясь сделать свои глаза проникновенными. Чтобы Анастасия не сомневалась в том, что и она сможет стать сегодня навеки любимой. Но фокус не удался. Эта девушка в командные игры не играла. Только в свои. Но об этом я узнал позже.
* * *
Наутро (30-го июля), наскоро позавтракав, мы окольными тропками пошли к пятой штольне. Она располагалась на высоте 3020 метров, и нам предстояло подняться на треть километра и даже больше – перед тем, как уйти под землю, я хотел забраться повыше с тем, чтобы удостовериться, что в Шахмансае (ущелье, в правом борту которого пробиты вторая и пятая штольни) никого нет. К моей великой радости ушибленное колено почти не давало о себе знать – видимо, благодаря мази, втертой в нее волшебной лапкой Анастасии. Ребра, правда, побаливали, но вполне терпимо.
Взобравшись на водораздел Шахмансая, мы залегли за камень и осмотрелись. Ущелье с места наблюдения было видно, как на ладони, и мы сразу же увидели на промплощадке второй штольни двух таджиков, спешно укладывающих на осла несвернутую желто-голубую палатку.
– Похоже, они кого-то грабят, – прокомментировала Анастасия их действия. – Смотри, там выше, у скалы, еще два осла стоят с рюкзаками притороченными.
– Точно грабят, – согласился я. – У чабанов отродясь не водились импортные палатки и рюкзаки... Сдается мне, что с похитителями Веретенникова случился дефолт... Либо погибли в штольне, либо... либо Валера просто-напросто сбежал, и они скопом бросились за ним в погоню. Но почему Баклажан поставил лагерь у второй штольни? Сом в ней никогда не работал... Может быть, Валерка решил в Сусанина поиграть? Сомнительно...
Погрузив палатку, грабители погнали ишаков вниз по ущелью.
– Кстати, ты знаешь, что это истинные арийцы Баклажана ограбили? – спросил я Синичкину, провожая их глазами.
– Знаю, – механически откликнулась девушка.
– Откуда ты знаешь? – удивился я.
Анастасия смутилась, увеличив мое удивление, и спросила:
– Какие арийцы? Они, что ли, немцы?
– Напротив. Немцы, славяне, индийцы, иранцы и многие другие народы произошли от предков этих самых мародеров.
– Шутишь?
– До нет... В ягнобских кишлаках до сих пор рождаются голубоглазые светловолосые детки... Арийцы именно с этих краев по индиям и европам разбрелись.
* * *
Когда караван мародеров скрылся из виду, мы пошли ко второй штольне. По тропе, которую я топтал с друзьями семь лет своей жизни... Лучших лет.
"Черт, вот бы вернуть те годы... – думал я, воочию представляя обветренные лица своих давних товарищей и коллег. – Взять молоток, обуть трикони и вперед, на дальние канавы... На дальние канавы, в маршрут по окраинам рудного поля... Забраться на самый верх челноком, потом, часа в три, сесть у родника в первобытную зелень, сесть усталым до безразличия, сесть, достать фляжку с чефирком, банку кильки в томатном соусе, обломанную краюху черствого хлеба, пару кусочков сахара и съесть все это, поглядывая на утомленные зноем горы и голубое небо... И потом опять уйти в скалы и до ночи бегать от обнажения к обнажению, набивая свой рюкзак образцами и пробами....
И так каждый день. Каждый день мы пахали до седьмого пота с утра до ночи, теряли здоровье и жизни. И все коту под хвост. В жизни – все коту под хвост. Все труды, все старания... Если бы мы знали тогда, что все наши труды сгинут без пользы... Ну, а если бы знали? Все равно бы пошли! Вверх, вверх, чтобы возвыситься над собой, чтобы хоть на минуту проникнуться к себе уважением.
Это ненависть к себе. Ненависть к себе, слабому, не дает сидеть на диванах и в креслах, в офисах и уютных квартирах. Это ненависть к себе, к слабому, никчемному человечишке, ведет в скалы, ледники, пустыню и тайгу. В опасную бесполезность.
* * *
...Спустившись на промплощадку второй штольни, я осмотрел место, на стояла снятая чабанами палатка.
– Не чабанская это была палатка, точно, – помрачнел я, обозревая разбросанные повсюду пустые консервные банки из-под тушенки, в том числе и свиной. – Наверняка Баклажана.
– Так это же хорошо, – пожала плечами Синичкина. – Значит, пропал он под землей. И давно пропал, если чабаны решились на противоправный поступок.
И, ткнув пальцем в устье штольни, спросила:
– Здесь алмазы?
– Нет, штольня с ними, там, внизу, за поворотом.
– Пойдем тогда?
– Чтобы на пулю напороться? – буркнул я. – Мне почему-то кажется, что денек другой надо в засаде посидеть... Где-нибудь на господствующей высотке. Ведь ясно, что Баклажан был здесь и, может быть, по-прежнему здесь. Сидит где-нибудь в рассечке вторые сутки, сидит на коленях перед грудой розовых алмазов и перебирает их дрожащими от счастья руками. А его пособники, спрятавшись во тьме, ждут нас с тобой. Вспомни, ты же сама сказала, что Баклажан сюда поедет убить двух зайцев. И алмазов набрать, и на живца словить всех тех, кто знает о розовых алмазах. То есть нас с тобой.
– Не бойся, трусишка! Я чувствую, что нам пока ничего не угрожает. Хочешь, я пойду первой?
* * *
...Оставив вещи у устья выработки, мы вошли внутрь. И увидели, что она истоптана в обоих направлениях, по меньшей мере, четырьмя парами ног. Следы были свежими, и мне стало не по себе.
– Надо вернуться и шмотки занести. Слямзят их "чабаны", и нечем тебе будет свой синяк ремонтировать, – сказал я, прошагав метров тридцать. Сказал, чтобы не идти тотчас в черное чрево штольни: внутренний голос (впервые прорезавшийся с тех пор, как я послал его в задницу, после того, как он послал меня к Лужкову в мэрию) шептал мне все настойчивее и настойчивее: "Это ловушка! Ты не выйдешь из нее! Никогда не выйдешь!"
И я пошел к выходу. Если бы не Валера Веретенников, умчался бы в город на четвертой скорости. Тем более, что внутренний голос продолжал твердить: "Уходи, беги отсюда скорее! Если ты войдешь в эту штольню, то никогда более не увидишь ни неба, ни солнца, ни звезд, ничего не увидишь, ничего, кроме тьмы, пронзающей сердце ".
Синичкина уловила мое отнюдь не боевое настроение и с ненавистью подумала вслед: "Трус! Вернись! Ты ведь можешь получить в этой штольне то, что нигде и никогда не получал!"
Я чувствовал эти мысли спиной, и некоторое время они замедляли мой шаг.
Но я не удрал, а вернулся с рюкзаками. И все потому, что Синичкина, в конце концов, придумала, чем меня взять. Я был уже на промплощадке, когда в мой затылок вонзился ее крик: "Там же настоящая кимберлитовая трубка с алмазами! А ты же прирожденный геолог, неужели тебе не интересно? Неужели ты не хочешь самолично покопаться в ней?"
Я вернулся. Бросив рюкзаки где-то на отметке 30 метров, включил фонарь, подмигнул девушке и, не спеша, потопал в расступающийся мрак. Если бы я знал, что ждет меня впереди...
6. Баклажану сниться Поварская. – Появляется Александр Сергеевич Кучкин. – "Гюрза", Владимир Крючков, страх и три пули одна в одну.
Прилетев с Веретенниковым в Душанбе, Баклажан, он же Иннокентий Александрович, узнал, что Чернов в этих краях еще не появлялся. В самолете (рейс был ночным) ему приснилась московская Поварская улица, по которой взад-вперед ездили тяжеленные большегрузные бетоновозы.
Встревоженный сном, он решил не дожидаться Чернова в столице Таджикистана, а немедленно ехать в Ягнобскую долину за алмазами. Купив в аэропорту крупномасштабную географическую карту (полумиллионку), он тут же, у киоска, развернул ее перед Веретенниковым и потребовал показать местоположение кумархских штолен.
Реку Кумарх, левый приток Ягноба, Веретенников обнаружил быстро. Найдя в ее долине значок, обозначавший заброшенные горные выработки, Баклажан задумался, как к этим значкам добраться. У него получилось, что быстрее всего это можно сделать, если по автомобильной дороге Душанбе – Айни доехать до реки Ягноб и затем свернуть по грунтовке на запад. От конечной точки грунтовки до Кумарха было километров двадцать пять.
– Двадцать пять километров – это немного, – заключил он, пряча карту в полевую сумку. – Пехом за пять часов одолеем.
– Конечно, одолеем, – сказал Валерий, раздумывая, где ему лучше ускользнуть – в городе или в горах.
– Ты о побеге-то не думай, дорогой. Хоть здесь и не Москва, но все заметано, – разгадал его мысли Иннокентий Александрович.
Скривив лицо, он обернулся к залу ожидания, поманил пальцем стоявшего в его дверях русского парня лет тридцати двух в выцветших синих джинсах и футболке с изображением Бориса Ельцина с кружкой пенистого пива в руке.
Парень (это был Петруха) подошел и вопросительно уставился в бандита.
– Останешься в аэропорту, будешь ждать Чернова, – сказал ему Баклажан сквозь зубы.
– Хары, – улыбнулся парень, показав ровные мелкие зубы, покрытые табачным налетом.
– Сразу не убивай. Он один знает, где находится то, что мне нужно.
– Заметано. Расколю.
– Расколю... Пижон. Полковник тут?
– Да. С вертолетом у него ничего не получилось – все разлетелись. Сейчас он вас на стоянке дожидается, в "уазике". С геологом местным. Чудной мужик этот полковник. Рассказывал, как через ядерную бомбу можно к богу придти.
– Много говоришь, – сузил глаза Баклажан. – Я видел, ты тут не один тасуешься?
– Истинно, ваше благородие, – заулыбался Петруха. – Давеча прикупил одного местного блатного. Абдуллой зовут. Ничего, послушный. В Москву хочет на постоянное место жительства. Я обещал.
– Ну-ну. Вас там только не хватало. Когда с Черным закончите, добирайтесь вот сюда, – достав карту, Иннокентий Александрович показал Кумарх сообщнику. Вопросы есть?
– Никак нет, товарищ майор! – скорчив преданную рожу, отдал честь парень с Ельциным на груди.
– Тогда свободен.
Парень, кивнув, подошел к таджику в чапане и тюбетейке, сидевшему в зале ожидания, сказал ему что-то на ухо и удалился. Проводив его тяжелым взглядом, Баклажан сказал Веретенникову:
– Это Петруха, мой помощник. И он не один здесь. Дернешься – сразу пулю в кишки получишь. Ферштейн?
Веретенников не ответил. Ему неожиданно стало страшно: он понял, что надобности в нем у Баклажана нет никакой. Нет после того, как бандит узнал, что алмазы с Кумарха. А выведать на каких именно штольнях работали хорошо известные в геологических кругах Чернов и Никитин, было при возможностях Иннокентия Александровича сущим пустяком. Без сомнения, в архивах Управления геологии еще хранятся журналы документации штолен, а также погоризонтные планы, и определить месторасположение рассечек, которые документировал Никитин, смог бы любой завалящий техник-геолог.
"Значит, Баклажан держит меня при себе, чтобы обменять на черновский алмаз с мухой? – заметались мысли Веретенникова. – Или просто на всякий случай? И выстрелит без сожаления, лишь только я попытаюсь бежать?
Держит на всякий случай... Какой случай? Если столкнется с Черновым и тот прижмет его к стенке? А я – заложник! И он начнет мною торговать. А если Чернова убьют? Петруха с Абдуллой? Тогда все! Конец мне тогда! О, Господи, убереги Черного, пусть он живет до ста лет..."
– Ты что так побледнел? – перебил Иннокентий Александрович смятенные мысли Веретенникова.
– Да так... Жарко...
– Потерпи... Через час напьешься из горного ручья.
* * *
Через час Веретенников действительно пил из ручья, впадающего в свирепую речку Варзоб. Перед тем, как рвануть без остановок на Ягноб, Баклажан решил накормить свою разношерстую команду. По дороге он купил в загородном кафе полтора килограмма плова (за сто рублей повара продали под него кастрюлю), полдюжины порций шашлыка, салата из тертой зеленой редьки, десяток мясистых помидоров и несколько бутылок минеральной воды. Веретенников попросил еще водки, и не пивший и не куривший Иннокентий Александрович, оценив его глаза, обезличенные покорностью, добавил к покупкам еще и бутылку "Кубанской".
Разместились они в теснине у самой беснующейся реки, на полянке, поросшей густой невысокой травой.
Водку Веретенников пил с геологом (худощавым человеком среднего роста с жиденькими, хорошо причесанными волосами и водянистыми глазами), нанятым Полковником для поисков алмазоносной жилы. Назвался этот геолог Александром Сергеевичем Кучкиным. Из разговора с ним Валерий понял, что этому быстро хмелеющему любителю французской певицы Патриции Каас и бывшему коллеге Чернова, грош цена и заплатит ему Баклажан, скорее всего, пулей в голову. И еще осознал: факт наличия этого человека в группе подтверждает предположение, что Баклажану он, Веретенников, в принципе не нужен. Его люди давно уже узнали, где находится пятая штольня и, более того, наняли человека хорошо ее знающего.
А геолог был весел. Узнав, что Веретенников близко знаком с Черновым, он начал рассказывать полевую историю, с ним связанную. Валерий не слушал, думал, как убежать, но Кучкин, раззадорившись, все говорил и говорил:
– И вот, эта повариха Анфиска на свой день рождения бражки наварила. Целую молочную флягу, представляешь? Градусов пятнадцать. И сели мы ее пить и так под вечер накушались, что ноги не ходили. Ни в какую. Очнулся я в землянке Черного, пить хотелось, сам понимаешь, хоть умри. Лежу на кровати, Черного охами разбудил и умоляю воды найти хоть кружку. А он, сам едва живой "отвяжись", да "отвяжись" стонет. Ну, пришлось мне самому вставать. Поднялся кое-как, пошел в сени, все по пути опрокинув, – тубусы, стулья, козла даже кирпичного. Нашел ведро, а там воды – на донышке, соловью не напиться. Ну, я выпил, назад ползу, а Черный, от грохота проснувшийся, кричит: "А мне?" Ну, я думаю, щас, гад, получишь! И хватаю с подоконника банку трехлитровую, она у него второй месяц, с мая, с цветами стояла, выкидываю, то, что от незабудок, осталось, а воду эту вонючую, черную, с прогнившими стебельками-сопельками, Черному сую. Он как присосался, так сразу всю и банку выел. Отплевался потом, обозвал благодетелем и отрубился вчистую.
"И этот Александр Сергеевич тоже подлец и сукин сын, – думал Веретенников, механически разжевывая остывший шашлык. – Ну, правильно – сукины сыны к сукиным сынам собираются. Не-е-т, надо срочно бежать. Куда угодно бежать, хоть в эту речку спрыгнуть".
И вытаращился в огромные валуны, обглоданные не на шутку раскипятившейся водой. Передумав прыгать (глупо, это же форменная мясорубка!), принялся доедать плов (когда еще покормят?). Напротив него сидел Полковник – поджарый шестидесятилетний поседелый человек среднего роста со странными зелеными глазами. Сидел и смотрел прямо в душу. Так смотрел, что Валерия порывало все рассказать и про себя, и про свою жену, и вообще все, что спросят.
– Ты смирись, мой милый дружочек, не сопротивляйся струе жизни и легче тебе будет... Ведь другого выхода у тебя нет, кроме как быть с нами, – тихим ласковым голосом сказал ему Полковник. – Это мы с Иннокентием Александровичем определенно знаем...
– А я не сопротивляюсь... – потянувшись к достархану за бутылкой, натянуто улыбнулся Веретенников. Полковник опередил его неуловимым движением и, победно взглянув, поровну распределил оставшуюся водку в два пластиковых стакана. Удовлетворившись результатом, выбросил опустевшую стеклотару в кипящую воду и сделал Веретенникову с Кучкиным приглашающий жест.
Веретенников выпил залпом, закусил подсохшей помидорной долькой и безучастно уставился в бушующую реку. А Полковник знал свое дело. Отечески глядя на пленника, он подмигнул:
– Смотри, что у меня есть.
И, вытащив из-под пиджака пистолет, протянул пленнику. Тот автоматически взял его в руки (отметив, что оружие находиться в боевом состоянии) и прочитал надписи на металлических пластинках, прикрепленных к рукоятке с обеих сторон. Одна из них, затейливая, сообщала, что пистолет называется "Гюрза" (Веретенников знал из телевизионной передачи – пуля, выпущенная из этого оружия, с нескольких десятков метров пробивает человека в бронежилете насквозь). Строгая надпись на второй пластинке (серебряной) гласила, что пистолет в феврале 1990 года подарен председателем КГБ Владимиром Крючковым Вольдемару Владимировичу Купцову-Дворникову, за меткость в стрельбе и особые заслуги.
– Вот такие дела, – улыбнулся полковник, возвращая себе оружие. – Смотри теперь туда.
И, кивком указав на противоположный берег, на обгрызенную рекой отвесную гранитную скалу, начал стрелять. Три пули легли одна в одну, хотя до цели было метров пятнадцать.